— Сегодня?! Пожалей меня! — взмолился Огюст. — В таком мраке циферблата не разглядишь, но, я уверен, сейчас уже около семи. В девять я должен быть на строительстве этих чертовых гвардейских конюшен. Успею только выпить чашку кофе и привести в порядок свое платье. На сон — ни минуты. На кого же я буду похож вечером? Хочешь сделать меня заранее безвредным? Пойдем завтра, а?
— Согласен! — воскликнул Модюи. — Посмотрю я на твою физиономию, когда ты увидишь мадемуазель Пик де Боньер. Это ее цирковое имя. Настоящего, кстати, даже я пока не знаю.
На следующий день они встретились возле внушительного, помпезного здания Олимпийского цирка[15], перед которым уже за час до начала представления толкалась толпа парижан.
Антуан появился с букетом цветов и своим уверенным видом бросил товарищу новый вызов.
Представление началось с великолепной феерии. Вместе с наездниками и танцовщицами на арене появились дрессированные газели и нежные, как хлопья январского снега, белые голуби. Потом перед зрителями выступили «гладиаторы», конные и пешие, которые отчаянно сражались деревянными мечами и, озаренные множеством факелов, очень естественно «умирали», разбросав по арене широчайшие алые плащи, словно разлив озера крови. Затем пожилой красавец в камзоле с золотым шитьем заставил шестерку белых статных лошадок танцевать котильон и, к восторгу зрителей, раскланиваясь, стать на колени. И вот после всего этого другой красавец, в алой мантии сказочного принца, с лихими усами бывалого гусара, вышел на середину арены и вскричал звенящим фальцетом:
— А теперь вы увидите саму Ипполиту[16], царицу прекрасных и воинственных амазонок! Мадемуазель Пик де Боньер, жемчужина нашего цирка, покажет вам свое искусство.
Цирк зашумел. На арену выехали на черных лошадях двенадцать всадниц, одетых в смешные посеребренные латы, похожие на круглые бочки, с отверстиями для рук и голов; с пышнейшими уборами из перьев на голове и с блестящими секирами, которые они на скаку принялись подкидывать и ловить, вертясь и перегибаясь в седлах.
Зазвучала барабанная дробь. Всадницы прекратили свои упражнения, расступились, окружив арену, и на середину ее вылетел белый как снег конь.
— Браво! — заорали в разных рядах зрители.
На коне, в ало-золотом седле, сидела девушка. На ней был белый хитон, короткий, как туника, его края лишь касались ее колен. Грудь была прикрыта золотистой пластиной, перехваченной стянутыми на спине шнурами. Над круглым золотым шлемом трепетали алые перья, а из-под шлема, рассыпаясь по плечам, закрывая всю спину, падали черные как ночь волосы.
— Хороша! — невольно вскрикнул Огюст, всматриваясь в девушку.
— Ага! — злорадно прошипел Антуан.
«Амазонки» на черных лошадях еще раз рысью обогнули арену и исчезли. А прекрасная Ипполита тронула поводья и пустила своего коня размашистым шагом по кругу. Круг, еще круг. Конь перешел с шага на рысь, потом на галоп. И вдруг оказалось, что всадница уже не сидит в седле, а стоит на нем, легко, едва касаясь его ногами. Цирк испустил глухое восхищенное: «О-о-о!» В руках Ипполиты появился короткий золотистый меч, и она принялась им жонглировать. Она выделывала невероятные сальто, кружилась, танцевала на седле, а конь бежал все быстрее и быстрее. Но вот показалось: оступается, падает… Нет, все то же: арена, конь, красавица.
Это было удивительное, фантастическое зрелище.
— Господи Иисусе! — прошептал Огюст, не замечая, что рука его до боли сдавила в этот момент колено сидящего рядом Антуана.
— Бр-р-а-а-во!!! — взорвался громадный зал Олимпийского цирка. Мадемуазель де Боньер уже стояла на освещенной арене, соскочив с коня и уронив к своим ногам золотой меч, а конь ее, которого она подозвала коротким свистом, опустил голову, тоже украшенную алым султаном, на ее влажное от пота плечо.
На несколько мгновений они застыли неподвижно, чтобы публика могла налюбоваться их красотою, затем девушка раскланялась во все стороны, подняла меч, снова коротко свистнула, и конь ринулся прочь от нее, но она догнала его, поравнялась с ним, вскочила на седло и унеслась прочь с арены под неистовый рев зрителей.
— Да-а! Хороша, черт возьми! — произнес Огюст, когда шум стал смолкать.
