Дот - Акимов Игорь Алексеевич 13 стр.


Время шло, а ни из коридора, ни со двора не доносилось ни звука. Были б у Ромки часы, он бы знал, прошло пять минут или двадцать пять, но часов он не имел никогда, не успел на них заработать. Удобная штука; на гражданке нужно будет обязательно ими обзавестись.

Ромка достал из тумбочки почти невесомую пачку махорки. Курева было мало: если насыпать по минимуму — можно растянуть на три закрутки. Экономить Ромка не любил, это понятно; если получаешь удовольствие с оглядкой, то это уже не удовольствие, а удовлетворение потребности, вот так. Жизнь полосатенькая, рассуждал Ромка, разравнивая на листке бумаги крошево табака; судя по количеству наличной махры, темная полоса только началась. Он вздохнул (иронически; конечно — иронически!): наберемся терпения. Когда разровнял дозу — прикинул, верно ли отсыпал. Пришлось признать — отсыпал больше трети. Ну понятно, что курить охота, и кругом творится такое, что самое время отвести душу несколькими хорошими затяжками, чтоб наесться. Чтоб отпустило. Но ведь и через час захочется курить, и потом через час — снова… так ведь если каждый раз вот так делить — на третий раз останется только на понюх, а не на раскурку!..

Так далеко вперед он заглядывал только в исключительных ситуациях. Сами понимаете — сейчас был именно такой случай.

Ромка зацепил пальцами несколько крошек табака — и бросил на дно пачки. Прикинул — нет, все еще многовато — и пожертвовал еще несколькими крошками. Опять прикинул — и разозлился: да что это я над собой измываюсь? Неужто не имею права покурить от души?.. Одним движением он скомкал пачку, бросил комок в ящик тумбочки — с глаз долой. Задвинул ящик. Свернул цигарку. Закурил. Хорошо! Спрашивается: чего мучился?..

Длительная тишина могла означать лишь одно: наши отбили немцев, и теперь гонят их к границе. Еще до завтрака инцидент будет исчерпан. Провокация — дело обычное; вон, в газете пишут, что на Востоке япошки практикуют это регулярно; правда, даже там дело доходит до стрельбы редко. Придется дипломатам оторвать задницы от кресел и обменяться формальными заявлениями…

Только теперь Ромка заметил, что он все еще в одних трусах. Поглядел на рукомойник… умываться было лень. Он потянулся за своими бэушными бриджами — и в этот момент где-то неподалеку разорвалась мина, затем еще одна, потом они зачастили. Мелочь, ротные минометы, не меньше трех штук, но осколками стригут так, что головы не поднимешь. А вот и пушки ударили. Тоже небольшие, приданные пехоте… Выходит, немцы отошли только для того, чтобы собрать кулак, и теперь ударят по всей форме…

Даже теперь слово «война» не всплыло в его сознании. Провокация оказалась серьезней, чем он предполагал, и все же он был по-прежнему уверен, что это только провокация. Проверка нервов. Проверка характера. Может, мы все погибнем от этой проверки… ну, если так надо, значит — и погибнем.

У немцев опять ничего не получилось. Правда, они опять ворвались на территорию заставы, мало того, по звукам боя Ромка понял, что теперь застава ведет бой в окружении, но у них опять ничего не получалось. Не на тех напали. Нахрапом нас не возьмешь.

Ромка опять вскочил на тумбочку и даже привстал на цыпочки, чтобы был большим обзор. Увидал немцев. Трех. Потом из-за столовки возникли еще двое. Место было открытое, схорониться негде, да и мало их было, поэтому они даже не пытались продвинуться вперед. Выстрелит — перебежит, выстрелит — перебежит: имитировали давление. Иногда то один, то другой, то почти все сразу исчезали за углом столовки или сортира. Это понятно: нужно ведь и дух перевести. Наши винтовки — всего две — палили по ним где-то рядом. Не из соседнего помещения, а подальше; пожалуй — из ленинской комнаты. Там два окна; значит — ребята стреляли каждый из своего. Жаль: пока ни одного немца им не удалось подстрелить. Конечно, на стрельбище у них наверняка получалось получше, но когда бьешь навскидку, потому что прицелиться толком не дают… Потом из-за сортира выкатился бронетранспортер. Его пулемет так прижал наших, что они почти перестали стрелять. Немцы сразу осмелели, пошли вперед, а потом вдруг попятились, попятились — и вместе с бронетранспортером их не стало. Это тоже было понятно: на главном направлении наши отбили их атаку, и настаивать на только что добытом преимуществе этим пятерым не хотелось. Пусть эти двое пограничников стреляют неважно, но когда приблизишься к ним на бросок гранаты — спасу не будет.

