Автоматчик положил ППШ на землю и поднял сапог старшины. Сначала один, затем и второй. Помял хром голенища, провел ладонью по головкам, потом поглядел на подошвы и звонко пощелкал по ним пальцем. О!.. Высокий забрал у него один сапог, тоже стал изучать. Они загалдели, заспорили; автоматчик полез в карман, достал монетку и показал высокому… Чапа понял, что сапоги — тю-тю. Как пришли легко — так и ушли. Чапе стало так обидно! Если бы такое случилось с ним, скажем, на базаре — Чапа не поглядел бы, что их двое. Вот она — война: никакой тебе справедливости…
Сапоги достались автоматчику. Уже по тому, как монетка играла у него в пальцах, Чапа понял, что это еще тот жох. Напоследок автоматчик все же вспомнил о Чапе, указал на разутые ноги старшины, затем на сапоги, затем укоризненно поводил пальцем перед лицом Чапы, мол, нехорошо мародерничать, затем засмеялся, связал сапоги за ушки, перекинул их через свободное плечо, — и оба немца пошли прочь к своему грузовику. Просто повернулись и пошли. Они шли и весело галдели по-своему, жестикулируя и поглядывая друг на друга. И ни разу не оглянулись на Чапу. Даже когда забирались в кабину — и тогда не взглянули…
Чапа стоял как стоял.
Не шелохнувшись.
Сначала он знал, что кто-то из них сейчас обернется — и выстрелит в него. Вернее — попытается выстрелить, потому что Чапа не даст ему это сделать, опередит, бросится к ППШ — и пальнет первым. Обязан пальнуть первым, успеет, потому что если захочет выстрелить высокий, так ему нужно сперва снять винтовку, загнать патрон в затвор, прицелиться… — куда ему! А у Чапы — после их пальбы по дубу — ППШ на боевом взводе. Только нажать на спуск — больше ничего не требуется. Вот с автоматчиком серьезней — он помастеровитей. И похитрей. Прозеваешь момент — а он уже в дамках. Поэтому, несмотря на ступор, глазами (только глаза у него сейчас и жили) Чапа следил за его спиной, ловил момент, когда в ней обозначится напряг, предваряющий поворот.
Не обозначился.
Они ушли, как на прогулке.
Ладно, — попытался думать Чапа, — я им по барабану… но ППШ! Ведь они не идиоты (а уж автоматчик точно не идиот), они не могли забыть, что у них за спиной враг, которому они оставили (нагнись и подними) его оружие…
В этом был какой-то смысл, но сейчас Чапин ум молчал. Хотя мог бы и вникнуть — что же здесь произошло. И почему вот так — никак — закончилось. И почему он, Чапа, ждал повода, чтобы начать стрелять. Зачем тебе повод? Ведь они — твои враги…
Не нагнулся. Не поднял автомат. Не выстрелил.
Вот гады, — подумал Чапа, когда их грузовик растворился среди остальных машин, — такие сапоги умыкнули!.. Я-то губы распустил, думал: хоть какая-то радость в эти паскудные дни… Такие сапоги! — когда еще у меня такие будут. Да наверняка и не будет у меня таких сапог. Никогда. Я что — не знаю, как у меня сложится жизнь? Знаю. От и до. Не было в моей жизни места таким сапогам, появились — как с неба упали; как появились — так их и не стало. Все правильно. По судьбе. Вот если б они при мне остались — знак перемен — вот тогда гляди в оба. И еще не известно, надолго ли меня бы хватило. Может, из-за них меня бы прирезали в первую же ночь. Или того хуже: добрался бы до своих; натурально, сделали бы мне шмон, обнаружили бы сапоги, — откуда у тебя, серая гнида, такие красавцы?..
Все правильно. Все к лучшему. Но аргументы душу не лечат: расстроился Чапа.
Сел на землю, посидел. Прислушался к себе. Нет, сейчас таскать убиенных душа не лежала. Но копать он мог. Копать все равно придется, и Чапа чувствовал, что сейчас это как раз то, что надо.
Чапа поднялся и стал копать, увеличивая могилу вширь.
Он копал ровно — без напряжения, но с небольшим напором, чтобы проявлялся результат и тело ощутило радость. Он не загадывал, как велика будет могила и сколько времени на это уйдет. Временем он не ограничен, в еде нужды не имеет, и с водой — Чапа не сомневался — проблем не будет. Перед тем, как выйти на эту поляну, ему пришлось продираться по краю заросшей верболозом лощины. Воды он не слышал, поэтому не знал — есть на дне лощины струмок или нет, но сыростью оттуда тянуло. Если не увижу воду — найду подходящее место и копну пару раз; не велик труд…
Первую пулю он не услышал. Был выстрел, причем близкий (до шоссе, напомним, было метров двести, не больше), но Чапа не полюбопытствовал, даже головы не поднял. На то и война, чтоб стреляли. Но вторая пуля взвизгнула рядом. Как потом сообразил Чапа, если бы он как раз не нагнулся, чтобы копнуть, — так бы башку и снесло.
