Несмотря на то, что Элена ехала на скорости 65 миль в час[102], а на дороге не было никаких помех, ей казалось, что все выходит из-под контроля, кренится от ограждения к ограждению, оставляя дорожку искр, пока она вела больничную машину.
Встретиться с ним завтра ночью, побыть с ним вдвоем в каком-то уединенном месте – это определенно плохая затея.
Но она все равно на это пойдет.
Глава 22
Монтрег, сын Рема, повесил трубку и взглянул на французские двери отцовского кабинета. Сады, деревья и холмистая лужайка, как и великолепный особняк и все в нем, теперь принадлежали ему, а не были наследством, которое однажды перейдет в его руки.
Получив земли, он наслаждался чувством собственности, поющим в крови, но открывавшийся сейчас вид его не впечатлил. Все приготовлено к зиме: клумбы пусты, цветущие фруктовые деревья накрыты сеткой, на кленах и дубах нет листвы. В результате виднелась лишь подпорная стена, что попросту не красиво. Уж лучше прикрыть чем-нибудь те ужасные навороты системы безопасности.
Монтрег развернулся и подошел к более приятному виду, хотя он и висел на стене. С внезапным приливом благоговения он рассматривал свою любимую картину так, как делал всегда, поскольку Тернер[103] заслуживал почтения, как за свое мастерство, так и за выбор предмета произведения. Особенно в этой работе: изображение солнца, садящегося за морем, было во стольких отношениях шедевральным, оттенки золотого, персикового и ярко красного – просто пиршество для глаз, биологией лишенных подлинного обжигающего тепла, которое поддерживает, вдохновляет и согревает мир.
Такая картина будет гордостью любой коллекции.
У него в одном этом доме три Тернера.
Рукой, трясущейся от предвкушения, он взялся за нижний правый угол позолоченной рамы и снял со стены вид на море. Сейф, скрывавшийся за ним, по размерам идеально соответствовал картине и был вставлен в гипсовые планки. После того, как он ввел комбинацию на диске, произошел неуловимый сдвиг, едва слышимый, не дававший никакого намека, что каждый из шести штырей был толщиной с предплечье.
Сейф открылся беззвучно, включился внутренний свет, заливая собой пространство в двенадцать кубических футов, заполненное маленькими кожаными мешочками с драгоценностями, пачками стодолларовых купюр и папками с документами.
Монтрег принес обвязанный кружевом стул-стремянку и забрался на его цветастую спинку. Потянувшись в самый конец, минуя все документы на недвижимость и акционерные сертификаты, он взял ящичек, затем закрыл сейф, повесил назад картину, и все стало как раньше. Переполненный возбуждением и предвкушением открывающихся возможностей, он поставил металлический сундучок на стол и достал ключи из потайного отделения нижнего левого ящика стола.
Отец поделился с ним комбинацией сейфа и показал его месторасположение, а когда у Монтрега появятся собственные сыновья, он передаст это знание им. Вот гарантия того, что ценные вещи не пропадут. От отца к сыну.
Крышка ящика открылась не с тем же точным, плавным сдвигом, как дело обстояло с сейфом. Этот скрипел, петли протестовали нарушению их покоя и неохотно показали то, что лежало в его металлическом брюшке.
Они все еще там. Слава Деве-Летописеце, они все еще там.
Потянувшись к ним, Монтрег подумал, что столь непримечательные, эти страницы сами по себе не стоят и пенни. Чернила, пропитавшие их волокна, тоже. Но благодаря знаниям, содержавшимся в них, они были бесценны.
Без них он ужасно рисковал.
Монтрег взял один из двух документов, не заботясь о том, какой именно, поскольку они были идентичны. Меж осторожных пальцев он держал вампирский эквивалент письменных показаний, трехстраничное, рукописное, подписанное кровью заявление, касающееся событий, произошедших двадцать четыре года назад. Заверенная подпись на третьей странице была небрежной – коричневые каракули, едва разборчивые.
Но ведь сделаны они были умирающим человеком.
«Отцом» Ривенджа, Ремпуном.
Документ на Древнем Языке излагал опасную правду: похищение матери Ривенджа симпатами, его зачатие и рождение, ее побег и последовавшее замужество за Ремпуном, аристократом. Последняя часть вызывала столько же осуждения, как и все остальное:
«Клянусь честью своей, и честью кровных предков и потомков своих, истину говорю вам, этой ночью пасынок мой, Ривендж, напал на меня и нанес телу моему раны смертельные своими голыми руками на плоти моей. Сделал он так с умыслом злым, заманив меня в кабинет мой, спор спровоцировав. Безоружен был я. Нанеся мне раны, ходил он по кабинету, приготавливая комнату так, дабы казалось, что совершено было вторжение в нее злоумышленниками. Воистину, оставил он меня на полу в ожидании холодной руки смерти, которая схватит телесную форму мою, и покинул помещение. Всколыхнул жизнь во мне ненадолго друг мой дражайший, Рем, нанесший визит мне с целью дела обсудить.
Не ожидаю я выжить. Пасынок мой убил меня. Это последняя моя исповедь на земле как духа, заключенного в плоть и кровь. Да проводит меня Дева-Летописеца в Забвение со всей ее милостью и рвением».
Как позже объяснил отец Монтрега, Ремпун по большей части все верно изложил. Рем пришел по делу и обнаружил не только пустой дом, но и окровавленное тело своего партнера, и сделал то, что на его месте сделал бы любой разумный мужчина: сам обшарил кабинет. Думая, что Ремпун был мертв, он пытался найти деловые бумаги, чтобы доля друга не вошла в наследственное имущество, и Рем бы тогда стал единоличным владельцем концерна.
Преуспев в этом, он уже почти вышел из кабинета, как Ремпун подал признаки жизни, и с его потрескавшихся губ слетело имя.
Рем не возражал против роли авантюриста, но стать подозреваемым – это уж слишком. Он позвонил доктору, и, пока Хэйверс был в пути, умирающий мужчина кое-как смог пробормотать ужасную историю, стоившую даже больше, чем весь концерн. Быстро сообразив, Рем задокументировал рассказ и поражающую правду об истинной сущности Ривенджа, и помог Ремпуну подписать страницы… тем самым, превратив их в законный документ.
Затем мужчина потерял сознание и к тому моменту, когда прибыл Хэйверс, был уже мертв.
Уходя, Рем забрал и деловые бумаги, и показания, и за то, что он пытался спасти умирающего, его посчитали отважным героем.
Конечно же, полезность признания была очевидной, но вот когда именно воспользоваться этой информацией – менее ясно. Связываться с симпатами опасно, что и подтвердила пролитая кровь Ремпуна. Даже будучи умным человеком, Рем сидел на информации, все сидел… пока не стало слишком поздно, чтобы пустить ее в ход.
По закону гражданин обязан выдать симпата, но, очевидно, у Рема с этим возникли некоторые осложнения. Учитывая, сколько уже прошло времени, он понял, что находится в рискованном положении – ведь могут посчитать, что он, возможно, защищал Ривенджа. Приди он с такой информацией через двадцать четыре или сорок восемь часов после убийства? Ничего страшного. Но через неделю? Две? Месяц…?
Слишком поздно. Рем рассказал Монтрегу о показаниях, и сын понял ошибку отца. Пока с этим ничего нельзя было сделать, и лишь в одном сценарии эта информация все еще чего-то стоила… и возможность представилась этим летом. Рема убили во время набегов, и сын унаследовал все, включая документы.
Монтрега нельзя будет обвинить в выборе отца не раскрывать то, что он знал. Ему лишь нужно будет заявить, что он наткнулся на бумаги в отцовских вещах и, доложив о них, просто сделал то, что должен.
Никто не узнает, что об этом ему давно известно.
И никто никогда не поверит, что убийство Рофа задумал не Ривендж. Он, в конце концов, симпат, и нет веры их словам. Более того, он либо сам спустил курок, либо приказал убить короля, и, будучи Главой Совета, получал наибольшую выгоду от смерти. В первую очередь, именно поэтому Монтрег возвел мужчину в этот статус.
