— Вставайте, что ли, черти! На конь все, живо! Князь на вотчину едет!
Через несколько минут все было готово к отъезду.
Словно спасаясь от врагов, мчался князь на своем аргамаке, и за ним едва поспевала его малая дружина. Бурей пролетели они через деревни, встречавшиеся на пути, вздымая облака пыли, и мужики, бросив свои работы, пугливо шептались:
— Видно, опять воры или ляхи на нас идут: ишь как князь Терентий Петрович промчал!
— Борони Боже! Может, на его вотчину наехали!…
На пятидесятой версте Антон, задыхаясь, сказал князю:
— Князь-батюшка, дадим коням передых. Неравно зарежем таким угоном!…
Князь словно очнулся и взглянул на своего коня. Кровавая пена летела с него клочьями, бока судорожно вздымались, и, когда князь сдержал его бег, видно было, как дрожали нога коня.
— Твоя правда, — ответил с досадою князь, — передохнем часа с два времени. Коней отводить, потом вытереть досуха и напоить. Ишь, замаялись! А ко мне посланца зови!
Князь сошел с коня у дороги и, войдя на опушку леса, стал взволнованно ходить взад и вперед. Антон принял его коня. Дружинники друг за другом подъезжали к месту стоянки на измученных конях и облегченно вздыхали, с трепетом косясь на сумрачного князя.
— Иди к князю! — сказал Антон Власу, когда тот подъехал.
Влас взглянул в сторону князя и обомлел, но все же сделал несколько шагов и, не доходя до князя, упал на колени и пополз к нему, воя и причитая:
— Будь милостив, князь-батюшка! Неповинен я, подлый смерд твой, в беде твоей. Послали меня, раба твоего недостойного, умишком скудного, до твоей милости, чтобы всю правду тебе сказать, как перед Богом!
Он медленно подползал, ежась от страха, и выл все жалобнее, надрывая душу. Князь остановился, взглянул на него, и у Власа на миг онемел язык — так грозен показался ему его владыка.
Высокий, широкий, с сухим, острым лицом, обрамленным черными, как смоль, волосами, с горящим взглядом, князь в своем золоченом шлеме со стрелкою, в сверкающих латах, с мечом у бока действительно олицетворял в эту минуту властную силу, не знающую преград в своем гневе.
— Говори, смерд, все, как было! Откуда скоморохи взялись?
— На Москву шли, царь-батюшка; по пути зашли, по пути!
— Кто позвал?
— Княгиня-матушка зазвала. Скуки ради, чтобы потешить ее, матушку, и князюшку.
— Днем?
— Днем, батюшка, сейчас, почитай, после обеда.
— А потом ушли и увели?
Антон осторожно подошел к князю и положил на землю высокое седло. Князь в изнеможении опустился на него. Влас задрожал при его вопросе.
— Не так, батюшка! Они у нас заночевали, а в утро…
— Ночью бражничали?
— Не смею грех утаить! Было!
— Ну, ну!… И как увели?
— Под утро. Ушли это они — и все. А потом князюшка с сенными девками в сад убег, в прятки, слышь, играли. Он и сгинул. Пошли искать, а из тына-то целая тычина вынута, а подле той тычины княгинюшка опоясок нашла и обмерла.
Князь вскочил.
— И княгиня больна?
— Ой, больна, батюшка! Меня девка Наталья к тебе погнала, а Ерему — за бабкой повитухою, а Акима — в погоню. Может, и нагнал злодеев-то!
Князь схватился руками за голову. И Анна больна, может — умирает: ведь она на сносях была. И, не будучи в силах сдержать нетерпение, он снова приказал седлать едва передохнувших коней.
Садясь на коня, он вдруг словно вспомнил.
— А ты бражничал тоже? — спросил он Власа.
Тот упал ему в ноги.
— Согрешил окаянный! Как и все!
— Двадцать батогов! — сказал князь Антону и вскочил в седло.
И снова началась бешеная скачка.
Мрачные мысли заполнили голову князя. Скрасть его наследника, его гордость! Не иначе тут, как чей-то злой умысел. Слов нет, крадут детей скоморохи, но еще слышно не было, чтобы из княжьей усадьбы увести осмелились. Может, и дома где-нибудь гнездится измена.
— Я покажу им! — почти вслух произнес князь, и в его глазах словно сверкнули молнии.