Чапа выпрямился и поглядел в сторону шоссе. На том особенном месте, между липами, сейчас стоял открытый бронетранспортер, пегий от камуфляжа. Несколько солдат справляли нужду, а один что-то ковырял в своей винтовке. Винтовка была с оптическим прицелом. Очевидно, именно в прицеле нужно было что-то подкрутить — в этом Чапа не смыслил.
Немец поковырялся совсем чуть-чуть. Поднял голову, взглянул на Чапу, поднял винтовку к плечу и выстрелил — как показалось Чапе — сразу, почти не целясь. Пуля вжикнула возле левого уха — Чапа почувствовал ее жар. Но не шелохнулся. Не потому, что хотел показать свое мужество (чего ради? да об этом он никогда и не думал), просто после предыдущего эпизода он был пустой, ему нечем было бояться, как и нечем было думать. Или скажем так: душевные и мыслительные процессы в нем настолько замедлились, что реальность осознавалась с большим опозданием.
Немец засмеялся, что-то сказал приятелям, они тоже засмеялись, а он опять быстро поднял винтовку к плечу и быстро выстрелил. Пуля обожгла правое ухо, едва задела. Чапа потрогал ухо, почувствовал повреждение, но на пальцах даже крови не было.
Немец не собирался его убивать.
Так чего ему надо?
Если бы Чапа был способен думать — уж он нашел бы ответ, но сейчас способность думать еще не вернулась к нему. Ну и ладно. Ты занудился в дороге, хочешь развлечься, а мне работать надо… Чапа стер пот с порозовевшей, безволосой груди, окинул взглядом могилу, перешел на другое место и воткнул лопатку в землю. Немец опять выстрелил, пуля прошелестела в траве, а потом застучало гуще, гуще. Один так стрелять не мог. Чапа выпрямился и увидал, что стреляют еще четверо, из кузова, да и остальные уже забираются в кузов и берутся за винтовки. Но ведь они же не снайперы! А вдруг кто и в самом деле захочет прибить?..
Чапа упал на дно могилы.
Выстрелы затихли.
Чапа полежал чуть-чуть, дал время, чтобы солдаты угомонились и отправились своим путем, затем осторожно выглянул…
Несколько солдат уже спустились с откоса и шли к нему. Винтовки были у них в руках. Вот теперь точно застрелят…
Чапа вскочил — и что было духу бросился к кустам. Сперва напрямик, а когда застучали выстрелы — зигзагом и бросками из стороны в сторону, как заяц. Успел. За первыми же кустами — все-таки сообразил! — упал на землю и пополз…
Вслепую солдаты не стали стрелять. Может, идут следом, чтобы прочесать кусты? Эх, как же я забыл об автомате? — затосковал Чапа (наконец-то чувства стали в нем проявляться — уже хороший знак). Могила — чем не окоп? Подпустил бы их на несколько метров — и в упор! получите!..
Он представил это… как они валятся; представил ужас в их глазах; как уцелевшие бегут прочь… И вдруг признался себе: не запамятовал я об автомате — испугался. Но ведь я не трус! — сказал себе Чапа. И это была правда. Не трус. Но вот что-то такое случилось…
Чапа сел. Ничего не видно. И не слышно. А ведь немцы должны переговариваться: живые же люди, при интересном деле. Должны говорить!
Чутко прислушиваясь, Чапа на четвереньках двинулся к поляне. Когда наконец увидал шоссе, бронетранспортера на том месте уже не было.
Как теперь вернуться к могиле?
