Теперь они навсегда закрылись…
Да, он снова живет, он весел и доволен, чувствует такой прилив силы и радости, так все кругом него прекрасно и мило, так он все любит, так всем наслаждается… Чего еще больше? Бывало, целые дни проходили в тупой тоске, в отвращении к жизни, все было противно и казалось ненужным, надоедливым — теперь все нужно, все дорого. Вот он едет по знакомой дороге, и каждая минута приносит ему новые наслаждения: он любит и свою удобную, новую карету, в которой так уютно ему сидеть, рессоры которой так нежно и приятно его подбрасывают; он любит и своего кучера на козлах, и этот четверик кровных лошадей; он интересуется каждым встречным человеком, каждым деревом и камнем, попадающимся по дороге. Все это так весело, так хорошо, — так интересно.
«О, как славно жить на свете!» — думается ему, а ведь уже давно этого не думалось, напротив — постоянно думалось другое: «как невыносимо, как тяжко жить на свете!»
И это радостное настроение не проходило, а все увеличивалось по мере того, как Сергей подъезжал к Петербургу. Вернувшись к себе домой, он так и сиял. Он позвал карлика.
Тот, как взглянул на него, так и понял, что случилось что-нибудь хорошее; а что это хорошее, он отлично знал, он знал, зачем Сергей Борисыч, почитай, каждый день ездит в Гатчину, кого он там видает.
«Слава тебе, Господи, — мысленно повторял карлик. — Наконец-то дождались, окончились наши мытарства! Слава тебе, Господи милосердый, что довел меня дожить до такой радости!»
— Что прикажешь, батюшка Сергей Борисыч? — пропищал Моська, лукаво посматривая на своего господина.
— А вот что, Степаныч, ведь я за хлопотами своими до сего дня и дома-то нашего не обошел как следует, все в этих вот комнатах толкался; пойдем-ка посмотрим — все ли на месте, сохранно ли?
— Что же, пойдем, коли твоей милости угодно, — изумленно ответил карлик. — Да я и так могу доложить тебе, что все в исправности, я-то ведь уж каждую вещицу осмотрел, все на своем месте, как перед отъездом нашим было, так и осталось; да, батюшка, как же иначе ему и быть — ведь не чужих, а своих людей оставили, так они за барским добром должны были наблюдать. Да и что это ты, погляжу я на тебя, Сергей Борисыч, просто ныне не узнать тебя! Где это видано, что тебе до твоего добра дело есть? Вот сколько лет живу с тобою, знаю ведь уж тебя — ну, скажи, сударь-батюшка, как перед Богом скажи правду: я так полагаю, что ты, к примеру вот, до сей поры не ведаешь, сколько у нас там в Лондоне комнат было, какие вещи. Что мы привезли с собой, что оставили… Так я полагаю, что обобрали бы, обворовали дочиста, так ты как есть ничего не приметил бы!..
Сергей улыбнулся.
— Правда, Степаныч, правда, ничего не помню, убей Бог, не могу себе представить моего лондонского дома!.. Кабинет вот помню, залу, гостиную, желтую гостиную, еще помню спальню мою, ну, а что там дальше… да я там и не бывал никогда. Сколько там у нас было комнат?
— Сорок покоев, сударь, у нас было. Да я это к тому, что теперь-то как это тебе вздумалось?
— А так, Степаныч, там все чужое было, в чужом месте, а этот дом мой, мой собственный, отцовский, все мое, от дедов и прадедов доставшееся, вот и хочу осмотреть… Дома я, Степаныч, вот что!
— Вестимо, теперича мы дома, — радостно повторил карлик. — Пойдем, батюшка, по всем уголкам проведу тебя…
И весь день, до самого вечера, Сергей занимался осмотром своего дома, в первый раз в жизни находя в этом занятии интерес и прелесть. Петербургский дом Горбатова был полною чашею, много в нем было собрано дорогих родовых вещей, и теперь каждый предмет получил для Сергея интерес и значение, он любовался каждой вещью, вспоминал ее, старался догадаться о ее происхождении. Теперь он в первый раз понял значение своей родной, родовой обстановки своего гнезда и невольно урывками мечтал о том, как хорошо будет устроить это богатое, теплое гнездо, где наконец начнется его семейная жизнь с дорогой хозяйкой. Карлик, хотя и ни о чем его не расспрашивал, отлично понимал его мысли и ощущения.
