Надеюсь, уже понятно, что майор Иоахим Ортнер был из достойной немецкой семьи. В другое время, скажем, в конце прошлого века, в императорской Германии, можно было бы порассуждать, насколько эта семья была близка к высшим кругам. Но в нынешней, народной Германии, критерии стали иными, титул перестал быть козырем, а иногда мог и навредить, если ты оказывался в зависимости (а тем паче — в подчинении) у парвеню. Поэтому, не вдаваясь в детали, повторим прежнее определение: это была достойная немецкая семья.
Так сложилось, что мужчины в этой семье по обеим линиям — и материнской, и отцовской — выбирали воинское поприще. Многие из них сделали отличную карьеру, иным досталась и слава. Так великий воитель (и не менее выдающийся военный мыслитель) Мольтке был двоюродным прадедом майора Ортнера. Маленький Иоахим помнил всех своих доблестных предков поименно, что и не удивительно: копия генеалогического древа (оригинал отец хранил в банковском сейфе) была у него всегда перед глазами, — в темной раме из силезского дуба, исполненная изрядным каллиграфом. Идея проста, как выстрел: мальчик должен знать своих предков; их путь ему прокладывать дальше. Даже сейчас майор мог бы назвать не менее четырех предшествующих поколений.
Едва эта мысль возникла, как майор тут же усомнился: а не хвалюсь ли? Рисковал он не многим; подумаешь, ну, не вспомню; но оказалось, что и вспоминать-то не надо. Имена возникли в памяти сами собой, но не в звуке, а в графике, — в четкой готической графике его детства. Прав был отец. Мудрый был человек.
Вот как раз его отцу — редкий случай в их семействе — со службой не повезло. В феврале 16-го года, в Вогезах, переправляясь со своей ротой ночью на плотах через озеро, лейтенант Ортнер был обнаружен и обстрелян французской батареей. Уцелел лишь один плот, ну и те, кто смогли на нем уместиться. В их числе и лейтенант Ортнер. Но десятиминутное пребывание в ледяной воде (да и потом, пока обратно добирались, он ведь не в пуховике отогревался — стыл в своей насквозь промокшей форме, отвердевающей льдом на ночном ветру) сломало замечательный план его жизни. От переохлаждения у него испортилась кровь. Очевидно, безнадежно пострадала печень, потому что все усилия врачей были бесплодны. Лейтенант потерял больше двадцати килограммов веса; мышцы, которые каждый день — в любой фронтовой обстановке! — он формировал и укреплял по системе Мюллера, фактически исчезли; но самое ужасное — все его тело страдало от чирьев. И когда на этом фоне на левой голени возник прогрессирующий абсцесс, — врачи его просто не распознали. Когда спохватились — лечить было поздно. И лейтенанту отхватили ногу до колена.
Надо отдать ему должное — он не сдался. Освоил протез. Вернуться в строй он не рассчитывал, но ведь армия — это не только строй. Самое большое чудо (чудо — это к слову; если же называть своим именем: связи) — даже в годы депрессии он удержался в армии. Дослужился до полковника. Последние два года жизни он преподавал и набрасывал заметки для будущей книги, которую намеревался назвать «Мысль побеждает». Видать, был отравлен не только холодом, но и литературными лаврами великого предка.
После смерти отца Иоахим Ортнер просмотрел его заметки. Ничего особенного. Ремейк Мольтке и «Сунь-цзы». Но не компиляция. Отец входил в мир старых идей, как в неведомое пространство. Он удивлялся, восхищался, искал (не осознавая) поэтическое выражение закоснелых формул. Как при этом он был свободен!.. Если вблизи своей смерти человек становится самим собой, — размышлял Иоахим Ортнер, — значит, на самом деле его отец всю жизнь был поэтом, и мужество, с которым он шел по жизни, было мужеством самосохранения, мужеством сохранения своей души, которую он не открыл никому, даже мне…
Если бы Иоахим Ортнер умел плакать — он бы заплакал. Но плакать он не умел.
Сколько он помнил своего отца — это был небольшой, даже щуплый человек. Но держался он с таким спокойным достоинством, что уже через минуту его щуплость переставали замечать. Тогда же, после смерти отца, перебирая бумаги в его столе, Иоахим Ортнер обнаружил фотографию статного атлета в спортивном трико довоенной моды. Знакомые черты лица. Знакомые усы а ля император. Сперва Иоахим решил, что это один из его многочисленных дядьев, потом вдруг понял… Все мысли стерлись, остались только чувства. Наконец волна схлынула, и первое, что он подумал: вот кого любила моя мать. И затем: но она с ним осталась и после всего, что с ним произошло. Почему же отец никогда не показал мне, каким он был прежде?..
Это был урок.
Пожалуй, самый важный в жизни Иоахима Ортнера.
Был урок и помельче.
Чтобы проверить неожиданную мысль, Иоахим зашел в комнату своего детства. Родовое дерево было на месте. Впервые Иоахим смотрел не на имена, а на даты — кто сколько прожил. Большинство не дожили и до сорока; трое — нет, еще вот и вот — дотянули до пятидесяти; и только двое (один из них — великий Мольтке), похоже, умерли от старости. Впрочем, поправил себя Иоахим Ортнер, и отец умер, как говорится, своей смертью, — за письменным столом. Но он так и не дожил до пятидесяти…
Ах, папа, папа… Ведь что-то же в тебе было необычайное, если мама предпочла смерть жизни без тебя…
Иоахим Ортнер был вторым сыном. Старшего сразу направили по военной стезе. Младший — скороспелка, любимчик, умница — не проявлял ни малейшего интереса ни к оловянным солдатикам, ни к военной форме и ритуалам, и уж тем более — к истории войн. Зато музыка — ах! литература! живопись!.. Гимназия, затем университет; короче — классическое образование. Блестящий молодой человек. Он много обещал, но, увы, пока ничего не дал. Очевидно — ему пока нечего было отдавать. Этого, правда, никто не заметил — ведь он по-прежнему был блестящ, — кроме отца. Который однажды пригласил его к себе и сказал:
— Я часто думаю о тебе, мой мальчик. У тебя хорошее сердце. И счастливый нрав. За это тебя и любят. Из-за этого и обманываются на твой счет, принимая твой блеск за свидетельство таланта. Талант у тебя действительно есть, но не такой, как полагают твои друзья. Он небольшой, однако не это важно. Куда существенней то, что он — вторичный.
— Но разве талант может быть вторичным? — возразил Иоахим. На подобные темы он мог рассуждать квалифицированно — уровень культуры позволял. — Талант оригинален, такова его сущность. Даже если талант маленький — он все равно оригинален по определению. Иначе это не талант.
Иоахим не обольщался на свой счет, и уже хотя бы поэтому — из чувства самосохранения — до сих пор ни разу о себе серьезно не задумался. Он просто жил, а мыслей о реализации себя избегал.
— Видишь ли, сынок, — сказал старший Ортнер, — талант — не фиксированная данность, полученная от Бога раз и навсегда. Как и все в живой природе, он зарождается, развивается, созревает. На определенном этапе он проходит стадию подражания. Без этого не бывает: чтобы создать свой эталон, нужно сперва понять, как это делали другие — и попробовать действовать с помощью их эталонов. Это непростой этап. Если результат получается отличный — как отказаться от того, что приносит успех? Вот где требуется доминирующее чувство свободы, тончайшее ощущение малейшего дискомфорта, — дискомфорта оттого, что носишь костюм с чужого плеча. Вот где нужна энергия, способная преодолеть консерватизм разума — и сломать, как прокрустово ложе, чужой эталон… Далеко не всем это удается. Тебе, сынок, не удалось. Характером ты пошел в мать. Это замечательно, но немножко не то. Ты ярок, ты — светишь, но это не твой, это отраженный свет. Ты — не Солнце, ты — Луна…
Разговор был затеян неспроста. Незадолго перед тем Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Старший Ортнер, всегда избегавший политики, почувствовал, что произошло нечто судьбоносное для страны, и — чтобы разобраться в этом — прочел «Майн кампф», книгу, о которой — с чужих слов — он до сих пор думал, как о дешевом памфлете. Книга оказалась окном в завтрашний день. Книга была написана не ему, не полковнику Ортнеру. Она адресовалась голодной улице и озлобленным бюргерам, которые потеряли то немногое, что имели, и ждали мессию, чтобы понять, что делать и куда им идти. Мессия пришел. Они его получили. Теперь весь лад страны будет адаптироваться под их вкусы. Поначалу — только их страны, затем — остальных, в последовательности, которую определит мессия. Какое-то время им будет сопутствовать успех, ведь кумулированная энергия толпы сметает любую помеху; но все закончится крахом. Почему? Есть закон природы: примитивное уступает место под солнцем более совершенному. Порядок бьет класс только на футболе, да и то до поры, пока класс не возьмется за дело всерьез.
