— И весьма близко, сударь, — отвечала Шон с обычной дерзостью, не принимавшей в расчет ни королевские настроения, ни причуды философов.
Жильбер, видевший, как грозно сверкают глаза Руссо, мечтал только о том, чтобы тут же на месте провалиться.
— Близко… — повторил Руссо. — Жильбер близко знаком с вами, а я ничего об этом не знаю. Выходит, меня предали, мною играли?
Шон и сестра ее с усмешкой переглянулись.
Г-н де Жюсьё рвал мехельнские кружева, стоившие добрых сорок луидоров.
Жильбер сложил руки, то ли умоляя Шон молчать, то ли убеждая Руссо говорить любезнее.
Однако все вышло наоборот: Руссо замолчал, а заговорила Шон.
— Да, — заявила она, — мы с Жильбером давние знакомые, он был моим гостем. Верно, малыш? Неужто теперь тебе не нравятся сладости Люсьенны и Версаля?
То была стрела, нанесшая смертельный удар: руки Руссо взметнулись, как на пружинах, и тут же упали.
— Так вот оно что, — промолвил он, враждебно глядя на молодого человека. — Вот, значит, как, несчастный.
— Господин Руссо… — пролепетал Жильбер.
— Перестань, — сказала Шон. — Могут подумать, что ты плачешь, а ведь я тебя так холила. Вот уж не думала, что ты такой неблагодарный.
— Мадемуазель… — взмолился Жильбер.
— Возвращайся, малыш, в Люсьенну, — вступила г-жа Дюбарри, — варенья и Самор ждут тебя. И хоть ты ушел от нас довольно необычным способом, встретят тебя там ласково.
— Благодарю, сударыня, — сухо отвечал Жильбер. — Но если я откуда-то ушел, значит, мне там не нравится.
— Стоит ли отказываться от благ, если вам их предлагают? — язвительно поинтересовался Руссо. — Вы, дорогой Жильбер, уже вкусили богатой жизни и вам следует вернуться к ней.
— Но я клянусь вам, сударь…
— Довольно! Довольно! Я не люблю тех, кто служит и вашим и нашим.
— Но, господин Руссо, вы даже не выслушали меня!
— И не желаю.
— Я ведь бежал из Люсьенны, где меня держали взаперти.
— Все подстроено! Уж я-то знаю людское коварство.
— Но ведь я же предпочел вас! Я вас выбрал себе в хозяева, в покровители, в учителя!
— Лицемерие.
— Господин Руссо, но ведь, если бы я стремился к богатству, я принял бы предложение этих дам.
— Господин Жильбер, меня можно обмануть, и это нередко случалось, но только один раз, не дважды. Вы свободны. Ступайте, куда угодно.
— Боже мой, но куда? — воскликнул Жильбер в полном отчаянии, так как понял, что чердачное окно, соседство с Андреа, его любовь потеряны для него, так как гордость его была уязвлена подозрением в предательстве, так как неверно было воспринято его самоотречение, его долгая борьба с собственной ленью, с аппетитом, свойственным возрасту, с которыми он столь мужественно сражался.
— Куда? — переспросил Руссо. — Да к этой даме, к очаровательной и милейшей особе.
— Господи! Господи! — восклицал Жильбер, схватившись за голову.
— Не бойтесь, — утешил его г-н де Жюсьё, глубоко уязвленный как светский человек неприличным выпадом Руссо против дам. — Не бойтесь, о вас позаботятся. Ежели вы что-то утратите, вам постараются это возместить.
— Видите, — язвительно промолвил Руссо, — господин де Жюсьё, ученый, друг природы, ваш сообщник, — не преминул добавить он, пытаясь изобразить улыбку, — обещает вам содействие и успехи. Учтите, господин де Жюсьё — человек крайне влиятельный.
Произнеся это и не в силах больше сдерживаться, Руссо с видом, заставляющим вспомнить Оросмана[4], отвесил поклон дамам, затем впавшему в совершеннейшее уныние г-ну де Жюсьё и, даже не взглянув на Жильбера, вышел, словно трагический герой, из домика.
— Экая дурацкая уродина этот философ, — невозмутимо заметила Шон, наблюдая, как женевец спускается или, верней сказать, несется вниз по тропинке.