«Пришло наше время, — думал он, — оперился Сергей Борисыч, вить гнездышко собирается!..»
XXIII. ЛОВУШКА
Хотя в эти последние дни императрица и была занята исключительно своими семейными делами, но ведь в основе этих дел лежала политика, международные отношения, а потому она, естественно, отрываясь от переписки с великой княгиней, от мыслей о судьбе «малютки», обращалась к дипломатическим сношениям с западноевропейскими дворами. Она внимательно выслушивала доклады президента иностранной коллегии, князя Зубова, доклады, составлявшиеся графом Морковым и по большей части плохо подготовленные Зубовым. Императрица давно уже привыкла к легкомыслию, а подчас и полной бестолковости созданного ею государственного человека. Она и не замечала этого легкомыслия и бестолковости, потому что сама все сразу схватывала на лету, усваивала; таким образом, весьма нередко не Зубов был ее докладчиком, а она сама докладывала ему дело и объясняла.
Во время одного из подобных докладов, когда вопрос коснулся Англии, Екатерина вспомнила о приезде Горбатова.
— Ах, Боже мой, — сказала она, — как я становлюсь рассеянна и беспамятна! Я совсем было запамятовала, что хотела принять Горбатова и поговорить с ним. Пожалуйста, извести его, что я его жду к себе завтра утром, часов в десять, думаю, что это будет для меня самое удобное время!
Зубов поморщился. Он сумел заставить императрицу быть невольной пособницей его мелочного мщения; сумел представить ей в самых черных красках поведение Горбатова за границей, его дуэль, которая, по его уверениям, оказывалась чуть ли не государственным преступлением. Он сумел в течение восьми лет не пускать его в Россию и был совершенно уже уверен, что от прежнего благорасположения к нему не осталось и следа, что императрица отнесется к нему теперь безразлично и холодно, как к человеку не нужному и ничтожному, с которым нет и не может быть ничего общего.
А между тем он видел, вот уже третий раз, что она чересчур внимательно относится к этому человеку. Он уж окрестил Сергея многозначительным в то время именем «вольтерьянца» и теперь решился своевременно и раз навсегда уничтожить его в глазах императрицы.
— Мне трудно понять, — сказал он, вызывая презрительную усмешку на губах своих, — какой интерес, ваше величество, можете извлечь из разговора с этим человеком?
Екатерина с изумлением подняла на него глаза.
— Как, какой интерес? Горбатов не глуп, он столько времени прожил в Англии, вращался постоянно там в самых влиятельных сферах и, конечно, сообщит мне такие подробности, каких недостает в получаемых нами официальных донесениях, — живой человек всегда лучше бумаги.
— Далеко не всегда, смотря по тому, каков человек и какова бумага. Я позволю себе заметить, что ваше величество, как мне кажется, ошибаетесь в этом человеке.
— Я… ошибаюсь?.. Но почему же?.. Да и, наконец, мой друг, я даже своего мнения о нем еще не высказала вполне. Что он не глуп, это говорят все, кто его знают, об этом свидетельствуют и его начальники. Я знаю, что вы его недолюбливаете, между вами когда-то давно была какая-то ссора, но оба вы тогда были почти дети, пора забыть это… И, пожалуйста, не огорчайте меня — при вашей доброте и благородстве вашего характера вы должны стоять выше каких-нибудь мелочных счетов.
На щеках Зубова вспыхнул легкий румянец.
— У меня нет никаких счетов с господином Горбатовым! — проговорил он. — Да если бы и были — я о себе не думаю; но я обязан постоянно и неизменно помышлять о том, чтобы вы, государыня, по излишней доброте вашего сердца и доверчивости не были обмануты недостойными людьми; от этого ведь могут иногда пострадать даже государственные интересы.
Он произнес слова эти с напыщенной важностью. Екатерина усмехнулась.
