Таков был человек, который стоял у входа в храм Фавна и смотрел на толпу, двигавшуюся взад и вперед по острову, перед храмами бога медицины и Фавна.
— Привет Гаю Юлию Цезарю, понтифику! — воскликнул, проходя мимо него, Тит Лукреций Кар.
— Приветствую тебя, Кар, — ответил Цезарь, пожимая руку будущего творца поэмы «О природе вещей».
Вместе с Лукрецием шли, собираясь повеселиться, молодые патриции, и каждый из них обратился к будущему покорителю Галлии с ласковым приветственным словом.
— Честь и хвала божественному Юлию, — сказал, низко кланяясь и припадая к руке, мим Метробий, выйдя из храма Эскулапия в обществе других комедиантов и акробатов.
— А, Метробий! — воскликнул с иронической улыбкой Юлий Цезарь. — Ты, я вижу, не теряешь зря времени, не так ли? Не пропускаешь ни одного праздника, ни одного, даже самого ничтожного, повода повеселиться.
— Что поделаешь, божественный Юлий!.. Будем наслаждаться жизнью, дарованной нам богами… Ведь Эпикур предупреждает нас…
— Знаю, знаю, — прервал его Цезарь, избавляя актера от труда приводить цитату. И через минуту, почесав голову мизинцем левой руки, чтобы не испортить прическу, он указательным пальцем правой поманил к себе Метробия.
— Послушай, — произнес он.
Метробий тотчас покинул своих товарищей по искусству и торопливо подошел к Цезарю; один из мимов крикнул ему вдогонку:
— Мы будем ждать тебя в харчевне Эскулапия!
— Сейчас приду, — ответил Метробий и, приблизившись к Цезарю, вкрадчиво, с медоточивой улыбкой произнес:
— Очевидно, какой-то бог покровительствует мне сегодня, раз он предоставляет мне случай оказать тебе услугу, божественный Гай, украшение рода Юлиев.
Цезарь улыбнулся своей обычной, чуть презрительной улыбкой и ответил:
— Услуга, о которой я хочу просить тебя, добрейший Метробий, невелика. Ты ведь бываешь в доме Гнея Юлия Норбана?
— Еще бы! — с хвастливой фамильярностью воскликнул Метробий. — Милейший Норбан расположен ко мне… очень расположен… и с давних пор… еще когда был жив мой знаменитый друг, бессмертный Луций Корнелий Сулла…
На лице Цезаря промелькнула еле заметная гримаса отвращения, но он тут же ответил с притворным добродушием:
— Ну, так вот, знаешь ли… — На миг он задумался, а затем сказал: — Приходи ко мне сегодня вечером на ужин, Метробий. На досуге я расскажу тебе, в чем дело.
— Какое счастье!.. Какая честь!.. Как я признателен тебе, о добросердечнейший Юлий!..
— Ну, довольно, довольно благодарностей! Иди, тебя ждут приятели. Вечером увидимся.
И величественным жестом Цезарь простился с Метробием. Актер, рассыпаясь в благодарностях и низких поклонах, отошел и направился в близлежащую харчевню Эскулапия.
В приветственном жесте, исполненном важности и достоинства, в пренебрежительном тоне, которым говорил Цезарь с Метробием, сказался властный его характер. Так как человек, к которому он обратился, отличался низкой угодливостью, а Цезарь славился своими победами над женскими сердцами, то вполне возможно было, что сведения, которые он хотел получить от Метробия, касались каких-нибудь любовных дел.
Пока народ толпился вокруг трех храмов, оглашая воздух громким говором, Метробий, сияя от радости, что ему выпала великая честь побывать гостем в доме Юлия, явился в харчевню Эскулапия и принялся хвастливо рассказывать своим друзьям, уже сидевшим за столом, о приглашении Цезаря. Несмотря на предстоящий роскошный ужин, мим на радостях усердно ел и еще усерднее пил превосходное велитернское, которое хозяин харчевни держал для своих посетителей. А посетителей в этот день набралось великое множество, все были в хорошем расположении духа, все запаслись хорошим аппетитом, и в харчевне стоял гул от возбужденных голосов, звяканья посуды и чаш, наполненных вином.
