Георгий Павлович Тушкан
Наступало утро. Через замороженное окно виднелся сад, за ним голая белая степь и… ни одного солдата. До чего же все-таки бог упрямый и недобрый! Сколько Юра просил, пусть и у нас будет война, а он…
Наскоро позавтракав, Юра спешил в бабушкину комнату слушать удивительные письма Коли Берсенева. Ведь вчера вечером привезли с почты новый номер журнала.
Бабушка, полная, дородная, почти утонувшая в кресле, такое это кресло было огромное, уже ждала его с журналом в руках. Нацепив на нос очки, то и дело поглядывая поверх стекол, она начала читать:
— «Дорогая тетушка! Это письмо я посылаю с верным человеком. Где я нахожусь, пока сказать не могу. Это военная тайна. Но вы не беспокойтесь — я жив и здоров, чего и вам желаю.
Когда мы с папой простились с вами и поехали за больной мамой в можайское имение, чтобы спасти ее и увезти от французов, то туда нам добраться не удалось. Возле Можайска готовилось большое сражение, все дороги от Москвы были забиты солдатами, пушками, телегами. Мы застряли. Папа велел выпрячь Гнедого из каретной упряжки, оседлал его, взял ружье и ускакал. Л меня не взял, хотя я очень упрашивал его. Ведь я бы мог скакать с ним вместе на пристяжной Белке даже без седла. «Не дури, ты еще мальчишка, — рассердился он. — Я один верхом сумею быстро пробиться к маме». И велел камердинеру Ерофеичу и кучеру Ивану ехать со мной на Калужскую дорогу, к нашему знакомому помещику Вельскому, и там ждать.
К вечеру мы с трудом добрались в нашей карете до какой-то деревеньки и застряли там.
Целых два дня мы слышали страшный шум сражения. Потом наши войска снова пошли по дороге, только обратно, к Москве. А говорят, что сражение у села Бородино мы выиграли. И местный помещик уверял, что если Кутузов сражение выиграл, то нам уезжать не надо. Но когда мы утром проснулись, то на дорогах к Москве двигались уже французские войска. А наши, говорят, сворачивают в сторону, на Калужскую дорогу. Почему французам открыли свободный путь прямо в Москву? Этого никто не понимал. За лесом полыхало зарево. Горели деревни.
Днем в деревню пробрался искавший нас нарочный папеньки. Коня своего он спрятал в лесу. Он вручил Ерофеичу письмо. Папенька писал, что участвовал с партизанами в бою, ранен, взят в плен и находится в подвале можайской церкви. Он еще раз приказывал Ерофеичу везти меня к Вельскому и ждать там.
Милая тетушка! Что мне было делать? Отец в плену, маменька неизвестно где… Неужели мне под присмотром Ерофеича спокойно ехать в карете к этому Вельскому? Нет, тысячу раз нет! Дождавшись сумерек, я вывел из сарая Белку, приладил вместо седла каретный коврик и ускакал, захватив ружье Ерофеича и его охотничий кинжал. Надо выручать отца!»
Тут бабушка умолкла, сняла очки и строго посмотрела на Юру.
Мальчик сидел не шевелясь, только щеки его пылали. Он живо представил себе приятеля верхом на горячем коне, с кинжалом за поясом. Ура! Ура! Вперед! Ах, как хотелось Юре в эту минуту быть на месте Коли Берсенева!
Бабушка отдохнула и снова принялась читать:
— «Верхом на Белке я скакал по лесной дороге, когда меня схватили французские гусары, назвали партизаном, отвели к своему офицеру, который бил меня и связанного бросил в сарай. Потом эти французы ушли. Я, как пленный, попал к другому офицеру. Он сразу заметил, что у меня не мужичьи руки. А когда узнал, что я говорю по-французски, оставил при себе, чтобы я переводил ему при допросах русских мужиков. И еще заставил чистить свою лошадь, сказал, что «сын русского дворянина будет чистить лошадь императорского гусара». И я чистил, но его ненавидел.
Потом, тетенька, с этими проклятыми гусарами я оказался в Москве, уже занятой французами. По дороге я видел горящие деревни, разграбленные дома и церкви, в которых стояли лошади.
В Москве я видел французского императора Наполеона. Я хотел убить его, с кинжалом я не расставался, но Наполеон очень быстро проскакал на своей лошади перед строем гусар, которым я прислуживал, а они кричали: «Да здравствует император!»