— Государственные интересы! — повторила она. — Я что-то не понимаю этого. Да и вообще излишней доброты и излишней доверчивости во мне нет; но вы начинаете говорить так загадочно, что я прошу вас объясниться. Разве вы узнали что-нибудь особенное про Горбатова? Наверно, какая-нибудь сплетня!
— Вовсе не сплетня! Дело в том, что если я решился взять на себя какую-нибудь обязанность, то считаю своим первым долгом заботиться о том, чтобы исполнить ее как следует. Я президент иностранной коллегии, а потому имею точные сведения о всех дипломатических чиновниках, слежу за их деятельностью. Члены каждого из наших посольств мне более или менее известны. Я стараюсь не утруждать ваше величество всякими мелкими делами и потому, конечно, не сообщаю многого, что может быть легко улажено. Поэтому до сей поры не сообщил я вам и того, что господин Горбатов, хотя и не занимая особенно важного места в лондонском нашем посольстве, но имея большие средства, завел связи в лондонском обществе. Тут, конечно, нет еще ничего предосудительного и, напротив, для наших интересов могла быть и выгода; но он пользовался своими связями никак не в нашу пользу, а, напротив, во вред нам. Потому-то я и был доволен его возвращением в Россию.
— Горбатов старался нам вредить? — изумленно проговорила Екатерина. — Да чем же? И, право, это на него не похоже, я его хорошо знала восемь лет тому назад — он был таким благородным молодым человеком.
— Восемь лет — много времени! В восемь лет человек может измениться! Я не знаю, под влиянием каких людей находился он по выезде из России, но как бы то ни было, это опасный мечтатель, проповедник разрушений… вольтерьянец!
— Горбатов — вольтерьянец?
— К несчастью, да! Мои сведения идут из верного источника. И согласитесь, ваше величество, что подобные люди не к месту на русской службе.
— Вы не обманываетесь? В вас говорит не раздражение?
— Во всяком случае, это раздражение заговорило только с той минуты, когда я окончательно убедился в недостойном и вредном направлении этого господина. Вот почему я и нахожу, что ничего интересного ваше величество не извлечет из разговора с ним.
— Да, если так, — раздумчиво проговорила Екатерина, — это очень, очень жаль! Горбатов — вольтерьянец! Не ожидала я… и, во всяком случае, это надо еще проверить. Может быть, у него есть враги, которые его оклеветали перед вами. Я полагала, что увлечения его юности прошли, полагала, что он, как человек способный, будет нам теперь полезен… Да нет же, право, мне трудно поверить, нужно расспросить хорошенько людей, которые ближе, чем мы с вами, знают его.
— Кого же расспрашивать? Его родственников? Льва Александровича Нарышкина? Родственники выдавать его не станут, да и наконец он так долго отсутствовал, что его здесь не знают; он, вероятно, осторожен и не станет проговариваться в Петербурге даже и перед родственниками. Я доставлю вашему величеству самые убедительные доказательства истины слов моих, доставлю в скором времени, а пока прошу вас, государыня, быть с этим человеком осторожнее.
Екатерина сделала нетерпеливое движение.
— Я сама знаю, как мне нужно быть с ним, и теперь вижу, что мне необходимо скорее с ним увидеться и разглядеть его. Передайте же ему, что я его жду завтра в десять часов.
Екатерина перешла к другому разговору и, по-видимому, совершенно забыла о Горбатове. Но по уходе Зубова она несколько минут сидела в задумчивости. Ей вспоминался юноша, поразивший ее своей детской чистотою и в то же время возвышенностью мыслей, своею образованностью и серьезностью, которые она так редко встречала среди светской молодежи. И этот человек поддался вредным влияниям, этот человек, если верить Зубову (а она так привыкла ему верить), питает враждебные замыслы!.. Но кто же виноват в этом, однако?..
Она не стала останавливаться на этом вопросе, ее ждали другие дела, другие заботы — и она отдалась им.
XXIV. НЕОЖИДАННОСТЬ
К вечеру того же дня Сергей получил повестку, извещавшую, что государыня примет его в десять часов на следующее утро. Совершенно поглощенный мыслями о своем новом благополучии, в близком осуществлении которого для него не оставалось никакого сомнения, он собирался на эту аудиенцию хладнокровно, глядел на нее только как на неизбежную формальность.