Шутки, остроты, хохот и оживление, царившие за тем столом, где сидел Метробий, вскружили ему голову, и он не замечал, как быстро бежало время и какое множество чаш велитернского он успел осушить. Два часа спустя бедняга уже еле ворочал языком от чересчур обильных возлияний, однако кое-что еще соображал и понял, что оказался в опасном положении: через час он совсем потеряет способность двигаться и, стало быть, не попадет на ужин к Цезарю. Приняв решение покинуть сотрапезников, он тяжело оперся обеими ладонями о стол, с трудом поднялся, попрощался с обществом, стараясь говорить развязно, и объяснил, что должен уйти, так как его ждут — он ужинает у Це…це…разя.
Обмолвка комедианта была встречена взрывом хохота, градом острот, и когда Метробий, пошатываясь, двинулся к выходу, его до самого порога провожали насмешками и язвительными замечаниями.
— Хорош ты будешь у «Церазя»! — кричал ему вдогонку сосед.
— Бедный Метробий, у него язык отнялся! — кричал другой.
— Нет, не язык, а ноги, гляди, как шатается!
— Метробий, не танцуй, ведь ты не на сцене!
— Держись прямо, Метробий, все стены вытер!
— Зря стараешься, Метробий, — хозяин не заплатит!
— Ну и походка! Петляет, как змея!
Меж тем Метробий уже вышел на улицу, бормоча про себя:
— Смей…тесь… смей…тесь, оборванцы! А я… иду ужинать к Цезарю… Он человек порядочный… замечательный человек… Цезарь… он любит ар…ар…артистов!.. Клянусь Юпитером Капи… Капи…толийским! Никак не пойму… как это… как это случилось… Это велитернское… туда подмешали… оно коварно… как душа Эв… Эв…битиды!..
Пройдя шагов двадцать по направлению к мосту, ведущему в город, старый пьяница остановился; его шатало из стороны в сторону. Так он простоял несколько минут в раздумье; наконец его осенила блестящая мысль, он не без усилия повернулся и пошел, подпрыгивая, в другую сторону. Шатаясь, переходя то на одну, то на другую сторону улицы, он направился по второму деревянному мосту, соединявшему Тибрский остров с Яникульским холмом. Перебравшись по мосту через Тибр, он побрел по дороге, которая вела к вершине холма, пересек дорогу к Катуларским воротам и продолжал взбираться по склону холма, пока не дошел до перекрестка, где дорога разветвлялась: направо она подымалась к вершине, а налево сворачивала к Сублицийскому мосту и, следовательно, приводила к Тригеминским воротам и в центр города.
На перекрестке зигзагообразное передвижение Метробия прервалось: комедиант остановился в замешательстве, не зная, какой путь предпочесть для своей уединенной прогулки. Было ясно, что Метробий решил воспользоваться двумя часами, остававшимися в его распоряжении до ужина в доме Юлия Цезаря, для того чтобы воздух и движение помогли ему прийти в себя от чересчур усердных возлияний. Мысль была недурна и доказывала, что Метробий не лишился здравого смысла; остановившись на перекрестке и покачиваясь на ослабевших, нетвердых ногах, он бормотал, приставив указательный палец правой руки ко лбу:
— Куда бы лучше пойти? На вершину? Там, конечно, воздух свежее… а мне так жарко… так жарко… а календарь будет меня уверять… что февраль… зимний месяц… Ах, февраль бывает зимой?.. Пусть зимний… для того, у кого нет ни цекубского, ни фалернского вина… Но клянусь Бахусом Дионисием!.. Воздух здесь чистый… я взберусь… туда наверх… А что я увижу там?.. Гробницу этого доброго царя Нумы… хотя… я-то… я ничуть не уважаю этого Нуму… потому что он не любил вина… Вино ему, видите ли, не нравилось… А я не верю, что не нравилось… Я готов поклясться двенадцатью богами Согласия… что он с нимфой Эгерией… беседовал не только о государственных делах… Как бы не так!.. Наверняка были там и любовные дела… было… и вино… Не хочу взбираться туда… надоело… Пойду-ка я по ровному месту… да вот пойду…
Так болтал пьяный Метробий, искренне возмущенный воздержанием Нумы Помпилия; он свернул к крепости с проложенной дороги, которая привела бы его к гробнице этого царя, открытой свыше ста лет назад у подошвы Яникульского холма, и двинулся по дороге, которая вела к Тройным воротам.
Метробий по-прежнему шел зигзагами, хотя в голове у него уже не так шумело и винные пары немного рассеялись; выписывая ногами замысловатые фигуры, он продолжал свои нападки на трезвость и трезвенников, в особенности на бедного царя Нуму. Вскоре он дошел до рощи Фурины, богини бурь, находившейся на полпути между мостами Цестия и Сублицийским.
