Испустив крик, исходивший из самой глубины сердца, она, раздвинув портьеру, появилась на пороге и сразу привлекла к себе внимание всех гостей и Суллы.
— Валерия!.. — удивленно воскликнул Сулла, стараясь приподняться с ложа, к которому, казалось, его пригвоздили обильные яства и возлияния фалернского. — Валерия!.. Ты здесь?.. в этот час?..
Все встали, вернее — пытались встать, так как не все могли сохранить равновесие и удержаться на ногах; но — более или менее почтительно — все молча приветствовали матрону.
Лицо вольноотпущенницы Ювентины сначала покрылось пурпуровой краской, под стать пурпуровой кайме ее тоги, затем страшно побледнело; она не поднялась с ложа, а, стараясь сделаться как можно меньше, сжаться в комочек, постепенно незаметно сползла под стол и спряталась за складками скатерти.
— Привет всем, — сказала Валерия минуту спустя, окинув быстрым взглядом обширный зал и стараясь успокоиться. — Да покровительствуют боги непобедимому Сулле и его друзьям!
В то же время она обменялась взглядом взаимного понимания со Спартаком. Гладиатор еще не начинал боя и, как зачарованный, не мог отвести от Валерии глаз: ее появление в такую минуту казалось ему чудом.
От внимания Валерии не ускользнуло соседство Суллы с Ювентиной и ее исчезновение. То, что она увидела, заставило ее покраснеть от негодования; тем не менее, сделав вид, будто ничего не заметила, она приблизилась к столу. Сулле в конце концов удалось подняться, но он шатался, с трудом держался на ногах, и видно было, что недолго сможет сохранить вертикальное положение.
Он все еще не мог прийти в себя от удивления, вызванного появлением Валерии в таком месте и в такой час; и хотя его глаза смотрели тусклым взглядом, он несколько раз испытующе посмотрел на жену. Она же, улыбаясь, сказала:
— Ты столько раз приглашал меня, Сулла, на твои пиршества в триклиний… Сегодня вечером мне не спалось, а меж тем до меня долетал отдаленный шум веселья, — и вот я решила облечься в застольную одежду и явиться сюда, чтобы выпить с вами чашу дружбы, а потом уговорить тебя, ради твоего здоровья, удалиться на покой. Но, придя сюда, я увидела сверкание мечей и трупы, лежащие на полу. Что же это наконец? — вскричала матрона с чувством беспредельного негодования. — Вам мало бесчисленных жертв в цирках и амфитеатрах! Вы с диким наслаждением воскрешаете запрещенные, давно забытые варварские обычаи, чтобы на пиру упиваться предсмертными муками гладиаторов, повторять губами, непослушными от вина, судорожные движения губ умирающих, гримасы отчаяния и агонии…
Все молчали, низко опустив головы. Сулла, пытавшийся связать несколько слов, пробормотал что-то нечленораздельное и кончил тем, что замолчал, подобно обвиняемому, стоящему лицом к лицу со своим обвинителем.
Только гладиаторы, особенно Спартак и Арторикс, смотрели на Валерию глазами, полными благодарности и любви.
После минутного молчания жена Суллы приказала рабам:
— Немедленно уберите трупы и предайте их погребению. Вымойте здесь пол, обрызгайте благовониями, налейте в мурринскую чашу Суллы фалернского и обнесите ее вкруговую гостям в знак дружбы.
Пока рабы исполняли приказания Валерии, гладиаторы удалились. Среди гробового молчания чаша дружбы, в которую лишь немногие из гостей кинули лепестки роз из своих венков, обошла круг пирующих, после чего все встали из-за стола и, пошатываясь, вышли из триклиния; одни удалились в покои, отведенные для гостей в этом обширнейшем дворце, другие отправились в находившиеся неподалеку Кумы.
Сулла молча опустился на ложе; казалось, он был погружен в глубокое раздумье, в действительности же — попросту отупел от вина, как это часто бывает в хмельном угаре. Встряхивая его за плечо, Валерия сказала:
— Ну, что же! Ночь миновала, приближается час рассвета. Не пора ли тебе наконец удалиться к себе в спальню?