Потом вдруг загорелась вся Москва. Это было ужасно. Горела не одна улица, горели десятки улиц, тысячи домов. Дым душил, ел глаза. Улицы были как огненные трубы. Скоро стало нечем кормить лошадей. Солдаты голодали. За два дня гусары дали мне только маленький кусочек конского мяса. Наконец я узнал, что французы покидают Москву. Уходили они из Москвы еще важные, хвастались, что теперь займут Петербург. Тащили за собой в разных колясках и в ранцах много всякого награбленного добра.
Сначала они пошли на Малоярославец, но там им хорошо дали по шее, и они свернули на Смоленскую дорогу, на ту самую, по которой уже шли раньше, все разграбив по пути.
Здесь я и удрал от гусар. Они уже привыкли ко мне, чуть ли не за своего считали, хотели даже в свою форму одеть. Но я не стал надевать, а удрал, но с собой ее захватил.
Помог мне бежать один бесстрашный русский офицер из партизанского отряда Фигнера, который приехал к гусарам и выдавал себя за француза. Теперь я с ним никогда не расстаюсь, всюду с ним езжу и буду мстить Наполеону вместе с ним.
Прощай, тетушка, я поклялся отомстить супостатам и освободить папеньку.
Ваш племянник Коля Берсенев.
P. S. Французскую форму я все-таки надеваю теперь, когда Фигнер посылает меня к французам. Я болтаю с ними и вспоминаю вас, как вы меня учили французскому языку. Спасибо вам».
— Вот видишь, — наставительно сказала бабушка, — Коля благодарный, благодарит свою тетушку за то, что она для него старалась, а ты…
Юра молчал. Бабушка часто бывала им недовольна. Но она так интересно читала. А письмо Коли Берсенева было не одно. В каждом номере журнала было продолжение.
2
Юра Сагайдак мечтал о смертельно опасных приключениях во славу Родины. Юра ненавидел Наполеона и боготворил Кутузова. Он приходил в раж, когда рассказывал мальчишкам-сверстникам о геройских подвигах Коли Берсенева. Слов «малолеток», «мальчик» он избегал.
Многое понимал Юра в происходивших событиях, и все же что-то вызывало недоумение. Ну, пусть война еще далеко. Это понятно, что в их губернии пока еще нет сражений… Коля Берсенев уехал за мамой в июле. Двадцать шестого августа произошло Бородинское сражение. А сейчас уже началась зима…
Бабушка читала. Юра смотрел в окно. Он любил разглядывать морозные узоры на окне: каждый день новые. Но сейчас его не интересовали ни ажурные звездочки, ни бело-голубые волны морозного рисунка. Он смотрел в занесенный снегом сад, на сугробы около густого вишенника и старался представить себе дом на старой Калужской дороге, где должен был остановиться бежавший из Москвы Наполеон. Под тем домом — тайный погреб, в который подземным ходом пробрались Фигнер и Коля Берсенев. А из погреба — секретный лаз в комнаты. Ну совсем просто проникнуть ночью в спальню к Наполеону, связать его и вытащить подземным ходом в овраг, к партизанам!
— Колька Берсенев просто трус! И дурак! Да, дур-ррак! — громко выкрикнул Юра и забегал по комнате, не в силах совладать с обуревавшими его чувствами.
— Осуждать других легче легкого, — заметила бабушка, прерывая чтение. — Сядь-ка!
Юра продолжал бегать из угла в угол, пиная ногами попадавшиеся ему на пути стулья. Бабушка строго посмотрела на разбушевавшегося внука поверх очков. Это не произвело желаемого действия.
— На месте Коли Берсенева и ты бы ускакал за подмогой, — попыталась она убедить его.
— Я?! Я ускакал? Да я бы… — Юра даже задохнулся от негодования.
— Ну, скажи, скажи, что бы сделал ты, семилеток в коротеньких штанишках? — спросила она, уже улыбаясь.
— Я?! Я бы прополз ночью, когда все заснули, в избу. — Юра быстро пролез под столом. — Связал бы спящему Наполеону руки, а в рот бы ему — кляп… Вот так! — Юра схватил конец бабушкиной шали и, воспользовавшись тем, что бабушка открыла рот, чтобы возразить, сунул ей конец шали в рот.
Бабушка, изображавшая пленного Наполеона, едва освободилась от баловника.