Войдя в зеленую сень рощи, Метробий удовлетворенно вдохнул полной грудью и углубился в чащу поискать покойного прохладного уголка, в котором он так нуждался. Блуждая по тропинкам, он вдруг увидел небольшую круглую поляну в самой середине рощи, а на поляне — развесистое дерево. Он сел на травке, прислонившись к стволу этого векового дерева.
— Вот чудеса! — бормотал он. — Никак не думал, что найду успокоение от бури, бушующей во мне, именно в священной роще богини бурь!.. А надо сказать, хорошо на лоне природы! Право же, привлекательность пастушеской жизни не только поэтический вымысел. Великолепная штука — пастушеская жизнь! Вдали от городского шума… среди величавого покоя полей… в приятном уединении… на нежной мураве… козочки скачут, ягнята блеют… ручейки шумят… соловьи поют… Ах, какая прекрасная жизнь!.. Пастушеская идиллия!.. — Веки у Метробия стали тяжелыми, его одолевала дремота. Но, пораженный какой-то новой мыслью, он вдруг сразу пришел в себя; щелкнув пальцами, он пробормотал, как будто разговаривая с кем-то: — Да… прекрасная жизнь, вот только бы в ручейке вместо чистой и холодной воды текло фалернское… О, вода!.. Я не мог бы примириться с этим… Нет, нет, никогда!.. Пить воду?.. Да я бы умер через несколько дней от тоски!.. Вода!.. Какая скука!.. Безвкусный напиток!
Ведя эти рассуждения, Метробий то открывал, то закрывал глаза, мысли его путались, сонливость затемняла рассудок, а он все бормотал заплетающимся языком:
— Фалернское, да… Но обязательно хорошее… А то в харчевне Эскулапия подают предательское велитернское… От него… у меня голова кругом идет… до сих пор… в ушах шумит… как будто я попал… в улей… и…
И тут Метробий заснул. Снились ему беспорядочные и странные сны, похожие на те обрывки мыслей, под впечатлением которых он уснул.
Ему снилось, что он находится в высохшем, бесплодном поле, под лучами палящего солнца. Как сильно жгло это солнце! Метробий обливался потом, в горле у него пересохло, его томила жажда, мучительная жажда… и он чувствовал стеснение в груди… Какое-то беспокойство, тревогу… И вот — какое счастье! Он услышал журчание ручейка… и побежал к нему… но он хотел бежать быстро, а ноги как будто прирастали к земле, а ручеек еще был далеко. Метробий никак не мог понять, каким образом это случилось, — но он знал, что в ручье струится фалернское… и, странно, шум ручейка напоминал собой людские голоса. Метробий умирал от жажды, ему хотелось пить, он все бежал, бежал и наконец добежал до ручья, но только он припал к ручью, чтобы насладиться фалернским… перед ним вырос Нума Помпилий и не дал ему пить. У Нумы Помпилия была длинная-длинная белая борода и грозный вид; он сурово глядел на Метробия, осыпал его бранью и упреками. Какой звучный, металлический голос был у этого Нумы Помпилия! Нума Помпилий говорил сердитые слова, а Метробий слышал гул голосов, как будто исходивших из ручья… И вдруг вода в ручье стала совсем непохожей на фалернское, она обратилась в кровь. А Нума еще пуще упрекал бедного Метробия, грозно наступал на него и кричал:
— У тебя жажда! Ты крови жаждешь, тиран? Пей кровь твоих братьев, негодяй!
Сон становился все более страшным, у Метробия сжималось сердце, суровый голос неумолимого старца приводил его в ужас; он бросился бежать, споткнулся о корни, наконец упал и проснулся…
В первую минуту Метробий никак не мог понять, где он, спит ли он еще или бодрствует; он протер глаза, осмотрелся вокруг и увидел, что находится в лесу, что уже кругом темно и лишь кое-где свет луны, пробиваясь меж густых ветвей, рассеивает мрак. Он попытался собраться с мыслями, привести их в порядок, но никак не мог. Ему все еще слышался голос Нумы Помпилия, произносивший гневные слова точь-в-точь, как это было во сне, и в первую минуту Метробий подумал, что он еще спит и все это ему грезится. Но вскоре он убедился, что уже проснулся, начал смутно припоминать, как он попал сюда, и наконец понял, что голос, который он слышал во сне, был голосом живого человека, находившегося неподалеку от него, на полянке.
