Алаярбек Даниарбек величественно удалился.
— Погодите, Даниарбек! — остановив уходившего хозяин дома, толстый плотный старик, — позволительно спросить: — а вам известно, куда мы едем и на сколько времени?..
Повернувшись вполоборота, Алаярбек Даниарбек небрежно бросил:
— Клянусь, почтенный бекский сын, гражданин Абдуджаббар, не знаю. Пусть пуп мой прилипнет к спинному хребту, пусть кости моего Белка будут белеть на дне пропасти глубиной в семьсот семьдесят семь локтей, но раз ему не сидится в благоустроенном городе и не спится на мягкой постели, я еду, а куда, в какую ещё страну Гога и Магога, это его касается...
И на этот раз он удалился совсем, оставив в большой михманхане с расписным потолком и высокими окнами Абдуджаббара и доктора, которого он пренебрежительно и вместе с тем подобострастно называл в третьем лице — «он».
Попивая из грубой глиняной пиалы чай, Абдуджаббар заговорил:
— Домулла! Конечно, этот Даниарбек, несмотря на свой знатный титул «бек», только простой неграмотный конюх, но... не прав ли он, когда предостерегает от поездки в горы? Да и что нам, мирным людям, делать в Фарабе, в таком глухом месте? Да и вы, домулла...э... э.. не мусульманин, подвергаете себя... в некотором роде, опасности.
— Нет, мы едем. Мне поручено найти отряд, и мы найдём его. Люди болеют, и нельзя оставить их без помощи. Как сказал Алаярбек, пусть даже прилипнет живот к позвонкам, но мы едем. И потом, мне давно хочется посмотреть Качающийся Камень...
— О-бо! — издал сдавленный возглас Абдуджаббар. Он наклонил голову, и лицо его трудно было рассмотреть, но седая борода, реденькая и клочковатая, трепетала, а руки — морщинистые, со вздувшимися венами — дрожали. — Даниарбек рад помочь всем, чем может, но он и понятия не имеет, где сейчас находится отряд. — Он помолчал, взглянул на доктора и продолжал: — Вот народ у нас непонятливый. Начала Советская власть перепись людей, хозяйств. И все взволновались, зашумели. А так, милостью бога, у нас тихо, правда, кое-кто из людей побогаче ушёл за перевалы. Смешные люди! Они побоялись переписчиков и даже угнали весь скот. А так всё в порядке. Да вот в горах одного человека из комитета бедноты убили, милиция расследует. А так, бог мой, всё тихо. Вы в горы собираетесь?
— Да. Думаю, что тот отряд в Фарабе.
— Хорошо, хорошо. Поедете через перевал Качающегося Камня? На той дороге неспокойно. Вот там этого большевика убили и... А что вы там хотите? Вы хотите посмотреть Камень? Но его надо смотреть с молитвой. Если человек с чистой совестью подъедет к этому Камню величиной с дом и тронет его рукой, он закачается. А если у человека есть на душе грех, то камень остается недвижим, словно гора. А если человек забудет о молитве, камень раздавит его, точно муравья...
Старик уговаривал не ездить в Фараб: и дорога испорчена, и проводника трудно найти.
— Проводником будете вы, — резко оборвал причитания бекского сына доктор.
Абдуджаббар от неожиданности даже издал подобие стона и забормотал что-то о тяжёлых приступах болезни суставов, обессиливающих его организм, но тут же молниеносно изменил своё поведение. Сказав туманно: «Когда к трусу подступят с ножом, он храбрецом делается», старик залебезил:
— Произнесенного слова не проглотишь. Сказал я — тяжело мне, больному, но из уважения к вам, мудрейший из докторов, я поеду. Не обижайтесь, что так говорил. А теперь пожалуйте к отцу моему. Пресветлый бек желает видеть вас.
— Ну как его глаза? — спросил с живостью Пётр Иванович. Года два тому назад доктор снял с обоих глаз бывшего бека ургутского бельма.
— Старик видит даже то, что на вершинах гор.
Сгибаясь едва ли не до земли, он распахнул резные тяжёлые двери и пригласил пойти в парадную михманхану.
Обширный чистый двор, залитый утренним солнцем, лежал у самого подножия горы, скалистые уступы которой нависли над бекским домом, богатыми службами и конюшнями. Алаярбек Даниарбек стоял около своего Белка со щёткой в руках и, задрав голову вверх, разглагольствовал перед группой ургутцев, одетых в живописные лохмотья. Те тоже вперили свои бороды в небо, стараясь разглядеть что-то на вершине горы, хотя ничего примечатель-ного на первый взгляд там не замечалось, если не считать крошечного квартала Ургута, непонятным образом повисшего в лазурной бездне.