Наконец показалась усадьба. Князь вынесся вперед, оставив всех далеко за собою, и, подлетев к воротам, быстро соскочил с коня. С наворотной башенки его заметили еще издали, и, едва он подъехал, как настежь распахнулись ворота.
Мрачнее тучи вступил князь на свой широкий двор и почти не взглянул на челядь, что стояла на коленях позади Степаныча, растянувшегося плашмя.
— Где княгиня? — спросил он, ни на кого не глядя.
— В бане, князь-батюшка, — ответило несколько робких голосов.
Князь отпоясал тут же на дворе свой меч, снял шлем и латы, отдал их Антону и в одном шелковом кафтане пошел прямо в баню, стоявшую на заднем дворе, недалеко от сада.
— И будет вам ужо! — сказал Антон перепуганной дворне.
Князь вошел на крыльцо бани и несколько мгновений простоял, собираясь с силой; потом он разом толкнул дверь и вошел в первую горенку. Там сидели высокая, сухая, с желтым, сморщенным лицом старуха и несколько сенных девушек. Увидев князя, они взвизгнули и повалились ему в ноги. Одна старуха не стала на колени и смотрела на князя живыми черными глазами.
Князь пытливо посмотрел на нее и спросил:
— Ты и будешь бабка-повитуха, что из Коломны?
Старуха отрывисто поклонилась князю в пояс и ответила:
— Истину, батюшка, молвил. Я и есть!
— А звать тебя?
— Звать, батюшка-князь, Ермиловной с Сорочьих.
— Ты же и княгиню пользуешь? Что с ней?
— С испуга выбросила, батюшка. Согрешила! Ты уж не будь к ней немилостив, — бойко проговорила она, снова отрывисто кланяясь.
Князь сверкнул на нее взором, но она не потупилась.
— Ведь не с охотки, — продолжала она. — Я к тому, что теперь она в расслаблении. Напугаешь ее, руда[79] бросится и не заговорить мне… Помрет!
Князь вздрогнул и отступил.
— Помилуй Боже! — сказал он смиряясь. — А заглянуть можно?
— В щелочку! Подь сюда!
Девки все время стояли на коленях и давались диву, как сумела смирить Ермиловна грозного князя. Воистину привороты всякие знает.
— Посмотри и иди! — сказала тем временем старуха, — а я подготовлю ее, болезную… После придешь.
— Ладно, старая, — ответил князь и осторожно заглянул в щелку.
В предбаннике, прямо на полу, на пышной перине лежала молодая княгиня в полубесчувственном состоянии. Бедная! Как побледнела она: лежит, что плат, белая. Лицо — осунулось, нос и подбородок заострились, а вокруг глаз легли темные круги. Сердце князя сжалось тяжелым предчувствием. Он обернулся к старухе:
— Умрет княгиня — не видать тебе Коломны!
— Зачем умирать! Жить будет, — ответила старуха. — Иди пока что, а то еще по голосу признает, всполохнется.
Князь осторожно вышел, прошел в дом, вошел в молельню, всю завешанную образами, и упал на колени пред иконою Николая Чудотворца. Некоторое время он лежал молча, прижавшись лбом к полу, потом поднял голову и, широко крестясь, заговорил:
— Святый угодник и чудотворец, вразуми и наставь! Да не знает мое сердце злой неправды, да не опустится рука моя на невинного. Владыко и чудотворец, не оставь милостью: помоги сына найти, а я за то воздвигну храм имени твоего. — Он обернулся к иконе Варвары-великомученицы. — Пошли, угодница, здоровья княгинюшке. Закажу паникадило чистого серебра в три пуда!
Он встал и приложился к образам; после того он, успокоенный, вышел на крыльцо и позвал Антона.
— Зови Степаныча! — сказал он, садясь на крыльцо.
Не подошел, а подполз, как раньше Влас, к нему старший ключник.
— Ну, мой верный слуга, расскажи-ка мне, — начал с суровой усмешкой князь, — как ты скоморохов господским добром угощал да всю ночь с ними, старый пес, бражничал?
— Смилуйся, князь! — стукаясь лбом, заголосил ключник, — с приказа княгинюшки брагой и пивом поил.
— Что же это она на всю ночь гульбу заказала вам всем? Не верится что-то!
— Смилуйся, князь! — повторил Степаныч.
Князь встал.
— А сведи меня к месту, где татьба соделана!