— То-то! — не скрывая торжества, усмехнулся Антуан. — Ну, так что ты скажешь? Одолеешь такую?
— Саму царицу амазонок Ипполиту? А что? — синие глаза Монферрана смеялись. — Отказаться от нее было бы глупо! Но если ты уж очень влюблен…
— Нет, не ищи путей к отступлению! — Модюи вошел в азарт и заговорил довольно громко, не замечая сидящих вокруг людей. — Я же предлагал тебе: давай поспорим! Будешь спорить?
— Буду! Но только на что, Тони?
— На ящик шампанского! Идет?
— А! Пусть так! — Огюст с размаху хлопнул ладонью по подставленной ладони Антуана, и они соединили пальцы. — Только учти: этим ты вынуждаешь меня выиграть. Если я проиграю, то буду разорен дочиста.
Модюи засмеялся:
— И поделом тебе будет — не спорь. Ну, так идем же — я познакомлю тебя с нею.
Когда они вошли в ее крошечную каморку-уборную, девушка сидела с распущенными волосами, ниспадающими на спинку кресла. Шлем с султаном она сняла и дерзкий цирковой наряд спрятала под темно-синим атласным халатом.
— Кто там? — спросила она, не поворачивая головы.
Ее глубокий голос, низкий и мягкий, звучал почти сердито.
— Простите, мадемуазель, но вы позабыли сегодня запереться, — сказал с порога Модюи.
— А, это вы, Антуан! — уже другим тоном, дружелюбно, но холодновато проговорила артистка. — Добрый вечер. Только предупреждаю, сегодня без провожаний: я устала.
— Жаль, жаль! — Антуан подошел к креслу и поманил за собою товарища. — А я хочу просить у вас позволения представить вам моего друга. Можно?
Девушка вскинула глаза на Модюи, ибо он уже навис над ее креслом и осторожно взвешивал на ладони черные струи ее волос.
— А кто ваш друг? — спросила она. — Опять какой-нибудь офицер?
— Нет, моя прелесть. Как и я, всего лишь архитектор. Позвольте же вам представить: мсье Огюст де Монферран.
— Как звучно! — воскликнула мадемуазель де Боньер, наконец обернувшись. — Я очень рада вам, мсье… Я…
Слова застряли у нее в горле. Лицо, только что покрытое легким, свежим румянцем, залила смертельная бледность, однако мгновение спустя оно вспыхнуло еще ярче, на щеках зацвели алые пятна, губы задрожали. Она вскочила с кресла, распахнув невольно свой халат, открывая белый хитон амазонки. Руки ее вскинулись, протянулись вперед, и она вскрикнула, задыхаясь, захлебываясь от смятения и восторга:
— Анри?!!
Огюст так и застыл перед нею, совершенно ничего не разумея. Он растерялся бы куда меньше, если бы встретил полное равнодушие или даже презрение. Что бы это могло значить? Что значит это имя, забытое имя его детства, в устах незнакомой женщины?
— Анри? — повторил он недоуменно. — Почему вы… Откуда вы знаете мое имя, мадемуазель?
Девушка отшатнулась. Опять погас ее румянец, руки тотчас упали.
— Так вы не узнали меня? — произнесла она глухо, с таким отчаянием, что ему стало еще больше не по себе.
Но почти тотчас же наездница рассмеялась и, смеясь, опять упала в свое кресло.
— О, какая же я дурочка! Извините меня. Я думала, вы пришли именно ко мне. Я думала, вы искали меня. Нелепая мысль! Извините.
И в это самое мгновение Огюст ее действительно узнал. Он вспомнил эти черные глаза странной формы, этот тонкий рот с губами, еще сохранившими отчасти полудетскую пухлость, этот взлет ресниц, эту гордую, ненарочитую пластичность движений и царственную посадку головы. Он вспомнил ее голос.
— Элиза! — закричал он, бросаясь к креслу и вопреки всяким приличиям хватая девушку за руки. — Элиза Боннер! Святая дева Мария! Это вы?!
— Узнал! — прошептала она и зажмурилась, но это не помогло: слезы пробились из-под ее век и потекли по щекам. — Узнал… Не сердитесь, пожалуйста, Анри, что я так… Но вы обещали меня найти!
— Как же я мог?! Откуда же я знал?! После ранения я не мог вспомнить даже название городка, где мы встретились. Но я знал, Элиза, что мы все же увидимся, только не думал, что вы станете такой красавицей!
Человек никогда не лжет так убедительно и пылко, как в минуты волнения и душевного подъема. Кроме того, Огюст даже не понимал до конца, что лжет. Название городка он, разумеется помнил великолепно, а во всем остальном не так уж сильно преувеличивал.
— Вот так штука! — воскликнул, опомнившись, Тони. — Так выходит, вы знакомы давно?
— Это — моя спасительница, Антуан, моя маленькая Армида![17]Я же тебе рассказывал пять лет назад… Господи, вот это встреча, черт бы меня побрал! Мог ли я думать, а?
— Могли ли вы думать, что я стану циркачкой? — смеясь и отирая слезы рукавом халата, спросила Элиза.
— Мне в голову не пришло бы искать вас здесь! — вполне уже искренно сказал Огюст. — И… и отчего вы мадемуазель Пик де Боньер?
— В цирке это принято, — она встала, не отнимая у него своих рук, лишь в смущении скользнув глазами по распавшимся полам халата. — А вот отчего вы мсье де Монферран?
Он расхохотался:
— Да, это вы, вы — прежняя Элиза! Не знаю, как вам выразить… Я ужасно рад. Да что там — просто счастлив!
— И я не меньше, — проговорил Антуан, искусно скрывая досаду и незаметно пятясь к двери. — Мадемуазель, напомните ему, когда он придет в себя, что это я его сюда привел. Ну, а пока повремените с объятиями — дайте мне время достойно удалиться…
Он исчез.
Минуту, а может быть и две, Огюст и Элиза молчали. Потом он поцеловал ее руку и уже тихо, очень серьезно спросил:
— Ну а все-таки, что-то ведь случилось? В вашей жизни что-то произошло, да? Где ваши родные? Как вы попали в цирк?
— По доброй воле… — просто и спокойно ответила девушка, — по доброй воле, Анри. Три года назад я сбежала из дому с цирковым балаганом. Год назад попала сюда.
— Но почему? Но зачем вы это сделали? — вновь настойчиво спросил молодой человек. — Вам там было плохо?
Она улыбнулась:
— Здесь мне лучше. И потом, я мечтала оказаться в Париже.
Сказать больше она уже не могла. Но Огюст и так все понял.
— Вы искали меня? — спросил он.
— Да, — просто ответила Элиза и не отстранилась, когда он, рванувшись к ней, стремительно и жарко обнял ее.
VII
С этой ночи начались их странные, не до конца понятые ими самими отношения. Спокойно, с радостью Элиза отдалась человеку, которого любила все эти пять лет. А он почувствовал себя счастливым, совершенно счастливым, как в детстве, как в те далекие упоительные минуты детства, когда его отец вскакивал в седло с маленьким Анри на плечах, посылал коня вскачь — и небо мчалось над головой малыша; или когда его юная мать, в белом кисейном платье, бегала за ним по цветущему скату холма, цветы щекотали ему лицо, а смех ее настигал и дразнил, подгоняя бежать, но вот теплые руки хватали его под мышки, вскидывали — и он, хохоча, барахтался у нее на груди.
Этих минут, в которых, как в вечности, хотелось утонуть и раствориться, было, как ему казалось теперь, слишком мало… Он стал забывать неповторимое чувство блаженства. И теперь испытал его вновь.
Окно Элизиной спальни выходило на узкую безлюдную улицу, за которой был сад. Темный, облетевший, он в это утро был просвечен насквозь множеством солнечных лучей и стал наряден в своих убогих зимних лохмотьях.
На дороге оттаивали замерзшие ночью лужи, из луж пили воду взъерошенные воробьи. На них лениво щурилась сытая рыжая кошка, вышедшая на прогулку и теперь гревшаяся у садовой ограды.
Огюст выбросил было руки из-под одеяла, чтобы как следует потянуться и отогнать остатки сна, но тут же ощутил щекочущий острый холод и поспешно нырнул под одеяло с головой.
— Ах ты, неженка! Хочешь, я затоплю печь? — Элиза рассмеялась.
— Не надо топить, я и так сейчас согреюсь! — Огюст высунул из-под одеяла лоб, глаза и кончик носа. — Мне утром всегда почему-то сначала холодно.
Элиза налила ему янтарного вина. Она уже давно стояла у зеркала, расчесывая свои черные, прямые, как струи дождя, волосы, и, улыбаясь, радостно и восхищенно взглядывала на него:
— На, согрейся, неженка, если не хочешь, чтобы я затопила.
Потом, умывшись над маленьким фарфоровым тазом, он стал одеваться, опасливо отойдя подальше от окна.