— Просите же что вам угодно, — предложил г-н де Жюсьё Жильберу, который стоял все так же, закрыв лицо руками.
— Да, да, господин Жильбер, просите, — подтвердила графиня, улыбаясь отвергнутому ученику.
Жильбер поднял бледное лицо, убрал со лба волосы, влажные от слез и пота, и решительно сказал:
— Раз уж мне решено предложить место, я хочу быть помощником садовника в Трианоне.
Г-жа Дюбарри переглянулась с сестрой; при этом Шон, в чьих глазах светилось торжество, подтолкнула графиню ногой, и та кивнула, давая понять, что все поняла.
— Это возможно, господин де Жюсьё? — спросила г-жа Дюбарри. — Я желаю, чтобы он получил это место.
— Раз вы желаете, считайте, что он уже получил его, — заверил г-н де Жюсьё.
Жильбер поклонился и прижал руки к груди: его сердце, только что переполненное унынием, теперь готово было выскочить из груди от радости.
77. ПРИТЧА
В маленьком кабинете замка Люсьенна, в том самом, где виконт Жан Дюбарри на наших глазах поглощал, к большому неудовольствию графини, несусветное количество шоколада, сидели за легким завтраком маршал де Ришелье и г-жа Дюбарри; теребя уши Самора, графиня все более томно и безмятежно раскидывалась на атласной, затканной цветами софе, и с каждой новой позой обольстительного создания старый придворный испускал восхищенные ахи и охи.
— О, графиня, — по-старушечьи жеманясь, говорил он, — вы попортите себе прическу; графиня, у вас сейчас разовьется локон на лбу. Ах! У вас падает туфля, графиня.
— Не обращайте внимания, любезный герцог, — в рассеянности вырывая несколько волосков из головы Самора и совсем уж ложась на софу, отвечала графиня, красотой и сладострастностью позы сравнимая разве что с Венерой на морской раковине.
Самор, не слишком чувствительный к грации своей хозяйки, взвыл от ярости. Графиня попыталась его умиротворить: она взяла со стола пригоршню конфет и сунула ему в карман.
Но Самор надул губы, вывернул карман, и конфеты просыпались на паркет.
— Ах ты маленький негодник! — рассердилась графиня и, вытянув изящную ножку, поддела ее носком фантастические штаны негритенка.
— О, смилуйтесь! — воскликнул старый маршал. — Честью клянусь, вы его убьете.
— Почему я не могу нынче же убить всех, кто мне не по нутру! — отозвалась графиня. — Во мне нет ни капли жалости.
— Вот как! — заметил герцог. — Значит, и я вам не по нутру?
— Ну, нет, к вам это не относится, напротив: вы мой старый друг, и я вас обожаю; но я, право же, не в своем уме.
— Уж не заразились ли вы этой хворью у тех, кого свели с ума?
— Берегитесь! Вы меня страшно раздражаете вашими любезностями, в которые сами ничуть не верите.
— Графиня! Графиня! Поневоле поверишь если не в безумие ваше, то в неблагодарность.
— Нет, я в своем уме и не разучилась быть благодарной, просто я…
— Ну-ка, что же с вами такое?
— Я в ярости, господин герцог.
— В самом деле?
— А вы удивлены?
— Ничуть, графиня, слово дворянина, у вас есть на то причины.
— Вот это меня в вас и возмущает, маршал.
— Неужели что-либо во мне вас возмущает, графиня?
— Да.
— Но что, скажите на милость? Я уже стар, но готов угождать вам всеми силами!
— Меня возмущает, что вы понятия не имеете, о чем идет речь, маршал.
— Как знать.
— Вам известно, почему я сержусь?
— Разумеется: Самор разбил китайскую вазу.
По губам молодой женщины скользнула неуловимая улыбка; но Самор, чувствовавший за собой вину, смиренно понурил голову, словно готов был к тому, что сейчас на него обрушится град оплеух и щелчков.
— Да, — со вздохом сказала графиня, — да, герцог, вы правы, все дело в этом, и вы в самом деле тонкий политик.
— Я не раз об этом слышал, сударыня, — с преувеличенно скромным видом согласился герцог де Ришелье.
— Ах, что мне до чужих мнений, когда я и сама это вижу! Поразительно, герцог, вы тут же, на месте, не глядя ни направо, ни налево, нашли причину моего расстройства!