— Германия обречена, — сказал полковник Ортнер сыну, поделившись своим впечатлением от «Майн кампф». — Не знаю, когда это случится, но это неотвратимо. Падение будет ужасным. Погибнет все лучшее. Я бы не хотел до этого дожить.
Он замолчал, и тогда, выдержав почтительную паузу, Иоахим сказал:
— Мне трудно поддерживать эту тему, папа; я пока не думал об этом. Но при чем здесь мои жалкие способности?
— Я не называл их жалкими, сынок, — сказал старший Ортнер. — Они не развиты — это очевидно. И как с ними быть — тебе выбирать. Но этот выбор определит твою судьбу.
— Каким образом?
— Видишь ли, поход, задуманный Гитлером, вынудит поставить под ружье всю нацию. Всех без исключения. Независимо от возраста, пола и талантов. Поэтому — если б у тебя был несомненный дар — я бы посоветовал тебе прямо сейчас, не мешкая, не выжидая, как развернутся события, — перебраться в какую-нибудь страну, которая точно не будет участвовать в предстоящей войне. Например — в Швейцарию или Швецию. Для воплощения себя. Но то, во что можешь воплотиться ты, вряд ли кому-нибудь покажется интересным. Даже тебе самому — ведь у тебя хороший вкус. Тебе это быстро обрыднет, ты разочаруешься, а разочарование в себе — слишком большая плата за любопытство.
Он задумался, затем быстро взглянул на сына.
— В случае эмиграции есть и компромиссный вариант…
Он опять сделал паузу, но теперь глядел прямо в глаза Иоахиму.
— Говори, говори…
Младший Ортнер не подал виду, но внутренне собрался. Ведь ясно же, что предстоит испытание.
— Можно эмигрировать не с какой-то высокой целью, а просто для того, чтобы спастись. Выжить. Я тебя пойму и помогу. Например, ты мог бы преподавать — у тебя для этого великолепные данные. Ты мог бы…
— Нет, — перебил Иоахим отца. — Исключается.
— То есть?
— Я никуда не поеду. Во всех вариантах.
Старший Ортнер вздохнул с облегчением.
— Спасибо, — сказал он.
Он встал из кресла; чуть хромая, прошелся по кабинету. Ему было хорошо.
— Я надеялся на такой ответ. И приготовил предложение.
Иоахим кивнул. Именно эти слова он ждал с первой минуты разговора. Правда, и по поводу таланта у отца получилось красиво, хотя лучше бы он этого не говорил. Видимо, это было необходимо отцу, чтобы освободиться, выплеснуть наболевшее.
Старший Ортнер остановился перед сыном.
— Поскольку, сынок, армии тебе не избежать, я предлагаю перехватить инициативу — пойти навстречу обстоятельствам. Видишь ли, генералы погибают куда реже, чем нижние чины; и даже старшие офицеры, по сравнению с младшими, имеют в сотни раз больше шансов выжить. Если до главных событий ты успеешь сделать военную карьеру…
Вот оно, ключевое слово: карьера.
Иоахим Ортнер был достаточно умен, чтобы не портить свое внутреннее зрение очками со светофильтрами. Жизнь он воспринимал такой, какова она есть. Он не возмущался ее грубостью и цинизмом, потому что рядом сосуществовали и нежность, и чистота. Его не травмировало предательство, потому что этот же человек в других обстоятельствах мог быть преданным. Все есть во всем. В каждом. И во мне тоже, думал он. Когда-то он пережил, как легкий насморк, романтическую пору. Эталон своего поведения (воздействие мамы) он лепил из идеалов. Но в любом эталоне тесно, а уж в романтическом — как в рыцарских доспехах — ни свободно вздохнуть, ни повернуться, и мир через зрительную щель шлема виден урезанным, оскопленным, лишенным вариантов. Потому этот эталон — чтобы не мешал нормально жить — пришлось засунуть подальше, на чердак, рядом с корзиной, в которую свалены детские игрушки. Сейчас уже трудно представить, как можно было этим жить, но ведь это было!..
Карьера…
Жесткое слово. Зато честное и чистое, без шелухи. Карьера не может быть смыслом жизни, ее целью, ее хребтом; это всего лишь курс через жизнь. Уж я постараюсь, подумал Иоахим Ортнер, чтобы этот курс, эта кость не стала моей единственной пищей. Я пришел в этот мир не для обгладывания костей, а чтобы наслаждаться плотью жизни.
