Чтоб не нести лишнего груза — доели картошку. Насчет пулемета сразу было ясно: придется оставить. Инструмент прекрасный, но тяжелый; хочешь забрать — клади на это человека; да еще один должен нести цинки с патронами. А кто понесет личное оружие? — ведь теперь у каждого было по автомату, да еще у Ромки пистолет CZ убитого лейтенанта. Кто понесет еду и одеяла? При этом — что самое главное — и Залогину и Ромке предстояло вести Тимофея… Огневая мощь — дело хорошее, но мобильность — куда важней.
С водой проблем не было, она сочилась из земли повсюду. Гора своей тяжестью прессовала подземный водоем, выжимала из него избыток. Вода была вкусноты необычайной, но тело не принимало больше пяти-шести мелких глотков. Очевидно, дело было не только во влаге. Тело не принимало больше потому, что в нем возникало ощущение наполненности. Открывались глаза, возвращался слух, возвращалась свобода и потребность что-то делать.
Поначалу Тимофей, переоценив свои силы, на эмоциональном подъеме попытался идти сам, и минут на десять его хватило, но затем он стал подволакивать ноги, и когда Ромка молча подставил свое плечо — принял помощь.
Шли короткими переходами. Больше отдыхали, чем шли, но иначе было нельзя: не тот случай, когда нужно показать характер. Опять (в который уж раз!) сгодились уроки Ван Ваныча. Такое простое правило: никогда — без крайней нужды — не делай ничего через силу. Слушай себя! слушай подсказки души и тела! — сколько раз мальчик Тима слышал эти слова. Что бы ты ни делал! как бы ни поджимало время! — самое главное: почувствовать, когда необходимо сделать паузу, — говорил Ван Ваныч. Почувствовал, что душа (а ее структура куда совершенней и тоньше, чем у тела, поэтому и усталость она чувствует раньше тела) начинает уставать, что ей нужен глоток свободы? — прояви мудрость: доверься душе — остановись. Потом — дальше уйдешь. До следующей подсказки… Командир заставы знал, что в отделении сержанта Егорова нет муштры в обычном армейском понимании этого слова. Впечатление было такое, что его пограничники больше отдыхают, чем занимаются боевой и физической подготовкой. Но и в кроссах, и на спортивных снарядах, и на стрельбище они всегда оказывались лучшими не только на заставе, но и в погранотряде. Поэтому командир заставы ни разу не сделал замечания сержанту Егорову; впрочем, и в пример другим сержантам и офицерам его не ставил: штучный товар не может быть образцом в массовом производстве.
Почему своего Учителя мы вспоминаем лишь тогда, когда нам трудно?.. Вопрос с готовым ответом. Любой из нас живет по собственным правилам (а как же иначе!); мы живем по собственным правилам — и платим за это сполна. Но когда устаем от боли — вдруг вспоминаем, что есть простые истины, соблюдение которых уберегает от боли — и в то же время позволяет остаться самим собой. Сначала вспоминаем подходящую случаю истину, — и лишь затем человека, который ей научил…
Короче говоря — пограничники не спешили.
Оно и понятно: ведь свои были где-то рядом. Свои могли появиться в любую минуту, шел уже третий день войны, пора б уж и врезать фашистам по морде. Если бы не раны Тимофея, поход напоминал бы туристическую прогулку. Если бы не раны — и не память о том, что им довелось пережить в предыдущие два дня.
Под вечер (до темноты было еще далеко, но они спускались с горы, запад был за спиной, и краски уже поблекли, подернутые серым флером) они вышли к мощеной дороге. Дорога была узкая, только-только, чтоб разъехаться двум повозкам, а уж грузовикам при встрече пришлось бы прихватывать обочины. Еще не так давно за дорогой следили, — лещина и осинник по обочинам были вырублены, но последние два года этим никто не занимался, и молодая поросль местами поднялась уже метра на полтора.
Пограничники вышли на дорогу не сразу, посидели немного под буком, на гладком стволе давно умершего дерева. Судя по корявым ветвям — это был дуб. Но это было очень давно.
