— А на той стороне, — спросила она, показывая туда глазами, — тоже остров?
— Нет, — ответил я, — это уже Швеция, материк.
— Лучше бы поехать туда, — сказала она.
— Да, — ответил я, — и остаться там надолго… навсегда…
Если бы она сейчас сказала мне: «Давай уедем в другую страну и навсегда останемся там», я бы согласился. Пока мы плыли на этой лодке, овеваемые прозрачным воздухом — над нами ясное небо, кругом сверкающая зыбь, — мне почудилось, что мы королевская чета и совершаем увеселительную прогулку, а все, что прежде определяло нашу жизнь, перестало существовать.
Скоро мы стали различать на острове маленькие домики; все яснее вырисовывалась белая церковь на холме, который, постепенно поднимаясь, тянулся через весь остров. Наша лодка летела прямо к берегу. Иногда нам попадались рыбацкие челны; на некоторых были убраны весла, и они лениво покачивались на волнах. Глаза Фридерики почти все время были устремлены на остров, но она не смотрела на него. Не прошло и часа, как мы вошли в гавань, которая была окружена со всех сторон деревянной пристанью и напоминала небольшой пруд.
На пристани стояли дети. Мы вышли из лодки и не спеша направились к берегу; дети за нами, но скоро они отстали. Перед нами лежала вся деревня — не более двадцати беспорядочно разбросанных домов. Мы буквально тонули в рыхлом буром песке, намытом здесь водою. На солнечном пустыре, спускавшемся к самому морю, висели растянутые для сушки сети. Кое-где у дверей сидели женщины и чинили сети. Через сто шагов мы остались совсем одни. Мы вышли на узкую дорогу, которая вела на другой край острова, к маяку. Налево от нас, за жалкой, все сужавшейся пашней, лежало море; справа поднимался холм, по гребню которого вилась дорога к церкви, оставшейся у нас за спиной. Над всем этим нависло солнце и тишина. Мы с Фридерикой все время молчали. Мне и не хотелось разговаривать; было так приятно идти с нею среди этого безмолвия.
Но она заговорила.
— Неделю тому назад… — начала было она.
— Что?
— Я еще ничего не знала… даже куда я поеду.
Я ничего не ответил.
— Ах, как здесь хорошо! — воскликнула она, взяв меня за руку.
Она была прелестна; мне так хотелось обнять ее и поцеловать в глаза.
— Да? — сказал я тихо.
Она промолчала, но сделалась вдруг серьезной.
Мы подошли к домику, пристроенному к башне маяка; здесь дорога кончалась; надо было возвращаться. На холм вела узкая, довольно крутая тропинка. Я колебался.
— Идемте, — сказала она.
Мы вступили на тропинку, и теперь церковь возвышалась прямо перед нами. Мы направились к ней. Было очень тепло. Я обнял Фридерику за шею. Ей не оставалось ничего другого, как покорно идти рядом, иначе она скатилась бы вниз. Рукою я чувствовал, как горят ее щеки.
— Почему вы все-таки ни разу не написали нам за все это время? — спросила она вдруг. — Мне хотя-бы? — добавила она, подняв на меня глаза.
— Почему? — повторил я отчужденно.
— Да!
— Как же я мог?
— Ах, поэтому… — сказала она. — Неужели вы тогда обиделись?
Я был так поражен, что ничего не мог ответить.
— Что вы, собственно, подумали тогда?
— Что я…
— Да. Или вы уже ничего не помните?
— Конечно, помню. Но почему вы заговорили об этом сейчас?
— Я давно хотела спросить вас, — сказала она.
— Так говорите же, — взволнованно попросил я.
— Вы, должно быть, сочли это за каприз… О, конечно, — с чувством добавила она, заметив, что я собираюсь что-то возразить. — Но поверьте, это был не каприз. Сколько я выстрадала в тот год — и представить себе нельзя.
— В какой год?
— Ну… когда вы у нас… Почему вы спрашиваете? Сначала я себе сама… Впрочем, зачем я вам это рассказываю?
Я пылко схватил ее за руку.
— Нет, рассказывайте… Пожалуйста… Я же люблю вас.
— А я тебя! — воскликнула она, взяла мои руки и начала их целовать. — Всегда любила, всегда.
— Продолжай, пожалуйста, — попросил я. — И расскажи мне все-все…
Мы медленно шагали по залитой солнцем тропинке, и она рассказывала:
— Сначала я говорила себе: он еще ребенок… я люблю его, как мать. Но чем ближе подходил час вашего отъезда…
Она остановилась на полуслове. Потом продолжала:
— И вот этот час наступил… Я не хотела к тебе идти; что привело меня наверх, сама не знаю. А когда я уже была у тебя, я совсем не хотела тебя целовать, но…
— Дальше, дальше, — говорил я.
— И вдруг я велела тебе уйти. Ты, конечно, решил, что все это была комедия, не правда ли?
— Я тебя не понимаю.
— Так я и думала. Я даже хотела написать тебе… А для чего?.. Так вот… Отослала я тебя потому… Я вдруг испугалась.
— Я это знаю.
— Знаешь? Почему же ты тогда не писал мне? — взволнованно воскликнула она.
— Чего ты испугалась? — спросил я, начиная догадываться.
— Мне померещилось, что кто-то идет.
— Померещилось? Но почему?
— Мне показалось, что я слышала в коридоре шаги. Да. Шаги! И подумала, что это он… Тогда на меня напал страх — было бы ужасно, если бы он… О, я даже думать не хочу об этом. Но там никого не было. Никого. Он пришел домой только поздно вечером. Ты давным-давно уехал…
Она рассказывала это, и я чувствовал, как что-то холодеет у меня в груди. А когда она кончила, я взглянул на нее так, словно собирался спросить: «Кто ты?» Я невольно обернулся к гавани, где белели паруса нашей лодки, и подумал: как давно, как бесконечно давно мы приехали на этот остров. Я сошел на берег с женщиной, которую любил, а теперь со мной стоит чужая. Я слова не мог вымолвить. Едва ли она заметила это; она взяла меня под руку; мое молчание она, вероятно, сочла за немую нежность. Я думал о нем. Значит, он ничего не сказал ей! Она не знает и никогда не знала, что он видел ее у моих ног. Он неслышно ушел тогда и вернулся лишь через несколько… через много часов и ничего не сказал ей! И все эти годы он прожил рядом с нею, не выдав себя ни единым словом. Он простил ей, а она не знала этого!
Мы подошли к церкви; до нее оставалось каких-нибудь десять шагов. Я заметил крутую дорожку, которая через несколько минут должна была привести нас в деревню, и свернул на нее. Фридерика последовала за мной.
— Подожди, — сказала она, — а то я упаду.
Я, не оглядываясь, протянул ей руку.
— Что с тобой? — спросила она.
Я ничего не мог ответить и только крепко пожал ей руку. Это, кажется, успокоило ее. Затем, лишь бы сказать что-нибудь, я заметил:
— Жаль, можно было осмотреть церковь.
Она засмеялась:
Мы прошли мимо, даже не обратив на нее внимания.
— Может быть, вы хотите вернуться? — спросил я.
— Нет, нет. Я хочу поскорей обратно в лодку. Давайте как-нибудь покатаемся на парусной лодке вдвоем, без этого старика,
— Я не умею управлять парусами.
— А, — сказала она и замолчала, как будто ее внезапно поразила мысль, которую она хотела скрыть.
Расспрашивать ее я не стал. Вскоре мы очутились на пристани. Лодка была готова. Возле нее опять стояли дети, которые встретили нас, когда мы приехали. Они смотрели на нас большими голубыми глазами. Мы отчалили. Море успокоилось. Закрыв глаза, трудно было заметить, что находишься в движении.
— Я хочу, чтобы вы легли у моих ног, — сказала Фридерика, и я устроился на дне лодки и положил голову Фридерике на колени.
Я был доволен, что мне не приходится смотреть ей в лицо. Она говорила, а мне казалось, что ее слова звучат где-то далеко-далеко. Я все понимал и в то же время мог спокойно предаться своим мыслям.
Она внушала мне ужас.
— Вечером покатаемся по морю вдвоем, — сказала она.
Что-то призрачное, казалось мне, витало вокруг нее.
— Сегодня вечером, — медленно повторила она, — на весельной лодке. Грести ты, надеюсь, умеешь?
— Да, — сказал я.
Глубокое прощение окружало ничего не подозревавшую Фридерику, словно непроницаемой оболочкой, и приводило меня в трепет.
Она все говорила.
— Нас унесет в море, и мы будем вдвоем… Почему ты молчишь? — спросила она.
— Я счастлив, — сказал я.
Я с ужасом думал о безмолвном жребии, который она, сама того не зная, влачила уже столько лет.
Лодка неслась вперед.