— Не бойся, — Элиза, разогревая кофе на медной жаровенке, поглядела на него через плечо. — Тебя никто не увидит: под этим окном почти не бывает людей в это время года.
— Я и не боюсь, — он взял с подзеркальника ее гребень и начал расчесывать свои упрямые кудри. — Мне-то чего бояться? Я тебя не хочу компрометировать.
— Ком-про-ме-ти-ро-вать? — в ее голосе прозвучала насмешка. — Или ты думаешь, что цирковую наездницу кто-то считает порядочной девушкой? Вот ты, когда сюда со мной шел, что про меня думал?
Огюст покраснел. Он был не настолько испорчен, чтобы солгать в подобной ситуации.
— Какая разница, что я думал, когда шел сюда? Важно то, что я теперь думаю.
Она лишь чуть-чуть повернула голову, но он успел заметить ее легкую, ласковую улыбку.
— Анри, я тебе очень благодарна, — тихо сказала она.
— За что? — искренне удивился молодой человек.
— Ну… За то, что ты такой добрый, нежный… И… Ведь тебе со мной было не хуже, чем с другими женщинами, да?
Он сзади обнял ее, перегнулся через ее плечо, провел губами по бархатной теплой щеке:
— Лиз, так хорошо, как с тобой, мне было только с одной-единственной женщиной. Ее звали Мария Луиза.
Элиза вздрогнула, испуганно обернулась:
— Ты сказал «звали»? Ты оговорился?
— Нет. Когда ей было тридцать три года, а мне — семнадцать, она умерла. Это была моя мама.
— Мария Луиза, — чуть слышно повторила девушка. — Я стану молиться за нее, Анри!
— Да, молись за нее, Элиза, ибо твои молитвы слышит бог. Я убедился в этом… Отец рано умер, а родня его ее очень обижала, особенно дядя Роже… Их злило, что отец женился на дочери купца. Мои родственники, маленькие снобы, решили, что это мезальянс.
Элиза разлила кофе, поставила его на столик возле окна, достала печенье и засахаренные фрукты в вазочке богемского хрусталя.
— Садись, Анри, завтракать. Ты извини, еды у меня немного: я не ждала гостей… А скажи, отчего твои родственники не любили твою матушку? Я слышала не раз, что дворяне женились на простых девушках, правда, редко.
Огюст засмеялся:
— Это все Роже. Другие бы промолчали, а он… Господи, прости, что так поминаю! Ты слышала такое выражение: «Мещанин во дворянстве»?
— Да. И читала. Я за эти годы очень много успела прочитать, Анри. Я уже не так наивна, как была, когда мы познакомились. Но только при чем здесь твой дядя? Он же настоящий дворянин.
Огюст взял у Элизы чашечку кофе и, размешивая в нем сахар, весело посмотрел на девушку:
— Раз на то пошло, я нарисую тебе наше генеалогическое дерево, чтоб ты знала, кто я и что. Прежде всего, Роже, царство ему небесное, любил повторять: «Древний и славный род». Род, и правда, древний. Рикары, говорят, жили в Оверни чуть ли не со времени Людовика XI. Среди них бывали и славные вояки, и отчаянные наездники, и охотники, и моряки, но только дворянским наш род не был, и фамилия сама об этом говорит. Дворянство получил мой прадед, его тоже звали Огюстом, и это вторая причина, отчего меня, единственного наследника рода, стали так называть. Однако же случай, сделавший прадеда дворянином, моя родня ото всех хранит в тайне. Отец поведал ее матери, а мать мне под самым строгим секретом.
Глаза Огюста смотрели насмешливо и загадочно, он улыбался, поднося к губам чашечку, и Элиза не утерпела:
— А мне ты не расскажешь этот случай, Анри? Я никому-никому…
— Да? Допустим. Ну, так слушай же. Многие в нашем роду были связаны с лошадьми. Мой отец служил в казарме берейтором, занятие как раз для бедного дворянина. Берейтором был и прадед, только ему повезло служить при дворе его величества Людовика XV. Как-то раз королевский двор выехал на охоту… Охотились где-то в Арденнском лесу. Красотою пышного охотничьего наряда блистала мадам де Помпадур[18]. Но ей случилось в этот день о чем-то повздорить с королем и, обиженная, она ускакала одна в густую рощу, чтобы быстрой ездой остудить свой гнев. Не знаю уж, как это приключилось, но только конь ее понес, и маркиза не удержалась в седле. Она упала, но ножка ее застряла в стремени, и, если бы ее светлость не ухватилась вовремя за край бархатной попоны, взбесившийся конь потащил бы ее головою по земле.