Пограничники ждали, однако никто не появлялся. Ясно, что если пойти по дороге влево, на север, то через два-три-пять километров выйдешь к шоссе, вдоль которого наступают немцы. Или уже контратакуют наши. Возможно, немцы наступают и южней, но это вряд ли: хотя Тимофею не довелось видеть карту этого района, логика подсказывала, что через горы никто не станет пробивать практически рядом два шоссе. «Пойдем вправо, — сказал Тимофей. — Если повезет — дотемна успеем выйти к какому-нибудь хутору. Или селу…»
На булыжнике ноги сразу напомнили, что весь день они трудились. Каждый шаг отдавался ноющей болью в костях стопы. Казалось, кости разъединились, каждая была сама по себе; кости плавали в отекших стопах, вздрагивая от каждого соприкосновения подкованных каблуков с камнями.
Сразу за первым же поворотом пограничники увидали, что впереди в сотне метров цвет дороги меняется. Когда подошли — причина выяснилась: дальше дорогу вроде бы хорошо протрясли. Ее камни потеряли сцепление, каждый был сам по себе; одни выпирали, другие провалились, а на границе целого и поврежденного участков дороги, с восточной стороны, брусчатка была разрушена совсем; некоторые булыжники, вмятые в землю, оказались в трех, даже в пяти метрах. Придорожный кустарник в этом месте был сжеван подчистую, земля изорвана и мечена характерными следами. «Тяжелые танки, — сказал Тимофей. Он опустился на колени, потрогал следы, даже обнюхал их. — Вчера прошли…» Танки пришли с юга, а здесь свернули на узкий проселок, который спускался в заросшую дроком лощину. Танки могли быть только свои. Но почему они свернули? Ведь впереди, совсем близко, шоссе и немцы. Если ударить с фланга прямой наводкой — можно столько накрошить…
Непонятно.
Тимофей попытался думать, но ничего не получилось. Слишком мало информации, мысли не за что зацепиться. Да и силы почти на нуле. Были бы силы — уж что-нибудь сообразил бы… Хотелось одного: лечь, закрыть глаза, и открыть их только завтра утром. Но ведь мысль об этих танках, как заноза, не даст покойно отдохнуть…
Тимофей поглядел на Ромку и Залогина. Им проще. Они ждут его решения, и от усталости им почти безразлично, каким это решение будет; главное, чтоб поскорей найти хорошее место для ночлега.
Если нет мыслей — приходится ориентироваться на желания. А чего хочу я? — спросил себя Тимофей, и вспомнил: ведь только что думал: хочу лечь и закрыть глаза…
— Пойдем по следу, — сказал он. При этом Ван Ваныч неодобрительно покачал головой: опять упираешься рогом… Но кроме мудрости и здравого смысла есть еще и интуиция; как говорил тот же Ван Ваныч — самая высокая инстанция. На памяти Тимофея слово интуиция Ван Ваныч употребил то ли один, то ли два раза; обычно он говорил — чутье. Это было понятно и не трудно запомнить: если говорит чутье, то можно не слушать, что говорят мудрость и здравый смысл, и логика, и желания. Главное — услышать шепот чутья, как бы ни забивали этот шепот своими криками мозг и тело.
Каждая дорога куда-то ведет — еще один экземпляр из коллекции Ван Ваныча. Этот проселок вел в чащу. Смереки сомкнулись ветвями, под ними было сумеречно, но сквозь ветви проглядывало небо. Небо остывало; при этом к нему возвращался цвет — веселенькая голубизна. Но в ней уже наметился фиалковый оттенок.
И тут пограничники увидали танки.
Свои. Родные. Советские.
Танков было много.
Собственно говоря, пограничники увидали только пять-шесть штук, лесная теснина и слабеющий свет скрывали то, что находилось за ними; но в этих танках, в том, как они стояли, было нечто, подсказывающее, что они — только часть, небольшая доля чего-то огромного…
Ну вот и все. Пришли!..
Ромка и Залогин подхватили Тимофея, закинули его руки себе через плечи, побежали… Вернее — попытались бежать, но Тимофей уже не мог быстро передвигать ногами, ноги не поспевали, поволоклись… «Все, все, ребята, — задыхаясь, выговорил Тимофей, но его слова не дошли до их сознания, они все тянули и тянули, и тогда он так придавил их плечи, что они остановились сразу. — Уймитесь. Теперь-то куда спешить?..»