— Смерть за смерть! Лучше умереть за наше счастье и благо, чем на потеху наших поработителей! — говорил кто-то горячо и страстно, должно быть продолжая начатый разговор. — Эти бешеные звери в образе человеческом жаждут крови, как тигры Ливийской пустыни, вид крови угнетенных радует их; так пусть же они сами выступят со своими мечами против наших мечей, пусть потечет и их кровь, смешиваясь с нашей, пусть они поймут, что у рабов, у гладиаторов, у обездоленных бьется в груди человеческое сердце. Клянусь всеми богами, обитающими на Олимпе, они убедятся, что великий Юпитер создал всех равными, что солнце сияет для всех, а земля приносит плоды всем людям без разбора и что все люди без исключения имеют право на счастье и радость в жизни.
Мощный, но приглушенный рокот одобрения был ответом на эту страстную речь, раздававшуюся в ночной тишине.
Метробий сразу сообразил, что тут собрались люди, очевидно замышлявшие что-то против республики. Звучный голос невидимого оратора показался ему знакомым.
Но чей это был голос? Где Метробий слышал его? Когда? Этого он никак не мог припомнить, хотя и старался с вернувшейся к нему быстротой сообразительности перебрать свои воспоминания.
Во всяком случае комедиант понял, что надо остаться незамеченным, иначе ему предстоит провести несколько весьма неприятных минут.
Передвигаясь ползком, он спрятался за толстый ствол дерева, у которого сидел, и, затаив дыхание, напрягал все силы, стараясь как можно лучше все расслышать.
— Можем ли мы сказать, что после четырех лет тайной, упорной и настойчивой работы взошла наконец заря избавления? — спросил кто-то хриплым и низким голосом, коверкая латынь.
— Можем ли мы начать бой? — спросил другой, у которого голос был еще более хриплым и низким, чем у первого.
— Можем! — ответил тот же голос, который услышал Метробий, как только проснулся. — Арторикс поедет завтра…
При этом имени Метробий узнал по голосу говорившего — несомненно, это был Спартак; и тогда Метробий сразу сообразил, что тут происходит.
— Завтра Арторикс поедет в Равенну, — сказал Спартак. — Он предупредит Граника, чтобы тот держал наготове свои пять тысяч двести гладиаторов, — первый легион нашего войска. Вторым легионом будешь командовать ты, Крикс, — он состоит из семи тысяч семисот пятидесяти членов нашего Союза, живущих в Риме. Третьим и четвертым будем командовать я и Эномай; в них войдут десять тысяч гладиаторов, находящихся в школе Лентула Батиата в Капуе.
— Двадцать тысяч собранных в легионы гладиаторов! — громко, с дикой радостью воскликнул Эномай. — Двадцать тысяч!.. Отлично!.. Клянусь богами ада, хорошо!.. Бьюсь об заклад, что мы увидим, как застегиваются доспехи на спинах гордых легионеров Суллы и Мария!
— А теперь, когда мы обо всем договорились, прошу вас: помните каждый о своей угнетенной отчизне и во имя ее страданий, во имя священной верности, соединяющей нас, — сказал Спартак, — будьте осторожны и благоразумны. Ведь каким-нибудь безрассудством можно поставить под удар все наше дело. Мы отдали ему четыре года неустанного, большого труда. Любая несвоевременная вспышка, смелый, но необдуманный шаг был бы сейчас непростительным преступлением. Через пять дней вы услышите о наших первых действиях и узнаете, что Капуя — в руках восставших. Хотя Эномай и я выведем наши отряды в открытое поле, но при первой же возможности мы попытаемся нанести смелый удар столице Кампаньи; а тогда вы, кто в Равенне, кто в Риме, собирайте все свои силы и идите на соединение с нами. Но пока Капуя не восстанет, пусть внешне по-прежнему среди вас царят мир и спокойствие.
Затем, когда Спартак умолк, последовала оживленная и беспорядочная беседа, в которой приняли участие почти все гладиаторы, собравшиеся здесь; их было не более двадцати пяти, это было главное руководство Союза угнетенных.
Обменявшись друг с другом советами, словами ободрения и надежды, воспоминаниями, братскими приветствиями, гладиаторы стали расходиться. Оживленно беседуя, они направились как раз в ту сторону, где спрятался Метробий, но вдруг Спартак окликнул их: