На этом ее роль в представлении, в общем, и закончилась. Репортерша, убедившись, что последние остатки сна покинули меня, повернулась и попросила высказаться о том, как обстоят дела в кинематографе. Я же, со своей стороны, имея довольно четкие соображения по поводу фильмов, охотно подхватил нить разговора и больше уже ее не терял. Изложил подробно, что, по моему мнению, в них плохо, а что хорошо, отпустил несколько критических замечаний в адрес известных актеров — иногда резких, но вполне справедливых, — одним словом, разошелся вовсю. Мне импонировала возможность выразить, наконец, свои взгляды, поскольку прежде все попытки поговорить на эту тему в «Трутнях» наталкивались на сопротивление аудитории и попытки заткнуть мне рот.
Примерно за десять минут мне удалось выстроить логически вполне связную речь, после чего мисс Уичерли сказала, что все было крайне интересно, и теперь она располагает великолепным материалом для завтрашнего номера, но должна спешить в редакцию, чтобы успеть написать текст. Эприл пошла ее провожать, в то время как я, обнаружив, что во время давешней гонки на выживание у меня развязался шнурок, встал из кресла и наклонился его завязать.
Все еще находясь в соответствующей позе, я услышал позади себя легкие шаги Эйприл.
— Минуточку, — сказал я, — мне только…
Дальнейшие слова застряли у меня в глотке. В тот момент, когда я собирался их произнести, мой организм испытал сильнейшее болезненное потрясение, я стремительно полетел головой вперед и со всего маху врезался в диван. В первый момент мне показалось, что произошел один из тех подземных толчков, которые, как известно, представляют собой неотъемлемую часть жизни калифорнийцев, но ужасная правда тут же вспыхнула в моем сознании.
Женщина, которую я любил, дала мне пинка в зад!
22
Поднявшись на ноги, я чувствовал себя так, словно в меня на полном ходу врезался сзади почтовый экспресс. Эйприл Джун стояла подбоченившись и молча мерила меня взглядом, скрипя зубами. Мой ответный взгляд выражал упрек и изумление. Наверное, точно так же смотрел в свое время Юлий Цезарь на Брута. — Эй! — ошеломленно воскликнул я.
Впрочем, описать мое состояние как ошеломление означало бы передать лишь слабую тень того, что творилось под оборками моей детской рубашки. Я растерялся до такой степени, что едва помнил себя. Да и мало кто в подобной переделке смог бы сохранить олимпийское спокойствие.
К тому времени я уже достаточно освоился с мыслью, что любой бедолага, которого угораздило напялить на себя шкуру малыша Джо Кули, должен быть готов к любой неожиданности. Упорные попытки нанести мне телесные увечья со стороны всяких там Т. Мерфи и О. Флауэров вполне укладывались в привычный порядок вещей. Если бы мне вот так наподдала мисс Бринкмайер, я прекрасно понял бы ее и, возможно, даже посочувствовал. Однако новый поворот событий совершенно выбил меня из колеи. Эпизод с Эйприл Джун в роли раздавательницы пинков, как выразился бы мистер Бринкмайер, решительно не желал укладываться ни в какой сценарий.
— Эй! За что?
Вдобавок к глубокому душевному потрясению, мое физическое состояние также оставляло желать лучшего. Шишка на голове болезненно пульсировала, и мне пришлось ощупать ее, чтобы убедиться, не торчит ли оттуда позвоночник. Таких оказий я не мог припомнить с раннего детства, когда избыточная подвижность натуральным образом способствовала столкновениям с различными предметами обихода.
— Эй! Что такое, черт возьми!
Тем не менее любовь моя была так глубока, что прояви Эйприл хоть малейшее раскаяние или предложи хоть какое-то оправдание, например, что оступилась или что-нибудь в этом роде, — и я тут же с готовностью простил бы, забыл и начал все с чистого листа. Однако она и не думала извиняться, а, наоборот, совершенно явно упивалась своим недостойным поведением. На ее лице безошибочно читалось выражение триумфа и полного удовлетворения.
— Вот тебе! — прошипела она. — Что, получил? Теперь смейся, если хочешь!