Чутье подсказывало Чапе, что его статус изменился. До сих пор — для проезжих по шоссе немцев — Чапы вроде бы и не было. Конечно, они его видели, но смотрели на него как в кино: вроде бы он и есть… и хотя он голый по пояс — очевидно, что он красноармеец… но этот красноармеец был им не враг: в его руках не было оружия, и он копал могилу своим погибшим камрадам, и где-то на донышке сознания у каждого, кто видел такого Чапу, сидело, мол, и меня могут убить, и хорошо бы, чтоб уцелевшие товарищи отдали последний долг, не говоря уж о такой удаче, что кто-нибудь из них отписал бы тебе домой, твоим близким, мол, бился ты до последнего, и похоронен в братской могиле на таком-то километре шоссе, на поляне, в сорока метрах западнее одинокого дуба…
Но так было до. До этой дурацкой пальбы: не чтобы убить, а только чтоб напугать, унизить, — поразвлечься. Вроде бы — пустой случай, но он опрокинул ситуацию (не в реальности; в реальности ничего не изменилось; опрокинулся взгляд на ситуацию в уме Чапы). До сих пор Чапа был как бы под крылом. Под ладонью Господа. Защищенный Господом. Укрепленный Его вниманием. А тут Чапа вдруг ощутил себя одиноким и нагим. Господа рядом не было. Почему Он оставил Чапу — разве постигнешь? Но без Его покрова исчезло главное: гипноз. Исчезло кино. Теперь каждый немецкий солдат будет видеть в Чапе только красноармейца. Не имеет значения, что этот красноармеец без оружия, не имеет значения, что сейчас он исполняет не воинский, а человеческий долг. Существенно одно: он — красноармеец, он — враг. Его можно убить, и наверное — следует убить…
Пространство поляны было таким голым…
Как заставить себя пройти по ней? Могила — она вон аж где. Может — проползти? Трава уже высокая, никто тебя специально не высматривает. Но потом ведь все равно придется подняться, — чтобы работать могилу, чтобы таскать тела; закапывать…
А не дурак ли ты? — подумал о себе Чапа. Ну — проучили тебя. Повезло — остался живой. И даже невредимый. (При этом Чапа потрогал завиток правого уха. Обожженное пулей место все еще клеилось, но уже подсыхало.) Так на кой ляд второй раз испытывать судьбу? Конечно — жалко: доброе дело затеял. Ну — не дали закончить. Зато теперь ты знаешь, что смерть вернулась, что она опять рядом; один неверный шаг — и получите… Как бы поступил на твоем месте мудрый человек? Прихватил бы свою торбу, винтовку и скатку, — и кустами, кустами, овражками, не искушая судьбу… Правда, возле могилы остались сало, гимнастерка и нижняя рубаха; и ППШ. Сало — вообще не аргумент, в особенности — если человек не голоден. И без ППШ до сих пор ты как-то жил — проживешь и дальше. Нижняя рубаха — причем свежая, стираная — есть в вещмешке. Вот гимнастерку действительно жалко, привык Чапа к своей гимнастерке, знал все ее потертости, штопал старательно… но пока можно побыть и в нижней рубахе, а потом снять подходящую по размеру с какого убитого красноармейца, — их еще по дороге будет и будет…
Вот так рассудил Чапа, встал — и вдруг понял, что если он сейчас не пойдет к могиле, то потом всю жизнь эта заноза будет гнить в его душе. И всю жизнь он будет сожалеть об этой минутной слабости. И может быть — даже презирать себя… Конечно — притерпеться можно ко всему… но Чапа понял, что терпеть не хочет. Хотя бы внутри себя — в душе — он должен оставаться свободным…
Чапа вышел из кустов — и пошел к могиле.
Саперную лопатку положил на плечо. Чтобы немцы видели, чем он занят. Знак — скажем так — его нейтралитета.
Гимнастерка, распластанная на траве, горячая от солнца, лежала, как Чапа ее и расстелил. Здесь же нижняя рубаха. И ППШ. Значит, немцы сюда не дошли…
Чапа шагнул в могилу, примерился — где копать. И понял, что копать не может. Умом хочет, но душа… душа уже не здесь, а как такое дело работать без души?..
Поглядел на разбросанные по поляне тела… Нет. То, что двигало им еще недавно — неосознаваемое — куда-то ушло. Чапа ощутил себя — на этой поляне, возле этой могилы — посторонним. Ведь это было частью его, частью его жизни; он был одно с ними… а теперь вдруг понял, что отделился. Все это стало каким-то чужим. Теперь он смотрел на это как бы со стороны, как бы сверху, и видел, что оно становится все меньше и меньше, потому что удаляется от него…
Чапа сел на край могилы. Просто так он не мог уйти. Если уйти сейчас — что-то в себе все-таки придется рвать; лучше подождать, пока пуповина отсохнет сама.
Он смотрел на немцев — и не видел их.
Просто сидел.
Взгляд почему-то задержался на босых ногах старшины, на свалившихся с них портянках. Ступни старшины были очень узкие, не крестьянские, с крутым сводом и таким же крутым подъемом. А ведь сапожки-то он шил на заказ, по размеру. Как же я не подумал, что с моим копытом в те сапоги нечего и соваться? — удивился своей невнимательности Чапа. Хорошо — хоть сейчас это заметил. Выходит — не о чем жалеть. Господь не хотел меня разочаровывать — вот и убрал сапоги подальше. Зато оставил мне портянки.