При этих словах Сулла протер глаза, медленно и важно поднял голову и, глядя на жену, произнес, с трудом ворочая языком:
— Ты… поставила все вверх дном… в триклинии… ты лишила меня… удовольствия… Клянусь Юпитером Статором, это ни на что не похоже! Ты вознамерилась умалить всемогущество… Суллы Счастливого… любимца Венеры… диктатора… Клянусь великими богами! Я владычествую в Риме и во всем мире и не желаю, чтобы кто-нибудь мною командовал… Не желаю!..
Его остекленевшие зрачки расширились: чувствовалось, что он пытается обрести власть над своими словами, над чувствами, над силами ума, побежденными опьянением, но голова его снова тяжело упала на грудь.
Валерия молча смотрела на него с жалостью и презрением.
Сулла, снова подняв голову, сказал:
— Метробий!.. Где ты, любимый мой Метробий! Приди, помоги мне… я хочу прогнать… хочу отвергнуть эту… вот эту… И пусть она заберет с собой ребенка, которым она беременна… Я не признаю его своим…
Искра гнева вспыхнула в черных глазах Валерии, с угрожающим видом сделала она шаг к ложу, но затем с невыносимым отвращением воскликнула:
— Хрисогон, позови рабов и перенеси твоего господина в спальню. Он пьян, как грязный могильщик!
В то время как Хрисогон с помощью двух рабов скорее тащил, чем вел, грубо ругавшегося и бормотавшего нелепости Суллу в его покои, Валерия, вполне владея собой, устремила пристальный взгляд на скатерть, покрывавшую стол, под которой все еще пряталась Ювентина, затем с презрительной гримасой отвернулась и, выйдя из залы, возвратилась к себе.
Сулла, которого уложили в постель, проспал весь остаток ночи и все утренние часы следующего дня, а Валерия, как об этом можно догадаться, не сомкнула глаз.
Около полудня Сулла, особенно сильно страдавший в последние дни от своей болезни, которая вызывала нестерпимый зуд во всем теле, поднялся с постели, накинул на себя поверх нижней рубашки широкую тогу и в сопровождении рабов, приставленных к его особе, опираясь на плечо своего любимого Хрисогона, направился в баню, — она примыкала к дому; туда надо было идти через обширный атрий, украшенный великолепной колоннадой в дорическом стиле.
Войдя в термы и минуя залу ожидания, Сулла направился в комнату для раздевания — изящную залу с мраморными стенами и мозаичным полом. Из этой комнаты три двери вели — в душевую комнату, в залу с бассейном теплой воды и в парильню.
Сулла сел в мраморное кресло, покрытое подушками и пурпуровым покрывалом, разделся с помощью рабов и вошел в парильню.
Эта комната также была облицована мрамором; через отверстия в полу в нее нагнетался горячий воздух, проходивший по трубам из котла, который нагревали под комнатой. Направо от входа был полукруглый мраморный альков, а в противоположной стороне — небольшой бассейн с горячей водой.
Как только Сулла очутился в парильне, он вошел в альков и стал подымать гири, выбрав сначала из множества гирь разного веса две самых маленьких. Гири служили для того, чтобы купающиеся, проделывая гимнастические упражнения, вызывали таким способом пот. Постепенно переходя к более тяжелым гирям, Сулла вскоре почувствовал, что тело у него покрывается испариной, и бросился в бассейн с горячей водой.
Сев на мраморную ступеньку, он ощутил приятное успокоение, — тепло приносило облегчение его страданиям; об этом можно было судить по выражению блаженства, появившемуся на его лице.
— Ах, как хорошо! Сколько часов я ждал этого счастья… Скорее, скорее, Диодор!.. — обратился он к одному из рабов, который обычно умащивал его. — Возьми поскорее скребницу и потри мне больные места. Зуд нестерпимый!
Диодор взял бронзовую скребницу, с помощью которой обычно после бани растирал диктатора, перед тем как умастить его благовонными маслами, и стал осторожно тереть его измученное тело.
В это время Сулла обратился к Хрисогону:
— Завернул ли ты в пурпуровый пергамент двадцать вторую книгу моих «Воспоминаний», которую я позавчера закончил диктовать и вручил тебе?
— Да, господин; и не только твой экземпляр, но и все десять копий, сделанных рабами-переписчиками.
— Молодец Хрисогон!.. Ты, значит, позаботился, чтобы сделали десять копий? — спросил с явным удовольствием Сулла.