Смеяться мне хотелось меньше всего на свете. В тот момент я не улыбнулся бы даже с целью подбодрить любимую тетушку, лежащую на смертном одре.
У меня было лишь одно объяснение. Невыносимые условия жизни в Голливуде, постоянное душевное напряжение и изнуряющий труд подточили хрупкое здоровье бедной девушки. Нависли психические расстройства, грянули нервные срывы. Попросту говоря, раздавленная бездушной машиной киноиндустрии, моя любимая слегка подвинулась рассудком.
Мое сердце обливалось кровью. Я даже забыл про собственный покалеченный зад.
— Ну-ну… — успокаивающе начал я с намерением предложить несчастной жертве выпить горячего чаю и хорошенько выспаться, но она перебила:
— Будешь знать, как подлизываться к режиссерам, чтобы отхватить все лакомые сцены!
И только тут пелена упала с моих глаз. Я понял всю ошибочность своего диагноза. Ужасная правда ударила меня, как обухом по голове. Причиной был отнюдь не психический срыв, вызванный переутомлением. Как бы невероятно это ни казалось после всех разглагольствований Эйприл о призвании артиста, не ставящего ни в грош личную славу и думающего лишь о судьбе картины, речь шла о самой обыкновенной профессиональной зависти. Снова все те же Мерфи-Флауэровские дела, только на сей раз не в пример опаснее. Решая свои проблемы с мальчишками, я имел сколько угодно возможностей для маневра, а теперь оказался запертым в четырех стенах и кто знает, чем все может закончиться.
Как явствует из моего повествования, в пользу Эйприл Джун меня с самого начала расположила ее ангельская кротость. Я готов был поставить последнюю рубашку, что такой нежной душой, как у моей возлюбленной, не может похвастаться ни одно живое существо на белом свете. Теперь же самый придирчивый наблюдатель не смог бы найти в ней ничего ангельского. Задумчивые синие глаза, неизменно вызывавшие у меня умиление, стали твердыми, как кремень, и метали молнии, белоснежное лицо, которое я так мечтал поцеловать, вспыхнуло гневным румянцем, нежные губы сжались в прямую линию, тонкие пальцы подергивались от возбуждения. Короче говоря, налицо были все признаки, характерные для женщин-убийц из газетной хроники, которые раскалывают мужу голову топором, а потом прячут останки в сундук.
Похолодев от ужаса, я со всей поспешностью ретировался за спинку дивана и сжался там под взглядом Эйприл, впервые в жизни осознав, как курица смотрит на червя.
Она продолжала говорить. В ее голосе не осталось ничего, что так заворожило меня вдень нашей первой встречи. Резкое визгливое сопрано ножом резало слух.
— Будешь знать, как встревать в чужое интервью! Ничего себе наглость, впереться, когда специальный корреспондент ведущей газеты пришел побеседовать со мной об искусстве и вкусах публики! Будь ты проклят со своими букетами! — Бешено оскалив зубы, она отбросила букет носком туфли. — Ты у меня сейчас сожрешь этот веник!
Я еще дальше отступил за диван. Направление, в котором развивалась беседа, нравилось мне все меньше и меньше.
— Выходит, я даже у себя дома не могу избавиться от твоих интриг! Ты, как змея, всюду проползешь!
Дай она мне шанс вставить хоть слово, я мог бы объяснить, что располагал самыми серьезными причинами «проползти» сюда, ибо руководствовался благородной целью спасти ее от участи если и не худшей, чем смерть, то уж во всяком случае весьма и весьма неприятной. Но желанного шанса я так и не дождался.
— Как всегда, решил привлечь к себе внимание? Думаешь, это тебе и теперь сойдет с рук? Ошибаешься! И не надейся! Мало того, что я на съемках стою, как манекен, в твоих коронных сценах, так еще и в собственном интервью должна служить тебе фоном?
Я раскрыл рот, чтобы разъяснить, как сильно она ошибается, но Эйприл снова опередила меня:
— Какое бесстыдство! Какая наглость! Ка… Да что я, в конце концов, с тобой разговариваю…
Тут она была права. Мне тоже показалось, что продолжать разговор в подобном тоне нет никакого смысла.
— Э-э… ну, тогда, наверное, мне пора… — промямлил я.
