— Оборванцы в тогах — вот кто мы такие!
— Нищие, облачившиеся в пурпур!
— Мы обездоленные бедняки… нам нет места на празднике римского изобилия!
— Смерть ростовщикам и банкирам!
— К черту Законы двенадцати таблиц!..
— И преторский эдикт!..[121]
— К Эребу[122] отцовскую власть!..
— Да ударит всемогущая молния Юпитера-громовержца в сенат и испепелит его!
— Только предупредите меня заблаговременно, чтобы я в этот час не приходил в сенат, — забормотал, выпучив глаза, пьяный Курион.
Неожиданное и глубокомысленное заявление пьяницы вызвало взрыв смеха, которым и закончился длинный перечень горестей и проклятий гостей Катилины.
В эту минуту раб, вошедший в триклиний, приблизился к хозяину дома и прошептал несколько слов ему на ухо.
— А, клянусь богами ада! — громко и радостно воскликнул Катилина. — Наконец-то! Веди его сюда, пусть с ним идет и его приятель.
Раб поклонился и собрался уже удалиться, но Катилина остановил его, сказав:
— Окажите им должное внимание. Омойте ноги, умастите благовониями, облачите в пиршественную одежду и украсьте головы венками.
Раб снова поклонился и вышел. А Катилина крикнул дворецкому:
— Эпафор, сейчас же распорядись, чтобы убрали со стола и поставили две скамьи напротив консульского ложа: я ожидаю двух друзей. Вели очистить залу от мимов, музыкантов и рабов и позаботься, чтобы в зале для собеседований было все готово для долгого, веселого и приятного пира.
В то время как дворецкий Эпафор передавал полученные приказания и из триклиния удаляли мимов, музыкантов и рабов, гости пили пятидесятилетнее фалернское, пенившееся в серебряных чашах, с нетерпением и явным любопытством ожидая гостей, о которых было доложено. Слуга вскоре ввел их; они появились в белых пиршественных одеждах с венками из роз на головах.
Это были Спартак и Крикс.
— Да покровительствуют боги этому дому и его благородным гостям, — сказал Спартак.
— Привет вам, — произнес Крикс.
— Честь и слава тебе, храбрейший Спартак, и твоему другу! — ответил Катилина, поднявшись навстречу гладиаторам.
Он взял Спартака за руку и подвел к ложу, на котором до этого возлежал сам. Крикса он усадил на одну из скамей, стоявших напротив почетного ложа, и сам сел рядом с ним.
— Почему ты, Спартак, не пожелал провести этот вечер за моим столом и отужинать у меня вместе с такими благородными и достойными юношами? — обратился к нему Катилина, указывая на своих гостей.
— Не пожелал? Не мог, Катилина. Я ведь предупредил тебя… Надеюсь, твой привратник передал тебе мое поручение?
— Да, я был предупрежден, что ты не можешь прийти ко мне на ужин.
— Но ты не знал причины, а сообщить ее тебе я не мог, не полагаясь на скромность привратника… Мне надо было побывать в одной таверне, где собираются гладиаторы, чтобы встретиться кое с кем. Я повидался с людьми, пользующимися влиянием среди этих обездоленных.
— Итак, — заметил тогда Луций Бестиа, и в тоне его прозвучала насмешка, — мы, гладиаторы, думаем о своем освобождении, говорим о своих правах и готовимся защищать их с мечом в руке!..
Лицо Спартака вспыхнуло, он стукнул кулаком по столу и, порывисто встав, воскликнул:
— Да, конечно, клянусь всеми молниями Юпитера!.. Пусть… — Оборвав свой возглас, он изменил тон, слова, движения и продолжал: — Пусть только будет на то воля великих богов и ваше согласие, могущественные, благородные патриции, — тогда во имя свободы угнетенных мы возьмемся за оружие.
— Ну и голос у этого гладиатора? Ревет, как бык! — бормотал в дремоте Курион, склоняя лысую голову то на правое, то на левое плечо.
— Такая спесь под стать разве что Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, — добавил Гай Антоний.