Степаныч поднялся и неуверенными шагами пошел впереди князя.
— Тут, батюшка, — указал он на место, где из тына был выворочен тяжелый столб.
Князь заглянул в яму.
— Ишь, локтя два земли выкопано,-сказал он, — одному и не управиться. А кто дозором ходил в ту ночь?
— Яшка Пузырь да Никашка, да Петька Гуляйко!
— Позвать!
Антон бросился к службам. Три здоровенных парня вышли и упали на колени.
— Чай тоже бражничали? -спросил князь с усмешкой.
— Бес попутал! -воскликнули все трое.
— А ну! Всыпь им столько батожьев, чтобы глаза на лоб вылезли, да здесь же, у колдобины! -распорядился князь и пошел назад к крыльцу.
Княжие дружинники по зову Антона распнули парней и начали расправу.
— А кто с Мишенькой был? -спросил князь Степаныча.
— Пашка да Матрешка, батюшка-князь!
— Позвать!
И опять, валяясь в ногах князя, завыли и заголосили две сенные девки. В знак печали они остригли свои длинные косы и разорвали сарафаны.
Князь злобно посмотрел на них.
— На том свете вы за раденье свое ответите, а теперь под Казань грех замаливать пойдете. Есть там у меня вотчинка, а по соседству монастырек. Туда и будете!
Пашка без чувств упала на землю.
Из толпы челяди выступил огромный детина и опустился на колени.
— Смилуйся, князь, невеста просватанная. Матушка-княгиня сама благословить изволила.
Князь нахмурился.
— Звать тебя?
— Аким, во псарях у твоей милости.
— Ты погоню правил?
— Истину говоришь. Только, что я мог? — он развел руками. — Лошаденки худые, кругом лес; опять, может, два часа, может, три спустя хватились. Они тропинками да чащей!
— С кем ездил?
— А тут пять людишек прихватывал.
— Всем по двадцати батогов! — решил князь и поднялся. — А его повесить! — сказал он Антону, указывая на Степаныча.
Стон и крики огласили усадьбу. Князь сидел в своей горнице и, сжимая голову руками, снова думал неотвязную думу.
«Кому надо? Не иначе, как по наговору сделано. И где спрятали? Может, и найти уже поздно. Убили, искалечили!» — вспомнил он, как недавно казнили скоморохов за то, что подьячего сына скрали и очи ему выжгли, вспомнил и вскочил, словно ужаленный.
О— о-о! И что за горемычная его доля! Что за муки-мученические!
«Искать! Погоня! А где искать? Куда гнаться? — Он снова сел. — Ну хорошо! Завтра и эти дни много скоморохов на Москву придут. Что же, всех в застенок не перетаскаешь!… Ах, не будь этих дней, — снова с горечью подумал он, — нарядил бы погоню во все концы, сидел бы сам подле Аннушки! А тут тоска на сердце, душа — что туча, а должен ехать и со светлым лицом делить царскую радость».
Он заломил руки. Лестно отличие царево, да подчас ой как тяжка его великая ласка.
— Батюшка князь! — окликнул его с порога Антон, — девка Наталья к княгинюшке тебя просит. Оповещена она.
Князь быстро встал, отер тылом кулака глаза и пошел к ней. Все ушли и оставили их одних. Уж и целовались они, и плакали! Горе словно крепче спаяло их, и князь, на миг позабыв о сыне, думал только, о ее здоровье.
— Как выздоровлю, по монастырям пойду. Отпусти меня, господин мой! — воскликнула княгиня.
— Да нешто я против? Молю Бога! Только сама-то ты, сама-то недолго недужься. Ты в монастыри, а я погоню наряжу да в разбойном приказе оповед[80] сделаю, да боярину Петру Васильевичу отписку дам. Пусть он и в Рязани у себя поищет.
И долго они говорили, утешая и лаская друг друга. Лютая злоба стихла в сердце князя и сменилась тихою грустью.
К вечеру он простился с женою.
— Завтра на Москве дела, а в ночь встречать нашего батюшку выеду. В почете мы! — прибавил он с усмешкою. — А ты поправляйся. Бабка-то сама по себе, а дьячку вели у нас в часовне читать все время!
Княгиня с плачем бросилась в его объятья.
Князь вышел и приказал Антону готовиться в дорогу.