— Превосходно, но это не все.
— В самом деле?
— Не все. Я еще кое о чем догадываюсь.
— В самом деле?
— Да.
— И о чем же вы догадываетесь?
— Я догадываюсь, что вчера вечером вы ждали его величество.
— Где?
— Здесь.
— Так! Что дальше?
— А его величество не пожаловал.
Графиня покраснела и немного приподнялась на локте.
— Так, так, — проронила она.
— А я ведь приехал из Парижа, — заметил герцог.
— О чем это говорит?
— О том, что я не мог знать, что произошло в Версале, черт побери! И тем не менее…
— Герцог, милый мой герцог, вы нынче говорите одними недомолвками. Что за черт! Если уж начали — кончайте, а не то и начинать не стоило.
— Вы не стесняетесь в выражениях, графиня. Дайте по крайней мере дух перевести. На чем я остановился?
— Вы остановились на «тем не менее».
— Ах да, верно, и тем не менее я не только знаю, что его величество не пожаловал, но и догадываюсь — по какой причине.
— Герцог, в глубине души я всегда предполагала, что вы колдун, мне недоставало только доказательств.
— Ну что ж, я дам вам доказательство.
Графиня, заинтересованная этим разговором более, чем хотела показать, оторвалась от шевелюры Самора, которую ворошили ее тонкие белые пальцы.
— Прошу вас, герцог, прошу, — сказала она.
— При господине губернаторе? — спросил герцог.
— Самор, исчезни, — бросила графиня негритенку, и тот, вне себя от радости, одним прыжком выскочил из будуара в переднюю.
— В добрый час, — прошептал Ришелье, — теперь я расскажу вам все, да, графиня?
— Но неужели вас стеснял мой Самор, эта обезьянка?
— По правде сказать, графиня, присутствие третьего человека всегда меня стесняет.
— Что касается человека, тут я вас понимаю, но какой же Самор человек?
— Самор не слепой, Самор не глухой, Самор не немой, значит, он человек. Под этим словом я разумею каждого, кто, подобно мне, наделен глазами, ушами и языком, то есть каждого, кто может увидеть, что я делаю, услышать или повторить, что я сказал, словом, всех, кто может меня предать. Изложив вам этот принцип, я продолжаю.
— Продолжайте, герцог, вы весьма меня этим порадуете.
— Не думаю, графиня, тем не менее придется продолжать. Итак, вчера король посетил Трианон.
— Большой или Малый?
— Малый. Ее высочество дофина не отходила от него ни на шаг.
— Неужто?
— При этом ее высочество, а она прелестна, вы знаете…
— Увы!
— Так юлила, так лебезила — ах батюшка! ах, тестюшка! — что его величество при своем золотом сердце не мог перед ней устоять, и после прогулки последовал ужин, и за ужином на него были устремлены наивные глазки дофины. И в конце концов…
— И в конце концов, — бледнея от нетерпения, сказала г-жа Дюбарри, — в конце концов король взял да и не приехал в Люсьенну. Вы ведь это хотели сказать, не так ли?
— Видит Бог, так.
— Это объясняется очень просто: его величество нашел там все, что он любит.
— Ну, нет, вы сами нисколько не верите в то, что говорите: правильнее будет сказать, он нашел там все, что ему нравится.
— Осторожнее, герцог, это еще хуже; ведь все, что ему нужно, — это ужин, беседа, игра. А с кем он играл?
— С господином де Шуазелем.
Графиня сделала нетерпеливое движение.
— Хотите, графиня, оставим этот разговор? — спросил Ришелье.
— Напротив, сударь, продолжим его.
— Сударыня, отвага ваша не уступает вашему уму, так давайте, как говорится у испанцев, возьмем быка за рога.
— Госпожа де Шуазель не простила бы вам этой пословицы[5], герцог.
— Между тем эта пословица вовсе к ней не приложима. Итак, сударыня, я остановился на том, что партнером короля был господин де Шуазель, причем играл он так искусно и ему сопутствовала такая удача…
— Что, он выиграл?
— Нет, проиграл, а его величество выиграл тысячу луидоров в пикет, в ту самую игру, которая особенно задевает самолюбие его величества, поскольку его величество играет в пикет весьма скверно.