— Совсем ума лишился! Да ты кто? Разбойник? — сказала она, поднявшись и совсем по-наполеоновски скрестив руки на груди.
— Я? Я — патриот! — гордо ответил Юра, нахмурился, что-то припоминая, и продолжал: — Как те, кто не щадит живота своя для отчизны своя. А Наполеон — изувер и супостат. Убийца вдов и сирот… Слезы матерей… Смерть супостату! А Коля, вместо того чтобы дождаться Наполеона и убить его или утащить, поскакал за подмогой. Трус!
— Так что же ты на меня, старую женщину, нападаешь? Ты бы на Наполеона и нападал!
— А что? И нападу! — запальчиво крикнул Юра.
— Ну, если так… хватит! — Бабушка положила на стол «Задушевное слово». — Вот я тебе специально испеку пирожное наполеон, ты его и уничтожай на здоровье.
Юра негодующе мотнул головой. Как взрослый человек может так шутить!..
— Хочешь надеть мои очки?
В очках Юре всегда казалось, будто он взрослее, и он охотно надевал их. Но на этот раз он подбежал к бабушке, крикнул:
— Ты не патриотка! — и убежал в столовую, оттуда в кухню, в сени, на крыльцо…
Ветра не было. Густой пушистый снег мягко сыпался с неба.
«Что же это делается? — думал с негодованием Юра. — Французы поставили лошадей в кремлевские соборы. Французы грабят, убивают. Там, в партизанских отрядах, воюют женщины, мальчики, а здесь… здесь даже взрослые ведут себя так, будто им нет никакого дела до войны с Наполеоном. Папа, конечно, очень занят. А дядя Яша? Неужели ему важнее управлять молочной фермой училища, чем воевать с французами? Эх, собрал бы он учеников, вооружил их и повел на войну. И захватил Наполеона в плен! А я бы стал разведчиком у дяди. Ведь я пролезу там, где взрослым ни за что не пробраться. Лазал же я по водосточной трубе на крышу школы, через все три этажа, а оттуда через маленькое окошечко на чердак, где висят связанные в пучки маковые головки с опытных посевов. Вкусный мак…»
Юра стоял на открытом низеньком кухонном крыльце, выходившем во двор. Справа высилось трехэтажное здание училища. Слева впереди вытянулся учебный коровник. Вот тут они и боролись с Колей Берсеневым, теперешним героем.
Снежинки таяли на лице, на руках и на голых коленках. Юра старался унять дрожь — он должен закаляться!
Распахнулись ворота коровника. На двор веселой гурьбой выбежали учащиеся, будущие агрономы. Они толкали друг друга в сугробы, бросались снежками, хохотали.
«А в это время, — укоризненно подумал Юра, — малолетки воюют с захватчиками!»
Когда ученики проходили мимо, Юра крикнул, и голос его звенел от ярости:
— Изменники!
— Ты чего кипятишься, герой? — спросил, остановившись, высокий кудрявый юноша, в форменной тужурке с кантами, ладно сидевшей на нем, вполне пригодный для службы в ополчении.
— Все патриоты, стар и млад, воюют, а вы? Трусы!
— Воюют?.. Хлопцы, война!..
— Эй, Юра, это тебе отец сказал?
— Все газеты об этом пишут! Отечественная война. С Наполеоном!
— Эка, хватил! Да ты знаешь, какой нынче год? Сам воюй! — крикнул в ответ один из учеников и обидно захохотал.
Юра схватил висевшую на трубе сосульку, швырнул в насмешника и, негодующий, ушел в дом.
Дядя Яша сидел в кабинете Петра Зиновьевича, Юриного отца, за письменным столом. Склонив голову, словно ее оттягивала висевшая в углу рта кривая трубка, и прищурив левый глаз, он быстро писал. Был он нрава веселого, любил пошутить и с Юрой был запанибрата. Худой, с тонким насмешливым лицом и кудрявящейся бородкой, которую он отпустил для солидности, когда старший брат устроил его на должность заведующего молочной фермой, дядя Яша был одет в свою неизменную студенческую тужурку. Юра слышал, что его исключили из университета «за политику». Он был бабушкиным любимцем, и она часто плакала из-за него, из-за этой «политики». Несколько раз Юра пытался узнать, кто такая «политика», но все сердились, отмахивались: «Не задавай глупых вопросов, не вмешивайся в разговоры взрослых…»