— Стой, где стоишь! — взвизгнула она.
— Но вы сказали…
— Погоди, дай только до тебя добраться!
Пойти навстречу такому требованию было совершенно невозможно, что она и сама наверняка понимала. В руке она сжимала широкий увесистый нож для разрезания бумаги, и давать ей добраться до себя я уж никак не собирался.
— Послушайте… — начал я.
Продолжить, к сожалению, не удалось, потому что в этот момент она вдруг бросилась ко мне вокруг дивана, и мне стало ясно, что время слов прошло. Быстрее молнии я отскочил метра на два назад и вбок, едва увернувшись от ножа, который просвистел в непосредственной близости от моих коротких штанишек, — прыжок преследовательницы оказался всего на полметра короче. Этот своевременный маневр дал мне секундную передышку, но я не мог не отметить, что резко ухудшил свои стратегические позиции. Эйприл удалось отрезать меня от линии фортификационных сооружений, и я остался лицом к лицу с врагом в чистом поле, открытый со всех сторон.
Мне показалось, что назрел момент, чтобы сделать очередной шаг к примирению.
— Все это так неприятно… — начал я.
— То ли еще будет! — бросила она злобно.
Я стал убеждать ее не делать того, о чем потом придется пожалеть. Эйприл поблагодарила меня, но заверила, что жалеть буду только я. Затем снова двинулась в наступление, на этот раз медленно, крадучись, как пантера в джунглях. Я осторожно отступал, одновременно размышляя, как основательно всего за несколько минут может измениться человеческое мировосприятие. От возвышенной любви, еще так недавно переполнявшей мою душу, не осталось и следа. Нож для бумаги недвусмысленно поставил крест на нежных чувствах. Вспоминая былые грезы об алтаре, священнике и звуках органа, я дивился собственному идиотизму.
Впрочем, слишком долго размышлять мне не дали. Эйприл внезапно рванулась вперед, и дело пошло веселее. Я понял, что вечер обещает быть довольно утомительным.
Описывать подобные сумбурные сцены в деталях всегда очень непросто. В то время, как события развиваются, нет особого настроения специально отмечать и фиксировать в памяти их последовательность. В результате воспоминания, как правило, оказываются несколько расплывчатыми. Могу лишь сказать, что скорость я развил просто невероятную, но тем не менее дважды получил ножом для разрезания бумаги по самому подходящему для этого месту: один раз, когда зацепился за торшер у камина, и другой, когда споткнулся о табурет. Оба эпизода оставили необычайно яркие и сочные впечатления, но в то же время пробудили во мне все лучшее в области спринта и бега с препятствиями. Пианино, на котором Эйприл при более счастливых обстоятельствах, бывало, наигрывала мне народные песенки, я преодолел одним скачком, в конечном счете снова оказавшись за диваном.
Удивительные способности, неожиданно раскрывшиеся в опасную минуту, до такой степени обнадеживали, что дверь и желанная свобода, открывавшаяся за ней, начали казаться вполне достижимыми, но, увы, недостаточное знание местных условий сыграло со мной злую шутку. Эйприл стремительно заходила справа, и я, как последний идиот, вместо того чтобы обежать диван, решил сберечь темп и пролезть под ним.
Я часто бывал в этой гостиной прежде и неплохо ее знал, однако, как оказалось, лишь поверхностно. Внутренняя суть вещей осталась скрытой, что меня в конечном счете и погубило. Думая, как я уже сказал, проделать часть пути ползком и выскочить уже у самой двери — маневр, в случае удачи достойный Наполеона, — я бросился на пол и обнаружил, что дно проклятого дивана едва лишь позволяет просунуть туда голову. Попытавшись тем не менее как-то протиснуться, я немедленно застрял.
Прежде чем мне удалось выбраться и внести коррективы в свою тактику, Эйприл уже вовсю орудовала ножом для бумаги. Его эффективность потрясала до глубины души. Помню, даже несмотря на исключительность момента, я не смог не спросить себя, откуда, черт возьми, у женщины столь хрупкого телосложения и явно не слишком тренированной мог взяться так профессионально поставленный удар. Директор моей первой школы всегда оставался в моих глазах высшим авторитетом по части владения розгой, но он и в подметки не годился этой тоненькой синеглазой девушке. Возможно, тут весь секрет — в правильном подборе ритма.