Ривендж разберется с королем, а затем Монтрег пойдет на Совет и падет ниц перед коллегами. Скажет, что нашел бумаги только после того, как наконец-таки въехал в дом в Коннектикуте через месяц после набегов и после того, как Рива объявили Главой. Он поклянется, что как только нашел их, то связался с королем и рассказал ему обо всем по телефону… но Роф заставил его молчать, из-за компрометирующего положения, в котором оказывается Брат Зейдист: в конце концов, он женат на сестре Ривенджа, и такое родство связывает их с симпатами.
Роф, конечно же, не сможет возразить, поскольку будет мертв, и, к тому же, короля и так недолюбливают за то, что он игнорирует конструктивную критику Глимеры. Совет с удовольствием поверит в очередную его ошибку, реальную или сфабрикованную.
Это сложный маневр, но он должен сработать, потому что если Король скончается, раса будет искать убийцу прежде всего среди остатков Совета, и Рив, симпат, станет идеальным козлом отпущения: конечно же, симпат на такое способен! И Монтрег внесет свою лепту в принятие всеми этого мотива, рассказав, что Рив приходил к нему перед убийством и со странной убежденностью говорил о беспрецедентных переменах. Более того, место преступления никогда не бывает абсолютно чистым. Несомненно, должно будет остаться что-то, что свяжет Рива со смертью, либо потому, что там действительно что-то найдется, либо потому, что все станут искать именно такого рода доказательства.
А когда Рив покажет на Монтрега? Ему никто не поверит, по большей части из-за того, что он симпат, но еще и потому, что, следуя примеру отца, в своих деловых сделках и социальных действиях Монтрег всегда создавал себе репутацию глубокомысленного и благонадежного человека. Насколько его сторонники в Совете знали, он был выше упреков, неспособным на обман, стоящим мужчиной из безупречного рода. Никто из них и понятия не имел, что они с отцом надули многих партнеров, помощников и кровных родственников… потому что осторожно выбирали жертву, дабы защитить свою личину.
Итог? Рива обвинят в измене, арестуют или казнят согласно вампирским законам, либо депортируют в колонию симпатов, где его убьют за то, что он полукровка.
Любой исход приемлем.
Все уже устроено, вот почему Монтрег только что позвонил своему ближайшему другу.
Взяв показания, он сам свернул их и положил в толстый кремовый конверт. Вытащив страницу из стопки личной бумаги из рельефного кожаного ящика, он написал небольшое послание мужчине, которого использовал как своего помощника, и подготовил почву для падения Ривенджа. В этой записке он объяснил, что, как уже сказал по телефону, он нашел это в личных бумагах отца, и если документ действителен, то он обеспокоен будущим Совета.
Конечно, документ признают таковым – а сделает это контора его коллеги. А к тому времени Роф будет мертв, и обвинят в этом Рива.
Монтрег зажег красную свечу, капнул воском на конверт, и запечатал в нем показания. На лицевой стороне он написал имя мужчины, и на Древнем языке указал «вручить получателю лично в руки», затем закрыл и запер металлический ящик, сунул его под стол, и вернул ключ на его безопасное место в потайном отделении.
Нажав кнопку на телефоне, он подозвал швейцара, который взял конверт и тут же ушел, чтобы выполнить задание и передать его в нужные руки.
Удовлетворенный, Монтрег понес ящик обратно к стенному шкафу, снял картину, набрал отцовскую комбинацию и вернул оставшийся экземпляр показаний на место: сохранить копию у себя было всего лишь осмотрительным поступком, на случай, если что-то случится с документом, находящимся на пути через границу Род-Айленда.
Когда он вернул на место Тернера, пейзаж, как обычно, заговорил с ним, и на какой-то момент он позволил себе отступить от созданного им бедлама и окунуться в мирное прелестное море. Ветерок должен быть теплым, подумал он.