— От великого ума ургутцы не знают, куда деваться, — рассказывал Алаярбек Даниарбек. — Вот утром они встают, позевывают и говорят: «А зачем нам опускаться вниз, а потом подниматься вверх, тратить силы? Сегодня базарный день, нам надо продать испеченные нашими женами лепешки да сотканную за неделю мату. Давайте бросим всё это вниз. Те, кому нужно, возьмут себе, а деньги положат в кошелек, который мы спустим на толстой нитке прямо со скалы на базар». Ну, так и сделали...
— Ну и что? — спросил один из слушателей.
— А что? Они там и до сих по сидят.
Все засмеялись
— Пётр Иванович, — тихо сказал Алаярбек Даниарбек доктору, когда Мирза Джалал с Абдуджаббаром прошли вперёд, — посмотри вверх.
— Что ж мне на этих умников смотреть?
— Обязательно посмотри.
В стеклах сильного бинокля на небе возникла вершина горы. Дома и сады стали ближе. На самом краю обрыва стояли люди и разглядывали город, раскинувшийся величественным амфитеатром в долине. Что же удивительного, что те, наверху, смотрели на город? Картина была поистине прекрасна. Но почему эти любители красивых видов держали в руках бинокли, которые как-то не вязались с белыми чалмами и халатами?
— Что вы там увидели, домулла?
Рядом возник Абдуджаббар. Он тоже поднял вверх подслеповатые глазки, пытаясь разглядеть, что делается на вершине, но белые чалмы уже исчезли.
Доктор посмотрел на Абдуджаббара, на его лицо, покрывшееся тысячью любезных морщинок, на его злые глазки и пошел к воротам. На ходу, не оборачиваясь, он бросил небрежно:
— Хотел увидеть, как умные ургутцы лепешки вниз бросают.
— Что, что? — шепелявил Абдуджаббар, семеня сзади мелкими шажками.
Не отвечая, доктор повернул голову и прислушался. Откуда-то издалека, пересиливая шумы восточного базара, доносилась лихая кавалерийская песня.
Доктор покинул Бухару без сожалений и почти тайком. Один только образ светлым видением стоял в его памяти, прекрасный образ, полный прелести и обаяния, но и этот образ приходилось гнать от себя.
Пётр Иванович верхом в сопровождении Алаярбека Даниарбека совершил длительное и порой опасное путешествие через весь Бухарский оазис, Кенимехские степи. Отвращение, брезгливость, разочарование гнали доктора всё дальше и дальше на восток. И страх... Да, доктор не мог отделаться от неприятнейшего ощущения, что его — мирного человека, все свои побуждения и силы отдающего исцелению больных, спасению от смерти — пытались вовлечь в гнуснейшие интриги, тайные заговоры, пахнущие грязью и кровью. И он бежал. Он не боялся путешествовать в одиночестве, только в сопровождении Алаярбека Даниарбека. Слава о докторе широко растеклась по стране. Пётр Иванович делал операцию снятия катаракты, и немалому количеству несчастных, убитых горем слепцов успел он вернуть зрение. А зрение — величайшее благо жизни! Вот почему там, где каждый советский работник, каждый русский безусловно попал бы в руки басмачей и лишился бы головы, он, доктор, ехал смело, окруженный любовью и почтением населения. Правда, где-то в Кенимехской степи, по рассказам пастухов, всемогущий феодал Косой бай пытался перехватить доктора, но те же пастухи очень ловко, очень хитро обманули и самого бая и его людей. Доктор не просто путешествовал. Он лечил и в пути, и на остановках. Он собирал данные, цифры, факты. Он вёл научную работу. Путешествие затянулось, и уже цвёл урюк, когда, наконец, Пётр Иванович в сопровождении своего верного оруженосца прибыл благополучно в родной Самарканд.
Уже через несколько дней он работал в больнице, а ещё через день-два вызвался поехать в горы в красноармейский отряд, стоявший гарнизоном в далёком селении. В отряде, как сообщили, имелись тяжелобольные. По дороге Пётр Иванович сделал остановку в большом селении Ургут, расположенном у подножия горной страны.