Они сели где стояли — в пыль размолотой траками дороги — сидели и смотрели. Как хорошо! Пока шли к своим, до этой минуты, они не загадывали: дойдут — не дойдут. Они просто не думали об этом. Конечно — дойдут… Но вот дошли — и оказалось, что в груди был какой-то комок. Дошли — и комок расслабился, исчез, и стало так легко, такая тяжесть упала с души…
Они сидели и смотрели на танки. Все тело — от макушки до пят — было заполнено сердцем. Чувство нельзя торопить, нельзя его комкать. Таких минут, как эта, не много наберется за всю жизнь. Впрочем, может быть и не мало, но чаще всего мы осознаем свое счастье лишь после того, как оно погасло.
Их счастье было недолгим.
В том, что они сейчас видели, в том, что происходило, — что-то было не так. Их глаза, их уши рождали информацию, которая стучала в их мозги, пока наконец скорлупа не лопнула. И тогда до них дошло: что-то не так. Танков было несколько, возможно даже — много, но они не видели ни одного танкиста. Не слышали голосов. Их не остановил секрет у входа в лощину, не окликнул часовой. Для пограничника это самая первая, автоматическая информация, — ведь до сих пор именно охрана была стержнем их повседневной жизни…
Что-то не так…
Они переглянулись. Слова были не нужны — сейчас они думали одинаково.
Тимофей медленно передвинул свой автомат из-за спины на грудь, беззвучно поставил его на боевой взвод.
Залогин и Ромка были уже на ногах.
— Рома, глянь, что там происходит…
Ромка кивнул Тимофею — и исчез между стволами смерек.
Его не было долго. Может — показалось, что долго; наконец он появился. Он появился между танками, и Тимофей сразу заметил, что в Ромке что-то изменилось. Он шел как-то вяло, растерянно; как человек, из которого вынули пружину.
Он подошел, облизнул губы. Его не торопили: ведь видно, что человеку трудно говорить.
— Никого, — наконец выдавил из себя Ромка. — Я даже не стал идти далеко… Незачем.
— Все погибли?
— Нет. — С каждым словом Ромке говорилось все легче. — Просто никого нет. Ни одного человека.
Он помог Тимофею подняться. Странно, что раны не болели. Вдруг перестали отзываться толчками боли на каждый шаг, словно они отупели, или исчезли вовсе, — корова слизнула… И мысли… куда делись мысли? Голова была пустой-пустой… Глаза жили; они отмечали каждую мелочь на перемолотой траками земле, каждое пятно на коре смерек и осин (бессмысленная работа; вот когда мозги не думают — тогда и понимаешь, сколько работы проделывают ежесекундно твои глаза). И уши жили. Но не слышали ничего. Даже птиц не было слышно.
Танки стояли двумя рядами, напротив друг друга. Возле каждого были следы — как они разворачивались на месте и пятились с дороги, освобождая проезд. А потом что-то из танков ушло. Будь это обычная остановка, даже на долго, даже на очень долго, — с танками ничего бы не произошло. Ну поржавели бы немножко, эка невидаль! — бывает… А тут и суток не прошло — ведь только вчера это случилось, — но оказалось, что много и не надо. Очевидно, в танках сразу начался этот процесс, эта трансформация (сразу, как до них дошла сущность происшедшего): из них уходила, вытекала, испарялась готовность к отпору, к удару, к терпению — готовность к проявлению силы, — и сейчас это были уже не боевые машины, а часть окружающего леса, такие же, как валуны и умершие, пожираемые трупоедами-лишайниками, истлевающие огромные деревья. Танки пока не умерли совсем, но они уже смирились, они уже приняли новую свою судьбу, уже искали свою неотделимость от окружающего леса.
С краю стояли знакомые со школы БТ-5. Вот такой сходу перелетал через провал моста в фильме «Трактористы». Или это был «Парень из нашего города»? Наверное — так… Эти танки часто появлялись в спецвыпусках кинохроники и на фотографиях в «Правде» и «Красной звезде»: Халхин-Гол, озеро Хасан. А вон тот танк, что сразу за ними, — массивный, трехбашенный, с короткой пушкой, — это ведь Т-28!..
Возле крайнего танка Тимофей остановился, прикоснулся к броне, провел по ней рукой. Потом приложил ладонь к броне; не прижал — именно приложил. Тимофей не думал о том, что именно надеется почувствовать, но такое желание возникло, — вот и потрогал. И не почувствовал ничего. Ни холода, ни жесткости. От танка вообще ничего не передалось…
В нем уже не было души.