— Да спроси челядь, кто из них лучше в лицо скоморохов помнит. Двоих на Москву возьми. Лошадей дать под них! А Пашку с Матрешкой в монастырь не надо. Пусть просто живут; на тягло их туда, в вотчину. Ну готовься!
IV ВСТРЕЧА ОТЦА С СЫНОМ
Не радостен и не светел лицом был князь Теряев, собираясь на великую торжеством встречу митрополита ростовского Филарета Никитича.
— Ты уж не кручинься так-то! — уговаривал его Федор Иванович, — смотри, может, завтра твои людишки скоморохов выследят Тогда живо мальчонку найдем.
Теряев в ответ вздохнул, обряжаясь в свои лучшие доспехи. Он надел дорогой шелковый тешляй, а поверх его — легкий бахтерец[81] с нашитыми на плечах, спине, груди и локотниках серебряными с золотою насечкою пластинками, надел наручи и наколенники из такого же серебра, зеленые сафьяновые сапоги с серебряными подковками и подвязал меч.
Шереметев вышел проводить его на крыльцо. Княжеские дружинники стояли нестройной толпою. Антон держал в поводу серого в яблоках аргамака.
— Ну, пока что, прощай! — сказал Теряев, надевая на голову легкий шелом с острою верхушкою.
Шереметев усмехнулся.
— В полудень встренемся. Я при царе буду!
— Ин так!
Князь вскочил на коня и взял в руки длинное копье. Дружинники вмиг очутились тоже на конях. Ворота раскрылись, и конный отряд с князем Теряевым во главе медленно поехал по спящему городу за реку Пресню.
Царь Михаил Федорович, чтобы почтить своего отца, выслал ему три почетных встречи: первую — в Можайск с архиепископом рязанским Иосифом и князьями Дмитрием Михайловичем Пожарским и Волконским, вторую — на Вязьму с вологодским архиепископом Макарием, боярином Морозовым и думным дворянином Пушкиным, третью — с митрополитом Ионою, князем Трубецким и окольничим Бутурлиным — на Звенигород и на полупуть — князя Теряева-Распояхина с тем, чтобы последний, увидев великого страдальца, поскакал к нему, царю, оповестить о приближении его батюшки.
Князь проехал верст двадцать и стал станом, далеко вперед себя услав четырех конных, чтобы, взлезши на деревья, сторожили с верхушек дорогу. Сам же он, сойдя с коня, но не снимая доспехов, встретил восходящее солнце с мрачными думами и тоскою на сердце. Всюду мерещились ему то его Миша, то любимая жена. Мечется она, быть может, умирая, и в тоске кличет его, а он должен со светлым лицом оповестить царю великую радость. Видится ему Миша: тащат его лютые разбойники, каленым железом вынимают светлые глазки, бьется он в руках палачей, зовет своим голоском тятю, а его тятя должен со светлым лицом оповестить царю великую радость.
— Горе мне, горе! — закричал не своим голосом князь и в отчаянии упал в траву ничком.
Антон, видя отчаяние своего господина, перекрестился и, вздохнув, сказал:
— Не коснусь волос своих, пока не объявится молодой князюшка!
Этот обет несколько утешил его волнение. Вдруг он увидел мчавшихся к ним трех всадников.
— Едут, едут! — кричали они, показываясь в облаках пыли.
Антон подошел к князю и тихо позвал его. Теряев поднял олову, и лицо его выражало полное недоумение, словно он только что проснулся.
— Едут! — сказал Антон господину.
Князь тотчас вскочил на ноги и быстро оправился.
— Коня!
И кони помчались, гремя доспехами, в Москву.
Толпы народа уже запрудили улицы. Князь со своим отрядом домчался до Кремля и сошел с коня.
На площади, от царского терема, от Красного крыльца Трубецкой двумя шпалерами ставил стрельцов в зеленых кафтанах с алебардами в руках. Увидев князя, он кивнул му.
— Едут, — ответил Теряев и вошел в теремные ворота.
Во дворце шла суета. Окольничие, бояре, думные, стольные, кравчие — все, кто знатнее и местом выше, толпились в царских покоях, готовясь к выходу. В длинных парчовых кафтанах с воротами, подпиравшими их стриженные в скобку затылки, с длинными бородами, в высоких шапках, они важно ходили и стояли, не будучи в силах сделать ни одного свободного движения. Увидев князя, они окружили его.