Спокойно сияло солнце над зелёными чинарами Ургута, но не очень спокойно билось сердце Алаярбека Даниарбека. Он ожесточенно чистил щёткой белую шерсть своего коня и искоса поглядывал на вершину горы, не покажутся ли там снова чалмоносцы? Белок до смерти боялся щекотки, не стоял на месте, выкручивался, пытался лягаться, и Алаярбек Даниарбек всё своё плохое настроение срывал на нём, с остервенением нажимал на особенно нежные места.
— Несчастный, ты недоволен, когда тебя лелеют и любят? Вот подожди, посмотришь, что произойдёт дальше. Твой хозяин Алаярбек Даниарбек родился под звездой бедствия. Этот беспокойный доктор тащит нас с тобой, Белок, в самую пасть дракона с огненным дыханием. Земля не насыщается водой, волк — овцами, огонь — дровами, сердце — мыслями, ухо — словами, глаз — виденным. Эх, доктор, сидел бы ты в Самарканде, лечил бы больных, женился бы на толстой желтоволосой девице, и наслаждался бы жизнью. Чего ты лезешь в седло? Нет, Белок, будешь ты возить на своей спине не Алаярбека, сына Даниарбека, а какого-нибудь бека из людоедов-курбашей, который вот эдаким брюхом придавит тебя к самой земле... Нет, не поедем мы в горы. Не будем мы больше работать у этого беспокойного, поехали домой, в Самарканд.
Парадные покои бывшего ургутского бека отличались суровой простотой, но в простоте этой имелась, как ни странно, восточная вычурность. Она сказывалась в строгих линиях деревянного потолка, собранного из круглых брусков дорогого нездешнего дерева, уложенных на некрашенные, но отполированные до зеркального блеска четырехугольные балки с тончайшей резьбой на концах. На тщательно оштукатуренных стенах серого неприветливого ганча нельзя было найти и намека на шероховатость, а две алебастровые, вделанные в стенные ниши, резные полочки являлись подлинными произведениями искусства. Строгих тонов шерстяной палас во всю комнату, тёмные шёлковые одеяла и мягкие ястуки завершали убранство михманханы.
Столетний старец, живой представитель горных феодалов времен присоединения края, радушно встретил доктора и Мирзу Джалала, но невинная беседа с величественным старцем нежданно-негаданно стала многозначительной, в особенности когда бек от исторических воспоминаний перешел к современности. Он имел ясный ум и верный глаз, но ум и глаз господина и владетеля душ и тел рабов.
— Крепость Ургут никому и никогда не покорялась. Ни воины Александра Македонского, ни китайских царей, ни диких кочевников волков-могулов, ни шахов персов-идолопоклонников не ступали ногой по земле Ургута, а тем более слабые бухарцы, подхалимы и прихлебатели развратников-эмиров, не смели сюда показываться. И не напрасно ли ты, мой сын Абдуджаббар, думаешь, что правда пресмыкается у эмирского престола.
Абдуджаббар мгновенно наклонился к уху бека и что-то быстро сказал. Но старец упрямо продолжал:
— При слове эмир ургутец всегда испытывал полноту отвращения, ибо он знал, что нигде в Бухарском государстве отец не мог защитить честь своей дочери, муж — честь своей жены, сын — честь своей матери. А на площади казней в Бухаре день и ночь палач стоял по колена в крови безвинных...
Глазки Абдуджаббара бегали. Ему явно не нравился оборот, который принял разговор, и он поспешил вмешаться:
— Они едут через перевал Качающегося Камня.
Тут пришла очередь заволноваться и самому старому беку. Он замолчал и долго разглядывал из-под клочковатых мохнатых бровей доктора и Мирзу Джалала. Взгляд его стал колючим.
После паузы, во время которой все почтительно молчали, он сухо начал:
— Что вам нужно у Качающегося Камня — святыни ургутцев? «Не шути с рекой, говорят, вода тебя уничтожит. Не шути с ходжой, он род твой уничтожит». Святой Качающегося Камня не любит, когда его тревожат.
Он долго молчал, точно стараясь припомнить что-то важное. Наконец, взглянув на Петра Ивановича, он заговорил:
— Ты доктор, от твоей руки я опять стал видеть. Ты великий доктор. Не езди к Качающемуся Камню... Не езди, не езди! Там плохо. Не езди!
...Возвращаясь от старого бека обратно через двор, Абдуджаббар, искоса поглядев на Алаярбека Даниарбека, заметил:
— Не хотят все, чтобы вы ехали мимо Качающегося Камня.
— Вот потому-то мы туда и поедем, — ответил доктор, и в голосе его прозвучало упрямство. — Это кратчайший путь. Надо ехать скорее. Собирайтесь — выедем мы на рассвете.