Славная Дева-Летописеца, как же он скучал по лету в эти холодные месяцы, но, с другой стороны, такой контраст оживляет сердце. Без холода зимы никто не сможет по достоинству оценить знойные ночи июля и августа.
Он представил, где будет находиться через шесть месяцев, когда над растянувшимся Колдвеллом в солнцестояние взойдет полная луна. Наступит июнь, он будет королем, избранным и уважаемым монархом. Если бы только его отец дожил до…
Монтрег закашлял. С икотой вдохнул. Почувствовал что-то мокрое на своей руке.
Он посмотрел вниз. Кровь залила перед рубашки.
Открыв рот, чтобы закричать, он пытался сделать глубокий вдох, но вырвалось лишь бульканье…
Он поднес руки к шее и обнаружил гейзер, бьющий из его вскрытой сонной артерии. Обернувшись, он увидел стоящую перед ним женщину с мужской стрижкой, одетую в черную кожу. Лезвие ножа в ее руке было красным, а ее лицо – холодной маской беспристрастности.
Монтрег упал перед ней на колени, а затем повалился направо, все еще пытаясь удержать столь необходимую для жизни кровь в своем теле, а не на отцовском Обюссоне.
Он был еще жив, когда она перевернула его, вытащила закругленное устройство, сделанное из черного дерева, и опустилась на колени.
***
Будучи убийцей, Хекс оценивала свою работу по двум параметрам. Во-первых, попала ли она в свою цель? Слова тут излишни. Во-вторых, чистое ли убийство? То есть, не должно быть сопутствующих повреждений, а именно других смертей, чтобы защитить себя, свою личность и/или личность того, кто дал ей это задание.
В этом случае, первое будет просто, учитывая, в какой водосток превратилась артерия Монтрега. Второе пока под вопросом, поэтому ей нужно действовать быстро. Она вытащила из сапога лис[104], наклонилась к ублюдку и не дольше наносекунды смотрела на то, как вращаются его глаза.
Она схватила его за подбородок и заставила посмотреть на нее.
– Посмотри на меня. Посмотри на меня.
Его дикий взгляд встретил ее, и, когда это произошло, она поднесла лис ближе.
– Ты знаешь, почему я здесь и кто меня послал. Это не Роф.
Монтрегу точно пока хватало воздуха, чтобы его мозг работал, потому что он в ужасе одними губами сказал «Ривендж», а потом его глаза снова стали закатываться.
Она отпустила подбородок и сильно ударила его.
– Обрати внимание, говнюк. Посмотри на меня.
Когда их взгляды встретились, она снова взялась за его подбородок и еще шире развела верхнее и нежнее веко его левого глаза.
– Посмотри на меня.
Взяв lys и прижав его к впадине в углу около его носа, она заглянула к нему в мозг и вызвала разного рода воспоминания. О… интересно. Он был тем еще коварным подонком, чей конек - кидать людей на деньги.
Руки Монтрега упали на ковер и с силой вцепились в него, когда он пытался кричать сквозь бульканье. Глазное яблоко отделилось от глазницы, словно фруктовая кожура от мякоти, идеально круглое и чистое, как и требовалось. С правым глазом произошло то же самое, и она положила их в бархатный мешочек с подкладкой, когда руки и ноги Монтрега дернулись и упали на дорогой ковер, губы отогнулись так, что стал виден каждый его зуб, даже зубы мудрости.
Хекс оставила его умирать в луже крови, и выйдя через французские двери за столом, дематериализовалась к клену, в сени которого она изучала местность днем ранее. Она стояла там примерно двадцать минут, а затем увидела, как в кабинет заходит доджен, видит тело и роняет принесенный с собой серебряный поднос.
После того, как упали чайник и фарфор, Хекс открыла телефон, нажала на кнопку вызова, и поднесла его к уху. Когда ответил глубокий голос Рива, она сказала:
– Все сделано, его нашли. Убийство чистое, и я несу тебе сувенир. Расчетное время прибытия десять минут.
– Отличная работа, – прохрипел Рив. – Просто превосходная.
Глава 23