Еще он подумал: как жаль, что я не могу вспомнить, что именно говорил д'Артаньян-отец уезжающему в Париж на поиски счастья сыну. Нечто эдакое: не обнажай без нужды шпагу… служи королеве (или все же королю?)… что-то про честь… И ни слова — вот уж это я помню точно — о служении Франции… Конечно, в ту пору государственность только складывалась, служили не родине (родиной была не страна, а то место, где родился), а сюзерену. И все же: как это замечательно, что люди воспринимали себя не песчинкой на огромном пляже, а самостью, у которой свой путь, которая напрямую общается с Богом, выясняет отношения с ним, и не очень-то принимает к сердцу недовольство соседних песчинок, о которые приходится тереться!.. Спасибо, отец, что ты ни разу при мне не произнес слово «родина». Впрочем, и слова «честь» я от тебя никогда не слышал, хотя уж ты-то всегда был человеком чести…
Замысел Ортнера-старшего был простой, но не прост для исполнения. Был задуман спектакль — по правилам жизни и неотличимый от жизни. Главным условием успеха был самоконтроль. Никаких импровизаций. Каждый шаг должен быть выверен, почва — еще до того, как на нее вступил, — проверена щупом, словно идешь по болоту. Значит, голова всегда должна быть ясной, она должна доминировать над чувствами, держать их в узде. Условие трудное: война — это царство эмоций, только они могут нейтрализовать страх, который как солитер высасывает жизненную силу человека. «На войне бояться пули глупо, мой мальчик, — говорил отец. — Страх унижает — и ничего не дает взамен. Чтобы победить тебя — он отнимает способность думать. А вот этого как раз мы и не должны допустить. На войне умный человек не оставляет пуле шансов. А почему? Мысль быстрее пули. Умный человек думает — и потому он все время на шаг впереди ситуации. Наш ум устроен так, что не может одновременно думать о двух вещах. Запомни хорошенько: война — это работа; как всякая работа — она требует мысли; когда думаешь — не боишься…»
Если попросту — предстояло делать все возможное, чтобы избежать непосредственной встречи с войной. А когда это все же случится (не по воле каких-то людей и обстоятельств, а в соответствии с замыслом создателя спектакля) — сделать этот контакт единственным и предельно кратким.
Разумеется, роль создателя спектакля и кукловода должен был исполнить дядя-генерал. Во-первых, он любил Иоахима. Своих детей не удосужился сделать, а Иоахим так был похож на его мать и сестру… Во-вторых, дядя-генерал был одним из творцов новой армии, вермахта, — ему и карты в руки. В третьих — дядя был циник и весельчак, слово «родина» он произносил так смачно, словно родина была наливным яблоком, которое он намеревается съесть. Это яблоко он бы не уступил никому. Даже министр Геббельс отмечал его красноречие. Естественно, дядя с энтузиазмом взялся за дело.
Когда началась война в Испании, Иоахим Ортнер был уже обер-лейтенантом. «Тебе надо бы туда съездить, поглядеть, что да как, — сказал дядя. — Сейчас формируется группа для инспекции наших частей. У тебя будет особая миссия, так что никто не станет досаждать тебе с рутиной. Надеюсь, твое любопытство будет не так велико, чтобы оказаться в окопах…»
После Испании, как подающий надежды офицер, Иоахим Ортнер попал в академию. Работал в штабе дивизии во время войны в Польше. Вместе с дядей побывал в командировке в России. «Я сделал промашку», говорил дядя, выдавливая лимон на непомерный ломоть жирной семги. Они сидели в большом зале «Метрополя» в Москве. Здесь все было не так, как дома. Эклектика интерьера, демонстративная роскошь, официанты (за километр видать — офицеры НКВД) висят над душой.
«Тебя нужно было направить к русским на курсы. Все равно какие — пехотные, танковые…»
«Ты серьезно считаешь, дядя, что нам есть, чему у них учиться?»
Вопрос еще не был произнесен до конца, а Иоахим Ортнер уже понял, что говорит глупость. Пить надо меньше, но разве с такой жирной пищей печень управится без соответствующей поддержки водкой? Вот язык и обгоняет мысль. Ну разумеется, ему было известно, что Генштаб вермахта уже перенял у русских концепцию современной наступательной войны, их теория массированных танковых ударов и принципы формирования механизированных корпусов уже преподаются в военных академиях Германии. Да мало ли каких золотых самородков немецким спецам уже удалось накопать в российской целине!..