Катилина, предвидя, к чему могут привести саркастические выпады патрициев, приказал рабу налить фалернского вновь прибывшим и, поднявшись со своего ложа, сказал:
— Благородные римские патриции, вам, кого немилостивая судьба лишила тех благ, которые по величию душ ваших принадлежат вам, ибо вы должны были бы в изобилии пользоваться свободой, властью и богатством, вам, чьи добродетели и храбрость мне известны, вам, верные и честные друзья мои, я хочу представить отважного и доблестного человека — рудиария Спартака, который по своей физической силе и душевной стойкости достоин был родиться не фракийцем, а римским гражданином и патрицием. Сражаясь в рядах наших легионов, он выказал великое мужество, за которое заслужил гражданский венок и чин декана…
— Однако это не помешало ему дезертировать из нашей армии, как только представился удобный случай, — прервал его Луций Бестиа.
— Ну и что же? — все больше воодушевляясь, воскликнул Катилина. — Неужели вы станете вменять ему в вину то, что он покинул нас, когда мы сражались против его родной страны, покинул для того, чтобы защищать свое отечество, своих родных, свои лары? Кто из вас, находясь в плену у Митридата и будучи зачислен в его войска, не счел бы своим долгом, при первом же появлении римского орла, покинуть ненавистные знамена варваров и вернуться под знамена своих сограждан?
Слова Катилины вызвали гул одобрения. Ободренный сочувствием слушателей, он продолжал:
— Я, вы, весь Рим смотрели и восхищались мужественным и бесстрашным борцом, совершившим в цирке подвиги, достойные не гладиатора, а храброго, доблестного воина. И этот человек, стоящий выше своего положения и своей злосчастной судьбы, — раб, как и мы, угнетенный, как мы, — вот уже несколько лет устремил все свои помыслы на трудное, опасное, но благородное дело: он составил тайный заговор между гладиаторами, связав священной клятвой, он замыслил поднять их в определенный день против тирании, которая обрекает их на позорную смерть в амфитеатре ради забавы зрителей, он хочет дать рабам свободу и вернуть им родину.
Катилина умолк и после короткой паузы продолжал:
— А разве вы и я не задумываетесь над этим, и уже давно? Чего требуют гладиаторы? Только свободы! Чего требуем мы? Против чего, как не против той же олигархии, хотим мы восстать? С тех пор как в республике властвует произвол немногих, лишь только им платят дань цари, тетрархи,[123] народы и нации; а все остальные, достойные, честные граждане — люди знатные и простой народ — стали последними из последних, несчастными, угнетенными, недостойными и презренными людьми.
Трепет волнения охватил молодых патрициев; глаза их засверкали ненавистью, гневом и жаждой мести.
Катилина продолжал:
— В домах наших — нищета, мы кругом в долгах; наше настоящее плачевно, будущее — еще хуже. Что нам осталось, кроме жалкого прозябания? Не пора ли нам пробудиться?
— Проснемся же! — произнес сиплым голосом Курион, услышав сквозь сон слова Катилины; смысл этих слов не доходил до него, и, пытаясь их понять, он усиленно тер глаза.
Хотя заговорщики и были увлечены речью Катилины, однако никто не мог удержаться от смеха при глупой выходке Куриона.
— Ступай к Миносу, пусть он судит тебя по твоим заслугам, поганое чучело, винный бурдюк! — кричал Катилина, сжимая кулаки и проклиная незадачливого пьяницу.
— Молчи и спи, негодный! — крикнул Бестиа и так толкнул Куриона, что тот растянулся на ложе.
Катилина медленно отпил несколько глотков фалернского и немного погодя продолжал:
— Итак, славные юноши, я вас созвал сегодня, чтобы совместно обсудить, не следует ли нам для блага нашего дела объединиться со Спартаком и его гладиаторами. Если мы решим выступить против нобилитета, против сената, которые сосредоточили в своих руках высшую власть, владеют государственной казной и грозными легионами, то одни мы не сможем добиться победы и должны будем искать помощи у тех, кто умеет отстаивать свои права, кто хочет их завоевать, кто умеет мстить за обиду. Война неимущих против владеющих всем, война рабов против господ, угнетенных против угнетателей должна стать и нашим делом. Я не могу понять, почему нам не привлечь гладиаторов, которые будут находиться под нашим руководством и будут превращены в римские легионы? Убедите меня в противном, и мы отложим осуществление этого плана до лучших времен.