До этой минуты Чапа внимания на них не обращал: пока видел сапоги — ни о чем другом думать не мог. И напрасно. Портяночки-то были сапогам под стать. Во-первых — фланелевые. Что-то в них было такое… Чапа не поленился, встал, подошел к ним, пощупал одну. Боже! какая мягкая, нежная, тендитная! Если завернуть в нее ступню — она ж будет, как лялечка!..
Чапа внимательно осмотрел портянки. Вначале одну, затем другую. Новехонькие! Вот порадуются мои топтуны в эдакой благодати!..
Так захотелось тут же их намотать! — но… Но! — Чапа, когда владел собою (а сейчас он владел собою), поступал только правильно. Не только по совести, но и как надо. «Стань по-старому, как мать поставила…» Делай все правильно — потом не пожалеешь, — учил маленького Чапу дед, а потом и отец. Нельзя свитку с чужого плеча тут же натягивать на свои плечи. Как бы при этом не притянуть к себе и чужую судьбу. Дай чужой вещи расстаться с ее прошлым. А вот когда она станет просто вещью, — вот тогда и ищи с нею общий язык.
Чапа расстелил портянки на солнце. Жаль, ветерка нет… но и солнце с этой работой управится, освободит фланельку.
Теперь надо было похоронить ребят, которых он сюда притащил. Тесновата будет могилка, придется положить их в два уровня, да чего уж, все свои; в тесноте — да не в обиде.
Чапа не выбирал, клал подряд, но обещанное еврейчику не забыл, — положил его и того парубка под противоположные стенки могилы. Потом он заметил упущение: когда таскал тела, все пилотки (и фуражка старшины) остались где-то там, в траве. Значит, нечем лица прикрыть: сыпать землю на лицо не гоже. Ладно. Чапа снял с двух ребят гимнастерки, распорол от ворота донизу, как раз хватило. Потом закопал. Псалтирь была в вещмешке, не идти же за нею специально. Чапа прочитал «Богородицу». Сделал это с умыслом: привлек Ее внимание; теперь ответственность была на Ней. Правда, крест было не из чего сделать, но Чапа решил, что обойдется. Специально ходить к кустам, маячить у немцев перед глазами… Не возникай, — сказал он себе. В самом деле: могила получилась высокая, приметная. Сделал что мог.
Пора идти.
Конечно, правильно было бы сгрести свои вещи под мышку (ППШ и запасные диски замотать в гимнастерку, а лопату — знак нейтралитета — на плечо), и неторопливо, не привлекая интереса немцев, отступить к кустам. Чапа так и собирался поступить. Но вдруг осознал, что делает нечто совершенно иное. Поднял с травы нижнюю рубаху (от нее повеяло благодатным солнечным духом) — и неторопливо ее натянул. Заправил рубаху в свои безразмерные, бэушные хабэ. Затем так же неторопливо натянул гимнастерку. Надел ремень (эх! нужно было снять кожаный со старшины; хотя — как бы я потом объяснял, откуда на мне такой ремень?), отогнал складки за спину. Лопатку пристегнул на пояс. Сложил портянки; потом передумал — и в одну портянку завернул диски, чтоб сподручней нести. Потом набросил — стволом вниз — на правое плечо ППШ, и пошел прочь, к тому месту, где оставил в кустах свои вещи. Там он переложил диски в вещмешок, надел его, затем скатку, винтовка привычно повисла на правом плече, значит, теперь автомат будет на левом… Напоследок Чапа осмотрелся — не забыл ли чего; нет — ничего не забыл. Взглянул на солнце — и пошел на восток.
Он шел и думал: все просто. Если мясо вымочить в оцете, а потом насолить, наперчить и посыпать ароматными травками, — разве узнаешь его истинный вкус? Если твоя душа задергана эмоциями, замирает от страха, — разве ты сможешь увидеть истину? Вот с этими двумя немцами, умыкнувшими сапоги; ну да — ошарашили; я даже прибалдел от них: ППШ мне оставили! и ушли не оборачиваясь!.. Я бы так не смог. Даже не придумал бы такого! — а уж сделать… А вот они смогли. Не сговариваясь! Повернулись — и ушли; и ППШ мне оставили. А все почему? Ну, во-первых, оказались не звери, не душегубы. Солдаты — но не убийцы. И во мне они увидели человека, а не зверя. Человека, который работает святое дело. Ну да — при мне был автомат; а как же иначе? — ведь я ж не могильщик, я тоже солдат; мне положено быть при оружии. Так они ко мне и отнеслись: как к солдату, который в данный момент не воюет. И если б они забрали ППШ — в этом было бы недоверие ко мне. И неуважение. Но они поняли, что я — человек. И если я не пленный — как же оставлять солдата без его оружия? Я же видел: им и на миг не пришло на ум пристрелить меня. И что я могу выстрелить им в спину. Об этом не думаешь, это принимаешь, как есть…