— Да, конечно. И копии сняты не только с последнего тома, но и со всех предыдущих, для того чтобы один экземпляр оставался в библиотеке твоей виллы, другой — в библиотеке твоего римского дома и еще один — в моей библиотеке. А кроме того, по одной копии каждого тома подарим Лукуллу и Гортензию. Распределяя такое количество экземпляров по разным местам, я хотел, чтобы твои «Воспоминания» были в целости и сохранности даже в случае пожара либо какого-нибудь другого бедствия, пока ты не решишь опубликовать их, или же до тех пор, пока смерть твоя — да отдалят ее великие боги! — даст это право Лукуллу, как об этом указано в твоем завещании.
— Да, в моем завещании… В завещании я позаботился обо всех вас… о тех немногих, которые всегда оставались мне верными друзьями во всех превратностях моей жизни…
— О, не говори так, прошу тебя! — воскликнул смущенный Корнелий Хрисогон. — Постой, я слышу какой-то шум в раздевальной…
И отпущенник вышел.
Сулла, лицо которого — возможно, после ночного кутежа — казалось особенно постаревшим и бледным, жаловался на ужасные боли, в бане ему стало еще хуже, он чувствовал какое-то необычное стеснение в груди. Поэтому Диодор, закончив растирание, вышел, чтобы позвать Сирмиона из Родоса, отпущенника и медика Суллы, неотлучно находившегося при нем.
Между тем Суллой овладела дремота, он опустил голову на край бассейна и, казалось, уснул; рабы, прислуживавшие в бане, неслышно ступая, отошли и стали в углу около алькова, в безмолвном страхе наблюдая за тем человеком, который даже легким движением бровей приводил их в трепет.
Несколько минут спустя Хрисогон вернулся. Сулла вздрогнул и повернул в его сторону голову.
— Что с тобой? — спросил отпущенник, в испуге подбежав к бассейну.
— Ничего!.. Сонливость какая-то!.. Знаешь, я сейчас видел сон…
— Что же тебе снилось?
— Я видел во сне любимую свою жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году; она звала меня к себе.
— Не обращай внимания, Сулла. Все это суеверие.
— Суеверие? Отчего ты такого мнения о снах, Хрисогон? Я всегда верил снам и постоянно делал то, что в них указывали мне боги. И мне не приходилось жалеть об этом.
— Всегда ты преуспевал благодаря своему уму и доблести, а не оттого, что тебе внушалось что-то в сновидениях.
— Больше, чем ум и доблесть, Хрисогон, мне помогала судьба, которая всегда была милостива ко мне, потому что зачастую я полагался только на нее. Верь мне, наилучшие мои деяния были те, которые я предпринимал безотчетно, не предаваясь раздумью.
Хотя Сулла совершил в своей жизни много гнусного, все же были у него за плечами и поистине высокие, славные подвиги; воспоминания о них вернули покой душе бывшего диктатора, и лицо его несколько просветлело. Тогда Хрисогон счел возможным доложить, что, по приказу, данному Суллой накануне, во время пира, Граний приехал из Кум и ждет его распоряжений.
Лицо Суллы сразу исказилось от ярости, он покраснел, глаза его сверкнули, словно у дикого зверя, и он злобно крикнул хриплым голосом:
— Введи его… сюда… немедленно… ко мне… этого наглеца!.. Он единственный посмел издеваться над моими приказаниями!.. Он жаждет моей смерти!
И Сулла судорожно ухватился худыми, костлявыми руками за края бассейна.
— Не подождешь ли ты до выхода из бани?..
— Нет, нет… сейчас же… сюда!.. Хочу… чтоб он был передо мной…
Хрисогон вышел и тотчас же вернулся вместе с эдилом Гранием.
Это был человек лет сорока, крепкого сложения; на его заурядном, грубом лице отражались хитрость и лукавство. Но, войдя в баню Суллы, он побледнел, и ему никак не удавалось скрыть свой страх. Низко кланяясь и прижимая к губам руки, Граний произнес дрожащим от волнения голосом:
— Да хранят боги Суллу, счастливого и великодушного!
— А что ты говорил третьего дня, подлый негодяй? Ты высмеивал мой приговор, которым я справедливо присудил тебя к уплате штрафа в казну! Ты кричал, что не станешь платить, потому-де, что не сегодня завтра я умру и с тебя сложат штраф!