Нестройный ропот сопровождал речь Катилины, — она явно не понравилась большинству. Спартак, взволнованно слушавший Катилину и испытующе следивший за настроением молодых патрициев, заговорил спокойным тоном, хотя лицо его было бледно:
— Я пришел сюда, чтобы доставить удовольствие тебе, о Катилина, человеку достойнейшему, которого я уважаю и почитаю, но я вовсе не надеялся, что этих благородных патрициев убедят твои слова. Ты чистосердечно веришь тому, о чем говоришь, хотя в глубине души ты и сам в этом не совсем убежден. Позволь же мне и да позволят мне достойные друзья твои говорить без обиняков и открыть вам душу. Вас, людей свободных, граждан знатного происхождения, держат в стороне от управления государственными делами, вас лишают богатств и власти — виной тому каста олигархов, враждебная народу, враждебная людям смелым, сторонникам нововведений, каста, чья власть более ста лет омрачает Рим раздорами и мятежами; теперь она окончательно сосредоточила в своих руках всю полноту власти, она господствует и распоряжается вами по своему произволу. Для вас восстание — это свержение нынешнего сената, замена действующих законов другими законами, более справедливыми для народа, предусматривающими равномерное распределение богатства и прав и замена теперешних сенаторов другими, выбранными среди вас и ваших друзей. Но для вас, как и для нынешних властителей, народы, живущие за Альпами или за морем, навсегда останутся варварами, и вы захотите, чтобы они все по-прежнему были под вашей властью и вашими данниками; вы захотите, чтобы дома ваши, как и подобает патрициям, были полны рабов, а в амфитеатрах, как и теперь, устраивались бы любимые зрелища — кровавые состязания гладиаторов; они будут служить развлечением, отдыхом от тяжелых государственных забот, которыми вы, победители, завтра будете обременены. Только этого вы и можете желать; для вас важно одно: занять место нынешних властителей.
Нас же, обездоленных гладиаторов, волнуют иные заботы. Всеми презираемые «низкие люди», лишенные воли, лишенные родины, принужденные сражаться и убивать друг друга на потеху другим, мы добиваемся свободы полной и совершенной; мы хотим отвоевать нашу отчизну, наши дома! И, следовательно, целью нашего восстания является борьба не только против теперешних властителей, но и против тех, которые придут им на смену, как бы они не назывались: Суллой или Катилиной, Цетегом или Помпеем, Лентулом или Крассом. С другой стороны, можем ли мы, гладиаторы, надеяться на победу, если будем предоставлены самим себе и одни восстанем против страшного и непобедимого господства Рима?.. Нет, победа невозможна, а значит, и задуманное нами дело безнадежно. Пока я надеялся, что ты, Катилина, и твои друзья станете нашими верными вождями, пока я мог предполагать, что люди консульского звания и патриции будут во главе наших гладиаторских легионов, дадут им свое имя и сообщат свое достоинство, мне удавалось согреть надежды своих сотоварищей по несчастью жаром моих собственных надежд. Но теперь я вижу, из долгих бесед с тобой, о Катилина, я понял, что взращенные вашим воспитанием предрассудки не позволят вам быть нашими вождями, и я убежден в несбыточности своих надежд, которые я долго лелеял в тайниках своей души, мечтаний, не покидавших меня и во сне… С чувством беспредельного сожаления я с этой минуты торжественно отказываюсь от них, как от невообразимого безумия. Разве можно назвать иначе наше восстание, даже если бы нам удалось поднять пять — десять тысяч человек? Какой авторитет мог бы иметь, например, я или кто-нибудь другой, мне равный? Какого влияния достигнет он, даже если бы это был человек еще сильнее меня? Через какие-нибудь пятнадцать дней от наших легионов ничего не осталось бы, — так случилось двадцать лет назад с теми тысячами гладиаторов, которых доблестный римский всадник, по имени Минуций[124] или Веций, собрал близ Капуи. Они были рассеяны когортами претора Лукулла, несмотря на то, что гладиаторов вел предводитель высокого рода, смелый и отважный духом…
Трудно описать впечатление, произведенное речью Спартака, презренного варвара в глазах большинства гостей. Одних поражало красноречие фракийца, других — возвышенность его мыслей, третьих — глубина политических идей, и в то же время всем понравилось преклонение перед Римом, которое выказал Спартак. Рудиарий искусно польстил самолюбию патрициев, и они рассыпались в похвалах храброму фракийцу; все они, — а больше всех Луций Бестиа, — предлагали ему свое покровительство и дружбу.