Это было как измена.
Или шаг в пустоту.
Тимофей хотел видеть их все — и пошел вперед. Они прошли поворот — и застыли. Сколько видел глаз — с обеих сторон дороги стояли танки. Здесь был не батальон, не полк и даже не бригада. Пожалуй — дивизия. Аккуратные, без вмятин на броне, без следов гари, даже без царапин. Хоть сейчас на парад, на Красную площадь. Вчера был второй день войны, вчера эти танки сюда свернули (или сегодня?); значит, по немцам вся эта армада, которой по силам было проломить дорогу до Кракова или до Варшавы, — не сделала ни одного выстрела…
Тимофей взглянул на Ромку:
— Как у них с боезапасом?
— Полный комплект, — сказал Ромка. — Я в двух проверил. Вот в этом «КВ» — мне всегда хотелось посмотреть, что внутри такой громадины, — и вон в той «тридцатьчетверке». Снаряды, патроны — все на месте. А горючего нет.
Так вот она какая — «тридцатьчетверка»…
Мысль возникла, но не нашла в душе Тимофея отзвука. «Тридцатьчетверка» — из теперь такого далекого прошлого — на железнодорожной платформе, под брезентом, охраняемая часовым — была сгустком мощи; даже сквозь брезент она транслировала свою энергию, пробуждая в душе волнение. Незримая — она была незабываема, она оставила впечатление на всю жизнь. А эта… Эта «тридцатьчетверка» была просто фактом, просто информацией, бесполезной конструкцией, на изготовление которой ушло… Тимофей прикинул… да уж двадцать-тридцать тонн стали на нее израсходовали. Тимофей не знал, на каком заводе клепали все эти танки, предположим — на харьковском. Сколько же стали для этого понадобилось! тысячи людей вложили в них свой труд! А сколько времени (не недель — месяцев!) огромный завод работал, чтобы выполнить это задание партии!.. И еще не забудь: сколько училищ готовили танкистов, чтобы эта сталь стала несокрушимым щитом и мечом Родины…
А они — все вместе — не выпустили по врагу ни одного снаряда…
Считай: танкистов — тех, кто привел сюда эти танки, — их ведь было больше тысячи! А если с пехотой — так и не одна тысяча. Это ведь какая силища! И что ж им помешало выбраться на шоссе, занять круговую оборону — и биться до последнего снаряда, до последнего патрона?..
Ладно, до шоссе не добрались… Но ведь могли послать за горючим взвод или даже роту, а сами — пусть не на шоссе, пусть хотя бы здесь — заняли бы круговую оборону. Если вкопать танки в землю — их же никакой силой не выковыряешь!..
В этом рассуждении оставалось сделать последний шаг, назвать случившееся своим именем; это слово было рядом, для его материализации не нужно было усилия, оно готово было само выкатиться — и поставить точку. Но Тимофей не дал ему ходу, не впустил ни в душу, ни в мозг. Я чего-то не знаю, подумал он. Что-то случилось такое — чего я не знаю. Поэтому не буду судить… Тимофей знал, что это самообман — но иначе не мог. Иначе — как жить с этим?..
Это длилось несколько мгновений. Тимофей барахтался в мыслях, — и вдруг осознал, что не думает, а именно барахтается. Бессмысленно. И опасно: на грани паники. Господи, как он устал!..
Но это была не прежняя усталость, не усталость тела, — изнемогла душа.
Он ощутил себя бесконечно одиноким…
Душа так устала, что уже не чувствовала присутствия его товарищей. Они стояли рядом — Ромка и Залогин, — Тимофей видел их и знал, что они есть, вот они, каждого можно потрогать рукой, но при этом они были — как бы это поточнее сказать — в другом измерении. И броня, на которую Тимофей опирался, была всего лишь краем, границей другого мира. Прикоснулся — она есть; убрал руку — и оказывается, что прикасался к фантому…
Узкая лесная дорога, зажатая с обеих сторон зеленой сталью, улетала в бездну. Повернуться и уйти… В этом спасение. Вернуться в реальный, привычный мир; в мир, в котором все просто и понятно. Уйти, чтобы остаться самим собой и жить прежней жизнью. Повернуться и уйти… Хорошо — уйду. Но разве я смогу забыть вот это?..