— Нет, нет, никогда!.. Не верь такой клевете! — в ужасе бормотал Граний.
— Трус! Теперь ты трепещешь? Ты должен был трепетать тогда, когда оскорблял самого могущественного и счастливого из людей!.. Подлец!
Выпучив глаза, налившиеся кровью, и весь дрожа от злобы, Сулла ударил по лицу Грания. Несчастный простерся на полу около бассейна и, рыдая, молил о пощаде.
— Пощади! Смилостивись!.. Умоляю, прости меня!.. — кричал он.
— Пощадить? — завопил Сулла, окончательно выйдя из себя. — Пощадить негодяя, оскорбившего меня… в то время как я мучаюсь от ужаснейшей боли? Нет, ты умрешь, презренный, здесь, сейчас же, на моих глазах!.. Я жажду насладиться твоими последними судорогами, твоим предсмертным хрипением…
Беснуясь и корчась, как безумный, Сулла расчесывал обеими руками свое изъеденное болезнью тело и глухим от бешенства голосом кричал рабам:
— Эй, лентяи!.. Чего смотрите? Хватайте его, бейте!.. Забейте до смерти, здесь при мне… задушите его… убейте!..
И так как рабы, видимо, были в нерешительности, он напряг последние силы и закричал страшным голосом:
— Задушите его, или, клянусь факелами и змеями эриний, я всех вас прикажу распять!
Рабы бросились на несчастного эдила, повалили его на пол, начали бить и топтать ногами, а Сулла метался и бесновался, как дикий зверь, почуявший кровь:
— Так, так! Бейте, топчите! Сильнее! Душите негодяя! Душите его, душите! Ради богов ада, душите его!
Четыре раба, которые были сильнее Грания, движимые животным инстинктом самосохранения, выполняя приказ, избивали эдила. Он пытался защищаться; наносил им удары своими мощными кулаками, отчаянно отбивался и старался вырваться. Сначала рабы били его не очень сильно, только из боязни ослушаться своего господина, но постепенно, распалившись в драке от боли, от ругани и бешеных криков Суллы, сдавили Грания с такой силой, что тот уже не в состоянии был пошевелиться. Один из рабов стиснул ему горло обеими руками, изо всех сил нажал коленом на грудь и в несколько секунд задушил его.
Сулла, у которого глаза почти что вылезли из орбит и на губах выступила пена, наслаждался зрелищем избиения, упивался им с жестоким сладострастием хищника и выкрикивал слабеющим голосом:
— Так… так… сильнее!.. Дави его… души!
В смертную минуту Грания Сулла, изнуренный своей яростью, своими воплями, приступом бешенства, запрокинул голову и угасшим, еле слышным голосом вскричал:
— На помощь!.. Умираю! На помощь!..
Подбежал Хрисогон, а вслед за ним и другие рабы; они подняли Суллу и посадили, прислонив плечами к стенке бассейна. Лицо бывшего диктатора было безжизненно, веки закрылись, стиснутые зубы были оскалены, губы искривились, он весь дрожал.
Хрисогон и другие рабы хлопотали вокруг него, стараясь привести его в чувство, но вдруг судорога прошла по всему телу Суллы, начался приступ сильнейшего кашля, затем изо рта хлынула кровь, и, издавая глухие стоны, не открывая глаз, он умер.
Так закончил свою жизнь в возрасте шестидесяти лет этот человек, столь же великий, сколь и свирепый: высокий ум и силы души подавлялись в нем жестокостью и сладострастием. Он совершил великие деяния, но навлек на свою родину немало несчастий и, будучи прославлен как выдающийся полководец, оставил по себе память в истории как о худшем гражданине; обозревая все совершенное им в жизни, трудно решить, чего было у него больше — мужества и энергии или же коварства и притворства. Консул Гней Папирий Карбон, сторонник Мария, долго и отважно сражавшийся против Суллы, говорил, что когда он боролся против льва и лисицы, живших в душе Суллы, то наибольшего труда стоила ему борьба с лисицей.
Сулла умер, насладившись всем, что может быть доступно человеку и дает ему удовлетворение, всем, чего только может человек пожелать: он заслужил славу Счастливого, — если счастье заключается в том, чтобы получить то, что желаешь.