У меня мелькнула мысль: «Скажи ей. Сними с нее этот ужас; тогда она опять станет для тебя просто женщиной, такою, как все, и ты возжелаешь ее». Но какое я имел право на это? Мы причалили.
Я выпрыгнул из лодки и помог сойти ей.
— Мальчик, наверно, уже скучает. Мне надо спешить. Не провожайте меня.
На взморье было очень людно; я заметил, что на нас смотрят.
— А вечером, — промолвила она, — в девять… да что с тобой?
— Я очень счастлив, — сказал я.
— Вечером, — продолжала она, — в девять часов, я приду сюда на взморье, приду к тебе. До свидания! — И она убежала.
— До свидания! — повторил я, не двигаясь с места. Но виделись мы в последний раз.
Теперь, когда я пишу эти строки, я уже далеко, и с каждой секундой уношусь все дальше; я пишу в купе поезда, который час тому назад вышел из Копенгагена. Уже девять. Она пришла на взморье и ждет меня. Стоит мне закрыть глаза, как предо мною возникает этот образ. Но не женщина бродит там в сумерках по берегу — там витает тень.
Мертвые молчат
(Перевод Ф. Зайбеля)
Спокойно сидеть в коляске больше не было сил, он вышел и стал прохаживаться невдалеке. Уже стемнело, огни редких в этом глухом переулке фонарей трепетали под ветром. Дождь перестал, тротуары почти высохли, но немощеные улицы были еще влажны, и кое-где стояли небольшие лужи.
«Странно, — подумал Франц, — до Пратерштрассе[3] каких-нибудь сто шагов, но так и кажется, что ты попал в захолустный венгерский городок… Ну и пусть — здесь мы хоть можем чувствовать себя в безопасности; тут ей нечего бояться встречи со знакомыми».
Он посмотрел на часы… Семь, а уже ночь ночью. Рано в этом году началась осень. И эти проклятые ветры.
Он поднял воротник и стал еще быстрее шагать взад и вперед. Стекла фонарей дребезжали. «Еще полчаса, — сказал он себе, — и можно будет уйти. А! Я, кажется, не возражал бы, чтобы они уже миновали». На углу он остановился. Отсюда ему открывался вид на обе улицы, по которым она могла прийти.
«Да, сегодня она придет, — подумал он, придерживая шляпу, готовую улететь. — Пятница — заседание профессорской коллегии, сегодня она рискнет отлучиться и может даже пробыть со мной подольше…» Он услышал, как прозвонила конка; потом где-то рядом загудел колокол церкви святого Непомука. Улица немного ожила. Чаще стали появляться прохожие — главным образом, как ему показалось, приказчики из магазинов, закрывавшихся в семь часов. Все шли быстро и были поглощены борьбой с ветром, который мешал идти. На него никто не обратил внимания, кроме двух-трех продавщиц — в их взглядах мелькнуло легкое любопытство.
Вдруг он увидел быстро приближавшуюся знакомую фигуру. Он поспешил ей навстречу. Потом подумал: «Пешком? Она ли это?»
То была она; заметив его, она ускорила шаг.
— Ты пешком? — спросил он.
— Я отпустила фиакр еще у Карлтеатра. Я, кажется, уже один раз ехала с тем же кучером.
Какой-то господин, поравнявшись с ними, мельком взглянул на даму; встретив строгий, почти угрожающий взгляд молодого человека, он быстро удалился. Дама проводила его глазами.
— Кто это был? — спросила она боязливо.
— Не знаю. Можешь быть спокойна: знакомых здесь нет… А теперь быстро — вон фиакр.
— Это твой?
— Да.
— Открытый?
— Час тому назад была прекрасная погода.
Они поспешили к фиакру; молодая женщина села в него.
— Извозчик! — позвал молодой человек.
— Где же он? — спросила молодая женщина.
— Даже не верится, — воскликнул он, — этот тип куда-то провалился!
— Господи! — тихо вскрикнула она.
— Подожди-ка минутку, дорогая, он, должно быть, тут.
Молодой человек отворил дверь маленького трактира; за одним из столов, занятых посетителями, сидел извозчик; он проворно поднялся.
— Сию минуту, сударь, — проговорил он и стоя допил свой стакан вина.
— Что вы себе позволяете?
— Пожалуйте, ваша милость; я тут как тут. Пошатываясь, он поспешил к лошадям.
— Куда прикажете, ваша милость?
— В Пратер, к Люстхаузу[4].
Молодой человек сел в коляску, верх ее был поднят, и его спутница уже сидела там, забившись в угол. Франц взял ее руки в свои. Она не шелохнулась.