Но Абдуджаббара ночью дома не оказалось и пришлось двинуться в путь без проводника. Когда уже выехали с бекского двора и стали пробираться по улочкам города, Алаярбек Даниарбек ворчливо проговорил:
— И в глаз, который берегут, попадает сор, а который не берегут, тот очень даже просто может пропасть. Тут, наверно, за каждым углом целая шайка душегубов-басмачей прячется. Нет, уж лучше вернуться. Вон как собаки отчаянно лают.
То ли собачий лай заглушил его слова, то ли Пётр Иванович привык к его воркотне, но все молча продолжали путь.
В лицо дул холодный ночной ветер. Высоко в небе, рядом со звездой, горел, подмигивая, красный огонёк пастушьего костра.
Утром даже у Алаярбека Даниарбека настроение улучшилось. Дорога оказалась неплохой. Её, по-видимому, недавно починили, расширили и выровняли.
— Какие всё-таки горцы молодцы, — балагурил Алаярбек Даниарбек, — нас, наверно, поджидали, чтоб легче моему Белку было подниматься в гору.
— Поджидать-то они кого-то поджидают, но вот кого? — заметил доктор.
Он с трепетом рассматривал три крошечные юрты, стоявшие на дне ущелья, которое разверзлось прямо под всадниками на глубину по крайней мере в полверсты, Алаярбек Даниарбек снисходительно бросил: «Высоко забрались, как-то падать придется»,— и хотел ещё что-то прибавить, но вдруг так дико закричал «эй, эй!», что лошади испуганно шарахнулись. По серым выступам скалы, в стороне от дороги, торопливо пробирался, почти бежал человек в красной чалме. При окрике Алаярбека Даниарбека он метнулся в сторону, пытаясь, очевидно, нырнуть в какую-нибудь щель, но тут же спрыгнул на дорогу и пошёл неторопливо навстречу всадникам. Одет он был так, как одеваются в горных кишлаках: в просторный чекмень из сукна козьей шерсти и в мукки — сапоги с мягкими подошвами.
— Кто вы? Куда вы едете? — неприветливо спросил он.
— Молодой человек, — возмущённо проговорил Алаярбек Даниарбек, позволительно будет вам заметить, что вы при встрече с нами даже «ассалом-алейкум», как подобает вежливому мусульманину, не сказали, а кроме того, не вы спрашиваете, а мы. Куда идёт эта дорога?
— Не знаю. А вы куда едете?..
— Эй ты, любопытный! — сердился Алаярбек Даниарбек, — знаешь китайскую поговорку: «Чужих дел не касайся. Если спрашивают тебя, видел ли ты верблюда, отвечай «нет». Ты с нами не встречался». Понял? Ну, иди своей дорогой.
Когда отъехали на порядочное расстояние, Алаярбек Даниарбек, будто между прочим, заметил:
— Он не горец.
— Почему?
— Ноги он ставит косолапо, лицо у него бледное, идет он и задыхается. Разве горец такой бывает? Горец ноги ставит вразлёт, лицо у горца обожжено ветрами дочерна, а если горец начинает задыхаться, три дня в горах не проживёт. Этот встречный молодчик такой же горец, как та бабушка Мастан-би-би из нашей махалли, которая для того, чтобы свести влюблённых, льет из воска куклы, кладёт рядышком, покрывает их одним платком вместо одеяла, и которая...
— Во всяком случае, почтенный Алаярбек Даниарбек, — перебил Мирза Джалал, — вы говорите не меньше, чем та старая сводня из вашей махалли... Но, домулла, не является ли эта встреча предостережением нам? Не вернуться ли нам? — Мирза Джалал вдруг насторожился: сзади донесся топот.
По крутому подъему к ним поднимался всадник. Он очень торопился, потемневшие от пота бока его лошади быстро вздымались и опускались.
Но тревога продолжалась недолго. Скоро стало ясно, что путников догоняет не кто иной, как бекский сын Абдуджаббар.
— Что же вы без меня уехали?! — радостно осклабившись, заговорил он. — Едва вас догнал, лошадь заморил. У нас беда в Ургуте. Пошли красноармейцы к верхним чинарам и стали в источнике пророка Ильи рыбу ловить, а на них дервиши из ханаки слепых набросились и одного убили. Тревожно стало в Ургуте и в горах... Главный ходжа-ишан в гневе. «Кяфиры, — говорит он, — осмелились топтать святыню источника».