А между тем, уже входя в покои, которые занимала императрица в Таврическом дворце, он почувствовал некоторое волнение. Он отошел от своей внутренней сердечной жизни, и на него снова нахлынули те разнообразные ощущения, которые он испытывал в самые первые дни своего возвращения в Петербург, во время разговора с Нарышкиным, в приемных Зубова и во время воскресного выхода во дворце.
Екатерина приняла его в своей небольшой рабочей комнате безо всяких формальностей. Она была одна, и когда он вошел в комнату, то увидел ее сидевшей в кресле у письменного столика; на ней был неизменный утренний капот, в руке она вертела табакерку, памятную ему табакерку, с портретом Петра Великого. Яркий свет, падавший из окна, вблизи которого помещался письменный столик, озарял лицо Екатерины. Сергей невольно вздрогнул, разглядев лицо это. Уж и на выходе она показалась ему очень постаревшей и изменившейся, теперь же перемена оказывалась гораздо еще более значительной. Это было совсем увядшее, старое лицо; даже светлые глаза, после ночи, проведенной почти без сна, в беспокойных мыслях, казались потухшими. Она сидела несколько сгорбившись, с выражением не то усталости, не то сильного нездоровья.
— Здравствуйте! — проговорила она и протянула Сергею для поцелуя руку.
Он бережно взял эту руку и приложился к ней почти с тем ощущением, с каким прикладывался к руке покойника, — в этом чувстве было и благоговение, и жалость, и нечто тяжелое…
— Садитесь, — сказала Екатерина тихим голосом, указывая ему на стул, — побеседуем. Я давно собиралась повидаться с вами, да столько дел… не могла вот все удосужиться.
Она пристально взглянула на него, и вот в ее утомленных глазах вдруг мелькнула прежняя живость и прежняя проницательность. Она тоже поразилась переменой, происшедшей в Сергее. Она опять, как и вчера после разговора с Зубовым, вспомнила свежего, ежеминутно красневшего юношу, на руку которого когда-то опиралась, возвращаясь в тихий вечер с прогулки по замолкнувшим аллеям царскосельского сада. Теперь от этого юноши ничего не осталось; перед нею был окончательно сложившийся человек, и бледное, красивое лицо его с двумя-тремя преждевременными морщинами на высоком лбу говорило ей о невесело проведенной молодости. Но на этом красивом, тонком лице, сохранявшем родовые черты длинного ряда предков, почти всегда являвшихся среди различных событий русской истории, с признаками благородного и горделивого характера, Екатерина напрасно искала того, что думала найти в нем после разговора с Зубовым. Ее проницательный взгляд решительно не мог в нем подметить никакой враждебности, никакого смущения, никакой фальши. Екатерина чувствовала, как в ней воскресают прежняя симпатия и прежнее доверие к этому человеку. Она бессознательно улыбнулась ему тихой старческой улыбкой и потом, оживившись, стала его расспрашивать о том, что ее интересовало и на что он мог ей ответить как живой свидетель.
Сергей мгновенно позабыл эту поразившую его в ней перемену. Он видел перед собою умную и тонкую женщину, не ограничивавшуюся расспросами, но вставлявшую то и дело свои замечания, в которых всегда сквозило большое понимание предмета, критический ум, ясность мысли и блестящее остроумие. Скоро он сам оживился, всякое смущение и неловкость были позабыты, он говорил много, он рисовал ей смелыми красками жизнь английского двора и высшего общества, представлял характеристики интересовавших ее политических деятелей. Она слушала все с возраставшим вниманием, по-видимому, совершенно довольная своим собеседником, и оба они не замечали, как шло время.
Но вот предмет беседы начал истощаться, оживление государыни проходило. Сергей видел в ней уже не просто умную собеседницу, а свою государыню: он сдерживался и обдумывал каждое слово.
— Благодарю вас, — сказала Екатерина, — вы сообщили мне много интересного, и я очень рада, что многие мои предположения оправдываются или по крайней мере подтверждаются вашими личными наблюдениями.