— Ох, этот Шуазель, этот Шуазель! — прошептала г-жа Дюбарри. — А госпожа де Граммон тоже там была, не правда ли?
— Была, перед отъездом.
— Герцогиня?
— Да, и я полагаю, она делает глупость.
— Какую?
— Видя, что на нее не воздвигают гонений, она дуется; видя, что ее не ссылают, она отправляется в добровольную ссылку.
— Куда же?
— В провинцию.
— Там она будет плести интриги.
— Черт побери, а что ей еще остается? Итак, перед отъездом она, само собой разумеется, пожелала проститься с дофиной, которая, само собой разумеется, очень ее любит. Потому-то она и оказалась в Трианоне.
— В Большом?
— Разумеется. Малый еще не отделан.
— Вот как! Окружая себя всеми этими Шуазелями, ее высочество дофина ясно дает понять, к какой партии она решила примкнуть.
— Нет, графиня, не будем преувеличивать; в конце-то концов завтра герцогиня уедет.
— А король развлекался там, где не было меня! — воскликнула графиня с негодованием, в котором сквозил страх.
— Видит Бог, так оно и есть; трудно поверить, но это правда, графиня. Итак, какой же вывод вы из этого делаете?
— Что вы прекрасно осведомлены, герцог.
— И все?
— Нет, не только.
— Так договаривайте.
— Я делаю еще тот вывод, что добром ли, силою ли необходимо вырвать короля из когтей Шуазеля, иначе мы погибли.
— Увы!
— Простите, — добавила графиня, — я сказала «мы», но успокойтесь, герцог, это относится только к моей семье.
— И к друзьям, графиня, позвольте и мне считать себя в их числе.
— Итак…
— Итак, вы принадлежите к числу моих друзей?
— Мне казалось, я вам уже об этом говорил, сударыня.
— Слов мало.
— Мне казалось, я уже доказал свою дружбу.
— Так-то лучше; надеюсь, вы мне будете помогать?
— Изо всех сил, графиня, но…
— Но что?
— Не скрою, дело трудное.
— Так что же, эти Шуазели неискоренимы?
— Во всяком случае, они укоренились весьма прочно.
— Вы полагаете?
— Да, таково мое мнение.
— Значит, что бы там ни утверждал милейший Лафонтен, против этого дуба бессильны ветер и буря?[6]
— Шуазель — гениальный государственный муж.
— Ба, да вы заговорили, как энциклопедисты!
— Разве я не принадлежу к Академии?
— Полно, герцог, какой из вас академик!
— Пожалуй, не стану спорить: академик не столько я, сколько мой секретарь. Но все же я настаиваю на своем мнении.
— На гениальности господина Шуазеля?
— Вот именно.
— Но в чем вы усмотрели его гениальность?
— А вот в чем, сударыня: он повел дело о парламентах и отношениях с Англией таким образом, что король теперь не может без него обойтись.
— Но ведь он подстрекает парламенты против его величества!
— Разумеется, в этом-то вся ловкость и состоит.
— А англичан подталкивает к войне!
— Конечно, мир его погубит.
— Что же тут гениального, герцог?
— А как вы это назовете, графиня?
— Самым настоящим предательством.
— Столь искусное и успешное предательство, графиня, на мой взгляд, как раз и свидетельствует о гениальности.
— Но в таком случае, герцог, я знаю особу, в ловкости не уступающую господину де Шуазелю.
— Вот как?
— По крайней мере в вопросе о парламентах.
— Это дело — самое важное.
— А между тем парламенты ропщут именно из-за этой особы.
— Вы меня интригуете, графиня.
— А вы не знаете, что это за особа?
— Видит Бог, не знаю.
— Между тем вы с ней в родстве.
— Среди моей родни есть гениальный человек? Не имеете ли вы в виду моего дядю, герцога-кардинала, графиня?
— Нет, я имею в виду герцога д'Эгийона, вашего племянника.
— Ах, вот как, господина д'Эгийона, того самого, кто дал ход делу Ла Шалоте[7]? Воистину, это милый молодой человек, да, да в самом деле. То дельце было не из легких. Послушайте, графиня, право слово, для умной женщины имело бы смысл подружиться с этим человеком, ей-богу.