Опять стало тихо.

И Ролика нигде не видать.

А ведь пора бы подойти подмоге…

Это и немцы понимают. Вот теперь наверняка все кончилось.

Ромка смирился с судьбой. Оделся абы как, упал на топчан, закинул руки за голову. Ладно. Мало ли чего я не видел — и не увижу никогда, думал он. Не увижу тропического леса. Не увижу, как черный торнадо ломает гигантские деревья и поднимает разваливающиеся в воздухе дома. Не побываю на Северном полюсе. Не сыграю в футбол за основу московского «Динамо». Не поставлю никакого мирового рекорда. Миллионы людей не видели этого и не мечтают об этом — и ничего, живут. И я проживу без этого боя. Был шанс. Был — и уплыл. Чего уж тут…

Его удивляло только одно: все кончилось — а никто так и не появился в коридоре казармы. Даже те двое, палившие из окон ленинской комнаты… Ничего. Придут. Придут — и начнут рассказывать, как дрались, будут делиться подробностями, перебивать друг друга, а он будет слушать — но ни о чем не спросит, даже виду не подаст, как все это заводит его душу. Пусть это ребячество, но не подаст виду — и все…

Вот как плохо — ожидание без часов: понятия не имеешь — сколько времени прошло. Можно было бы определиться по солнцу, но когда счет идет не на часы, а на минуты, солнце — плохой подсказчик.

И тут вдруг рвануло. Очень близко; пожалуй — перед фасадом казармы. Взрыв был такой силы, что казарма вздрогнула. Казалось, камни, которыми она была выложена снаружи, зашевелились. Потом ахнул второй взрыв — возле столовки; если бы Ромка не отошел от окошка — он бы это взрыв увидел. Взрывной волной выбило все стекла и опять качнуло стены. Вот это калибр! — 150, не меньше. Мортира. Нет — тяжелый миномет, поправился Ромка, потому что с запозданием осознал, что слышал звук падавшей мины. И лишь затем — вот тугодум! — сообразил, как легли мины. Вилка. И он, Ромка Страшных, в самом центре…

Третью мину он услышал отчетливо. Так ведь она летела к нему, в него! Это его, персонально Ромку, хотели убить!.. Сквозь стены и перекрытия, сквозь воздух, сквозь Ромкины черепные кости вонзилось в его мозг визжащее стремительное сверло. Ромка перекатился к стене, вжался в нее, а стена билась у него за спиной, вдруг ожившая на несколько предсмертных мгновений.

Грохот взрыва каким-то образом выпал из сознания Ромки, словно взрыва и не было, словно мина взорвалась бесшумно. Через окошко лился вязкий тротиловый смрад, он мешался с известковым туманом, и эта смесь мельчайшими иглами сыпалась в глаза и горло. А где-то вверху воздух уже снова скрипел, теперь сверл было несколько, они жевали воздух — все ближе, ближе…

Невероятным усилием воли Ромка отклеился от стены, скатился на пол, усыпанный кусками обвалившейся с потолка штукатурки, стянул матрац, накинул его на себя — и втиснулся под топчан.

Стены рухнули так легко…

Он выбрался только под вечер.

Солнце садилось за лесом. Уже десятый час, прикинул Ромка. Это не имело никакого значения — который час и сколько времени прошло. Не имело значения ни время, ни боль в спине. Главное — он все-таки выбрался. Вылез, продрался наверх из своей могилы, и вот сидит на груде камня, кирпича, обгорелых балок и битой черепицы, сидит — и свободно дышит полной грудью, и водит пальцем по теплой поверхности замшелого камня, и щурится на солнце, и может подумать, что бы ему эдакое отчудить сейчас, необычное и резкое, чтобы встряхнуло всего, чтобы еще отчетливей ощутить: живой…

Ромка услышал за спиной шаги, неспешные тяжелые шаги по хрустящему щебню; повернулся… У него остановилось дыхание. Он даже головой дернул, чтобы стряхнуть наваждение. Нет, не почудилось. По дорожке, выложенной по бокам аккуратно побеленными кирпичными зубчиками, прогуливался высокий сухощавый немец. Лейтенант. В новенькой форме и без единой награды на груди, совсем еще зеленый — на вид ему и двадцати нельзя было дать. Он был задумчив, руки с фуражкой держал за спиной, смотрел себе под ноги и только потому не заметил Ромку. Однако стоит ему поднять голову и чуть повернуться…