— Вот тебе! — наконец произнесла она, переводя дух.
Я поспешно укрылся за диваном. Мы с Эйприл молча смотрели друг на друга. Ее щеки раскраснелись, в глазах сверкали искры. Никогда прежде она не казалась мне столь прекрасной. Тем не менее потухшие угли мертвой любви не выказывали никакого желания вновь воспламениться в моем сердце. Я смотрел мрачно, исподлобья, машинально потирая пострадавшую часть тела, и испытывал, прямо скажу, немалое удовольствие от мысли, что ожидает мою мучительницу, когда Реджинальд Джон Питер Свизин, третий граф Хавершот, в конце концов отыщет путь к ее двери.
— Вот тебе! — повторила она. — Будешь теперь знать. А теперь вали отсюда!
Не знай я даже смысла последней фразы, то все равно догадался бы по характерному жесту, сопровождавшему ее, что мое присутствие здесь более нежелательно, что меня, впрочем, в высшей степени устраивало. Моя душа стремилась на волю, и я кинулся к двери.
И остановился. Лучшие чувства все-таки взяли верх.
— Послушайте, — начал я. — Вы должны знать… Эйприл свирепо взмахнула ножом.
— Выметайся, живо!
— Да, конечно, но…
— Проваливай, кому говорю! — рявкнула она.
Я вздохнул и пожал плечами. Возможно, даже сказал «ничего не поделаешь», не помню точно. Снова повернулся к двери и… остановился, уловив краем глаза нечто необычное за окном.
Там, расплющив носы об оконное стекло, маячили Томми Мерфи и Орландо Флауэр.
Окаменев от неожиданности, я тут же все понял. Они стояли рядом, почти вплотную, и этот факт неоспоримо свидетельствовал о том, что былые разногласия разрешены и забыты. После моего бегства мои враги наверняка обсудили ситуацию и пришли к выводу, что ради достижения лучших результатов следует отказаться от жесткой конкуренции и действовать сообща, как деловые партнеры. Основать «консорциум», если выражаться в технических терминах.
Оба лица вдруг исчезли, и это меня нисколько не удивило. Увидев, что я ухожу, злодеи поспешили занять стратегические позиции возле парадной двери.
Эйприл Джун нетерпеливо шагнула вперед.
— Я, кажется, велела тебе убираться! — с угрозой произнесла она.
— Но… — промямлил я, переминаясь с ноги на ногу, — на улице Томми Мерфи и Орландо Флауэр…
— Ну и что?
— У меня с ними отношения… э-э… не слишком дружеские… Они обещали меня избить до смерти!
— И надеюсь, выполнят свое обещание, — жестко усмехнулась Эйприл.
Следуя за мной по пятам до самой двери, она распахнула ее и недрогнувшей рукой сильно толкнула меня в спину. Я вылетел в ночную тьму, как пробка из бутылки, и, едва дверь захлопнулась, услышал жуткий боевой клич и тяжелый топот. Испытывая тошнотворное чувство обреченности, я понял, что все кончено. Теперь меня спасли бы только быстрые ноги, а таковыми, увы, я больше похвастаться не мог. Ничто так не подрывает спринтерские способности, как испытание, через которое мне довелось пройти. Мои мышцы одеревенели и с трудом повиновались.
В следующее мгновение я почувствовал на себе две пары цепких рук и оказался ничком на земле, успев промолвить лишь: «Достали, мерзавцы».
Однако не успел я извернуться в надежде впиться зубами в ближайшую лодыжку, чтобы, по крайней мере, подороже продать свою жизнь, как произошло чудо! «Вы что же это творите, безобразники?» — выкрикнул знакомый голос, послышался музыкальный звон двух хороших затрещин, два страдальческих вопля, и нападавшие растворились в темноте.
Твердая рука помогла мне подняться на ноги, и я увидел перед собой милое лицо Энн Баннистер.
23
Она фыркнула с благородным негодованием. Я понял, что тонкая натура девушки глубоко потрясена безобразной сценой. Даже в подступавшем сумраке было видно, как горят ее глаза.