— Может быть, ты хоть пожелаешь мне доброго вечера?
— Прошу тебя — подожди немного; я все еще не могу отдышаться.
Молодой человек откинулся в другой угол. Некоторое время оба молчали. Фиакр свернул на Пратерштрассе, миновал монумент адмирала Тегетгофа[5] и через несколько секунд покатился по широкой темной аллее Пратера. Тут Эмма порывисто обняла любимого. Он молча откинул разделявшую их губы вуаль и поцеловал ее.
— Наконец-то мы вместе! — сказала она.
— Знаешь, когда мы виделись в последний раз? — воскликнул он.
— В воскресенье.
— Да, и то лишь издали.
— Как? Ты же был у нас.
— Да-да… у вас. Ах, больше так продолжаться не может. К вам я вообще больше не приду. Что с тобой?
— Мимо нас проехал чей-то экипаж.
— Милая, тем, кто сегодня катается по Пратеру, право же, не до нас.
— Да, конечно. Но вдруг кто-нибудь случайно заглянет в нашу коляску.
— Сейчас все равно никого не узнаешь.
— Прошу тебя, поедем куда-нибудь в другое место.
— Как хочешь.
Он окликнул извозчика, но тот, видимо, не услышал. Тогда Франц наклонился и тронул его за плечо. Извозчик обернулся.
— Поворачивайте обратно. И зачем вы так нахлестываете лошадей? Мы не спешим. Поедем на… знаете, аллея, которая ведет к Имперскому мосту.
— На шоссе?
— Да. Но не гоните так, в этом нет никакой надобности.
— Пожалуйста, сударь; это все буря, из-за нее кони так бесятся.
— Что и говорить, буря. Франц сел на свое место.
Извозчик завернул лошадей. Они поехали обратно.
— Почему я тебя вчера не видела?
— Где бы ты могла меня видеть?
— Я думала, что моя сестра тебя тоже пригласила.
— Ах, так!
— Почему ты не пришел?
— Потому, что я не в силах встречаться с тобою на людях. И больше этого не будет. Никогда.
Она пожала плечами.
— Где мы сейчас? — спросила она немного спустя. Они проехали под железнодорожным мостом и свернули на шоссе.
— Скоро Большой Дунай[6], — сказал Франц, — мы едем к Имперскому мосту. Знакомых ты здесь не встретишь, — добавил он насмешливо.
— Экипаж ужасно трясет.
— Да, мы опять едем по мостовой.
— Почему он едет такими зигзагами?
— Это тебе кажется.
Он, однако, и сам считал, что качало их гораздо сильнее, чем следовало. Но говорить он об этом не хотел, чтобы не напугать ее еще больше.
— Сегодня нам нужно о многом серьезно поговорить, Эмма.
— Тогда начинай, в девять я должна быть дома.
— Все можно решить двумя словами.
— Господи, что же это такое?.. — вскрикнула она.
Коляска каким-то образом оказалась между рельсами конки и теперь, когда извозчик попытался выехать, накренилась так, что едва не опрокинулась. Франц схватил извозчика за шиворот.
— Остановитесь, — закричал он. — Вы же пьяны.
Извозчик с трудом остановил лошадей.
— Но, сударь…
— Давай сойдем, Эмма.
— Где мы?
— Уже у моста. Буря теперь приутихла. Пройдемся немного пешком. Когда едешь, все равно толком не поговоришь.
Эмма опустила вуаль и последовала за ним.
— Приутихла, говоришь? — воскликнула Эмма; не успела она выйти из коляски, как ветер едва не сбил ее с ног.
Он взял ее под руку.
— Следуйте за нами, — крикнул он извозчику.
Они, не спеша, двинулись вперед. Поднимаясь на мост, оба хранили молчание; потом они услышали внизу шум воды и остановились. Густая мгла обступала их. Под ними катила свои воды река — серая и безбрежная; вдали виднелись красные огоньки, которые отражались в воде и, казалось, парили над нею. С берега, только что покинутого ими, в воду падали дрожащие полосы света; на другом берегу река как бы терялась в черных лугах. Вдруг послышался далекий, все нарастающий гул, — оба невольно взглянули туда, где мелькали огни; между железными арками, неожиданно выхваченными из ночного мрака и тут же, казалось, опять потонувшими в нем, проносился поезд с ярко освещенными окнами. Мало-помалу гул стих, наступила тишина, нарушаемая лишь неожиданными порывами ветра.