Долго еще длилось обсуждение всех вопросов, было высказано немало самых различных мнений; и решено было отложить осуществление задуманного до лучших дней; ждать от времени доброго совета, а от Фортуны — благоприятного случая для смелого дела.
Спартак предложил Катилине и его друзьям свои услуги и услуги немногих гладиаторов, веривших в него и уважавших его, — как бы невзначай он все время подчеркивал слово «немногих». После того как Спартак, а с ним и Крикс выпили из чаши дружбы, которая пошла вкруговую, и бросили в нее, как и другие гости, лепестки роз из своих венков, гладиаторы простились с хозяином дома и его друзьями, невзирая на старания удержать их на празднестве, подготовлявшемся в соседней зале. Наотрез отказавшись остаться, Спартак с Криксом покинули дом патриция.
Выйдя на улицу, Спартак в сопровождении Крикса направился к дому Суллы. Не сделали они и четырех шагов, как Крикс первый нарушил молчание.
— Ты объяснишь мне, надеюсь…
— Замолчи во имя Геркулеса! — вполголоса прервал его Спартак. — Позже все узнаешь.
Они прошли молча шагов триста. Первым заговорил рудиарий; он повернулся к галлу и тихо сказал:
— Там было слишком много народа, и не все они на нашей стороне, да и не все эти юноши владели рассудком, чтобы можно было им довериться. Ты слышал: для них наш заговор перестал существовать, он рассеялся, как видение безумного. Ступай сейчас же в школу гладиаторов Акциана и перемени наш пароль приветствия и тайный знак при рукопожатии. Теперь паролем будет не Свет и Свобода, а Верность и Победа; а условным знаком — не три коротких рукопожатия, а три легких удара указательным пальцем правой руки по правой ладони другого.
И Спартак, взяв правую руку Крикса, три раза легонько ударил указательным пальцем по ладони его руки, говоря:
— Вот так, ты понял?
— Понял, — ответил Крикс.
— А теперь иди, не теряя времени. Пусть каждый из начальников манипул предупредит своих пятерых гладиаторов о том, что наш заговор едва не был раскрыт. Каждому, кто произнесет прежний пароль и применит старые знаки, надо отвечать, что всякая надежда потеряна и совершенно оставлена мысль осуществить безумную попытку. Завтра рано утром мы встретимся в школе Юлия Рабеция.
Пожав руку Крикса, Спартак быстро зашагал к дому Суллы. Он быстро дошел туда, постучался. Ему открыли, и привратник ввел его в комнатку, отведенную Мирце в покоях Валерии.
Девушка завоевала расположение своей госпожи и уже занимала при ней важную должность — ведала туалетом Валерии. Мирца тревожилась за брата. Как только он вошел в комнату, девушка бросилась к нему и, обвив руками шею Спартака, осыпала его поцелуями.
А когда утих бурный порыв нежности, Мирца, сияя от радости, рассказала Спартаку, что она никогда не позвала бы его в такой час, если бы на то не было приказания ее госпожи. Валерия часто и подолгу говорит с нею о Спартаке, расспрашивает о нем и выказывает такое теплое участие к судьбе Спартака, какое не часто встретишь у знатной матроны к рудиарию, к гладиатору. Узнав, что он еще не поступил на службу, Валерия приказала позвать его сегодня вечером; собирается предложить ему управлять школой гладиаторов, которую Сулла недавно устроил на своей вилле в Кумах.
Спартак весь преобразился от радости; слушая Мирцу, он то бледнел, то краснел; в мозгу его возникали странные мысли, и он энергично мотал головою, словно хотел отогнать их.