Немного в стороне, как раз там, где утром пасся Ролик, играли в карты на ранце трое немецких солдат. Возле столовки немцев был добрый десяток, а подальше, под яблонями, стояли их 37-миллиметровки…

Ромка сжался, и, стараясь не выдать себя ни малейшим звуком, стал втискиваться обратно. Это было практически невозможно, потому что некуда, ведь — выбираясь — он не только раздвигал и расчищал для себя лаз; те камни и куски дерева, которые некуда было деть, он протискивал, продирал мимо своего тела в пространство, которое он перед этим занимал. Под ним должно было остаться свободное место, но не для тела, не для его тела. Разве что попробовать ввинтиться штопором…

Ромка так и сделал. И выиграл сантиметров двадцать. Мешала задница. Ромка, как мог, стиснул ее — и повторил попытку. Пошло, пошло… и вдруг что-то сдвинулось в массе, в которую он погружался, хлынул мелкий щебень, подвинулись камни — и Ромку сковало намертво, как цементом. А лейтенант уже поворачивался, сейчас повернется совсем, поднимет голову — не может не поднять! ведь это естественное, непроизвольное движение, его делают все люди, каждый, когда вот так поворачивается, — он поднимет голову и увидит Ромку, нелепо торчащего из могилы былой казармы: памятник (бюст на насыпном постаменте) пограничнику-неудачнику Роману Страшных.

Это была глупость — попытаться влезть назад, признал Ромка. Как я мог забыть, что успех всегда, при всех обстоятельствах, только впереди?..

Он уперся руками в щебень и дернулся вверх. Масса отреагировала мгновенно: она еще плотнее его зажала. Не соврал Ньютон: противодействие равно действию. Ромка все же упрямо дернулся еще раз. Толку не было.

Ну что ж, сразу смирившись, подумал он, победитель выявился. Поглядим, как ведут себя зрители.

Ромка поднял голову, уверенный, что встретится взглядом с лейтенантом. Затем лейтенант окликнет картежников: «Помогите выбраться человеку…» Но лейтенант, как и прежде, стоял вполоборота к нему. Любовался закатом.

Я был прав, сказал себе Ромка, это дурной труд — бояться. Бессмысленное занятие. Надо дело делать, остальное приложится.

Он прикинул, что бы могло его держать, и решительно вывернул из-под левой руки пластину из четырех кирпичей. Потом начал вытаскивать камни из-под правого бока, штук пять вынул — тех, что не были присыпаны и плотно зажаты. Еще раз глянул на немца, уперся руками, и мягко, извиваясь, выполз наверх и лег плашмя, закрыв грудью яму, чтобы приглушить шум осыпающегося щебня.

Левый кирзовый ботинок остался внизу. Конечно: не успел зашнуровать… Нет — беспощадно поправил себя Ромка — поленился.

Теперь немцам он был почти не заметен, но испытывать судьбу не стоило. Не сводя глаз с лейтенанта, Ромка попятился, отполз в глубину руины, в укромное местечко за уцелевшим фрагментом стены, которая прежде разделяла коридор и ленинскую комнату. Масляная краска со стороны коридора обгорела и полопалась; было похоже, будто на стену наляпали грязной мыльной пены, она высохла, но неопрятные круги и разводы остались. И еще остались два железных крюка. Прежде на них висела рама для «боевых листков». В левом верхнем ее углу был портрет маршала Ворошилова, в правом верхнем — портрет знаменитого пограничника Таратуты. Теперь рамы не было; и выгоревшего прямоугольника на стене не было. Значит, сначала она сорвалась, и уже потом сгорела.

Ромка сел. Стащил с ноги уцелевший ботинок. Поглядел на одну ступню, на другую. Неженки. По озимой стерне таких ног и на сто метров не хватит. Ничего; надо будет — и по стерне пойдете, как миленькие, жестко сказал им Ромка. Потом он поглядел на свои руки.

Странно, что они не болят. Наверное, уже отболели свое, и теперь у них какое-нибудь нервное замыкание. Шок. Паралич осязательных рецепторов. Но это шуточки, а все-таки странно, почему они не болят. Вроде бы должны.

Пальцы и ладони были сплошной раной; что называется, на них живого места не было. Кровь, замешанная кирпично-известковой пылью, засохла хрупкой бугристой корой. Пальцы торчали в растопырку — застывшие, негнущиеся. Преодолев внутреннее сопротивление, Ромка стал сжимать пальцы нарочно медленно. Из-под сгибов между фалангами проступила свежая кровь. Не обращая на нее внимания, Ромка сжал пальцы в кулак. Стиснул. Ничего особенного. Послужат.

Он был доволен собой: он был прежним. Теперь он знал, что в нем не сломалась даже самая маленькая пружинка.

А сломаться было от чего. Самым жутким, конечно же, был первый момент, когда казарма — два этажа! — рухнула на него, и какая-то глыба, пробив топчан, сунулась в матрац тупым тяжелым углом. Глыба должна была уткнуться в пол, пусть через матрац — но именно в пол. А ей помешала Ромкина спина. И глыба со зла придавила Ромку между лопатками, стараясь размозжить его позвонки…

Это был конец.

Боль… Боль как вошла в него — так и не отпускала. Боль была нестерпимой, но Ромка от нее не умер сразу, и когда понял, что не умер, — заставил включиться свою сообразиловку.

Во-первых, понял он, позвоночник не сломан. Я чувствую боль, я могу шевелить ногами, — это несомненные аргументы. Во-вторых, если я промедлю в этом положении, — боль убьет меня. Сама глыба не смогла, а вот боль, причиняемая ею, убьет. Ни один человек такой боли не вытерпит…

У него было всего несколько мгновений, чтобы успеть спастись.

Он уперся в пол, попытался отжаться… куда там! А ведь Ромка был не слабак, на физподготовке до ста раз отжимался от земли. Хотя стоило сесть ему на спину Кеше Дорофееву (комод велел — не поспоришь) — и на сколько его хватило? Четыре раза отжался — и все. Правда, к этому времени он уже успел притомиться. А ведь в этой глыбе не восемьдесят кг, а все двести, может — и больше; и она не лежит на нем — глыба в него воткнулась; он пришпилен ею к полу, как жук к листу бумаги…

Надо отдать Ромке должное. Боль нестерпимая — переключив на себя всю энергию человека — парализует его мозг и волю, затмевает его сознание. Конечно, есть редкие люди, умеющие ввести себя в бесчувственное состояние; любая боль им нипочем. Ромка ничего подобного не умел, и даже не знал, что так бывает. Но сила жизни была в нем столь велика, что на какой-то ничтожный отрезок времени он смог отстраниться от боли. Тело умирало от боли, а сознание делало свою работу. Единственный выход, понял Ромка, вывернуться из-под глыбы. Это было немыслимо — из-под такого-то груза! — но Ромка родился под счастливой звездой: он не знал сомнений. Он действовал сразу, не рассуждая. Глыба замерла, наткнувшись на Ромку; сейчас инерция ее движения, как вода, стекала к ее основанию; еще мгновение — и глыба возобновит свое движение сквозь Ромкину спину. Но это будет через мгновение, а пока она замерла, наливаясь силой. Последнее мгновение глыба была невесомой…

Все решала скорость. Нет, не скорость — стремительность. Даже не стремительность… Ну почему я не знаю слова, передающего скорость действия, соизмеримого со скоростью мысли и света?..

Ромка представил себя плоским — и выскользнул (конечно — вывернулся) из-под матраца.

Глыба этого не ждала — и замешкалась. Она ничего не имела против Ромки. Ну — был, ну — не стало… Ромка услышал, как она тяжело просела, ломая своими краями что-то наверху, и затем тупо уткнулась в пол. Ромка хотел подумать: вот — все-таки живой, — но желание не успело оформиться в слова, потому что сознание покинуло его.

Потом он очнулся.

Пол под ним вздрагивал, отзываясь на каждый взрыв; несмотря на толщу завала, отчетливо была слышна частая стрельба. Тяжелые минометы уже не били. Это понятно: могли побить своих. Где-то рядом горело. Ромка не слышал пламени, но жар становился все ощутимей, и дым, просачиваясь между камнями, все плотней заполнял тесную Ромкину нору. Утренний ветер еще не поднялся, понял Ромка, вот дым и оседает.

Он попытался вспомнить, когда этому ветру будет время, но дым уже затруднял дыхание, и жар нарастал. Если загорится матрац (а он загорится), я не просто задохнусь — я еще и сгорю…

Выбираться нужно было немедленно.

Назад Дальше