3 сентября, воскресенье, тридцать девятый день.
Сегодняшний день начался необычайно рано. Примерно в два часа ночи я проснулся оттого, что услышал, как Уилл, чертыхаясь сквозь зубы, пытался расстегнуть молнию на двери. Наконец-то ему это удалось, и он исчез в темноте, а через несколько секунд я услышал глухие удары, визг собак и рычание Уилла. Мне теперь было совсем уже несложно восстановить всю картину происшествия: какая-то из собак, очевидно, спросонья сболтнула лишнее и разбудила хорошо отдохнувшего днем и поэтому особенно чутко спящего ночью Уилла, а тот решил проучить ослушницу. Подобные ситуации случались и до того, но чаще Уилл ограничивался устным предупреждением, сделанным прямо из палатки нарочито хриплым и громким голосом, а если и это не помогало, в ход пускалась пластиковая лыжная палка фирмы «Эксель», для пущего устрашения расщепленная на конце. Меня всегда поражало, как это Уиллу не лень вылезать из теплого мешка в морозную темную ночь, чтобы наказывать собак — по мне пусть хоть всю ночь переругиваются, — но на Уилла эти ночные выходы оказывали странно успокаивающее воздействие: он возвращался в палатку, как правило, в благодушном настроении и с чувством выполненного долга забирался в мешок. Случалось и так, что какой-нибудь неосторожный пес вновь, как будто издеваясь, подавал голос, как только Уилл, вернувшись после ночной карательной операции, окончательно упаковывался в мешок. Мне было чрезвычайно смешно наблюдать за тем, как Уилл, изрыгая проклятия и призывая все кары на голову смутьяна, вновь, путаясь в молниях, пытался выбраться из мешка, правда, от второго раза я его, как правило, отговаривал, и мы вдвоем уже увещевали провинившуюся собаку. Иногда Уилл, встрепенувшись среди ночи от лая, просил меня помочь персонифицировать злодея, и мы принимались оба гадать (я лениво, он с воодушевлением) кому принадлежит лай. Не стоит и говорить, что каждый такой ночной выход вызывал переполох во всем лагере. Таким образом, Уилл, охраняя свой сон, не очень-то заботился об окружающих. Когда он вернулся в этот раз, я спросил его о погоде, на что Уилл ответил, что идет снег, видимость плохая и скорее всего завтра полета не будет, да и склада нам не найти, поэтому, добавил он, погружая ноги в еще не остывший спальник, завтра будем спать. Взбудораженный этим ночным происшествием, спал я плохо, в отличие от Уилла и собак, и с трудом дотянул до 5.45. Уилл, с головой спрятавшись в спальный мешок, не подавал признаков жизни в полном соответствии со своей вчерашней установкой. Я вылез из палатки. Редкие неяркие звезды мерцали на начинавшем светлеть небе. С юга со скоростью 10 метров в секунду, поднимая поземку, дул вполне уверенный в своем будущем ветер, горизонт был закрыт плотной дымкой, термометр показывал только минус 20 градусов. Увы, погода вновь была нелетной. Я известил об этом уже проснувшихся ребят и вернулся в палатку. Спальный мешок Уилла своей монументальной неподвижностью напоминал саркофаг. Его обитатель, ожив на мгновение после моего сообщения о погоде, заявил, что будет ждать развития событий лежа, и вновь закрыл глаза. Я, стараясь не шуметь, запустил примус, вскипятил чай и приготовил завтрак. Аромат варящейся овсянки, который после месяца путешествия наши обветренные носы могли с легкостью выделить из тысячи других, распространился по палатке и, естественно, проник в глубины Уиллова саркофага. Этот фимиам пробудил от летаргического сна руководителя экспедиции и вызвал в нем живейший интерес. Оставив Уилла завтракать, я оделся и выбрался из палатки. Погода с восходом солнца немного улучшилась, однако видимость все еще оставалась плохой. Мы приняли решение в 9.30 дать Генри добро на вылет, рассчитывая на то, что даже если он и не найдет нашего лагеря, то сможет слетать к следующему складу в районе холмов Лайнс и привезти нам оттуда несколько упаковок собачьего корма, с тем чтобы мы смогли бы наконец оставить эту стоянку. Генри сообщил нам, что примерно в 10.30 он будет в районе лагеря. Мы все вывалились на «улицу», чтобы по звуку моторов попытаться навести самолет. Вскоре мы отчетливо услышали его к востоку от нас. Скрытый плотной облачностью самолет, как нам попалось, на достаточно большой высоте прошел на запад, севернее нашего лагеря. Спуститься ниже Генри не мог из-за низкой облачности. Минут пять невидимый Генри, повинуясь нашим командам, кружил над лагерем, и порой нам уже казалось» что еще мгновение и его «Твин оттер» прорвет облака, но нет!
А тут еще собаки, услышав шум моторов, вдруг принялись выть во все свои тридцать шесть глоток, заглушая и шум моторов, и наши крики. Вой затих, пожалуй, одновременно с шумом моторов, и мы поняли, что Генри улетел к холмам Лайне. Буквально через пять минут после этого видимость стала улучшаться прямо на глазах, небо и горизонт очистились, и нам стали видны даже далекие снежные вершины гор острова Александра I на северо-западе. Такое явное коварство со стороны погоды вызвало короткую, но яркую вспышку негодования со стороны Лорана и его команды, поскольку им необходимо было уже улетать, чтобы работать над отснятыми пленками и подготовиться к следующему визиту на маршрут в ноябре. Результатом этой вспышки было то, что ребята сложили палатку и стали упаковывать вещи, готовясь к отлету, несмотря на всю зыбкость ситуации с погодой. Мы тоже стали готовить то, что надо было отправить в базовый лагерь. Я решил дать последний шанс озонометру, переведя его из пассивного режима обогрева, когда основная роль отводилась внутренней системе термостабилизации, в активный, когда тепловой комфорт создавался с помощью полиэтиленовой литровой бутылки с горячей водой, помещенной в ящик с прибором. Для этого я вновь втащил ящик с озонометром в палатку и аккуратно уложил на «спину» этого изнеженного не по годам прибора плоскую полиэтиленовую бутыль, предварительно наполненную горячей водой из термоса. После этого выставил ящик за дверь и дал ему время для подготовки заключительного слова в свою защиту.
Часов в двенадцать Генри сообщил по радио, что нашел склад у холмов Лайнс и летит в нашу сторону с кормом для собак. Через час он совершил посадку в нашем лагере в свойственном ему мягком классическом стиле, подрулив прямо к палаткам. Мы быстро разгрузили самолет, и Генри, взяв на борт Джефа, полетел на поиски склада с продовольствием, поскольку после наших бесплодных попыток найти его мы были уверены, что координаты склада определены с ошибкой. Двадцатиминутные поиски оказались безрезультатными, и мы решили завтра выходить. Самолет привез те самые огромные белые мешки с одеждой, которые мы паковали в Миннеаполисе, новые спальники, письма, составлявшие довольно увесистый пакет (как выяснилось позже, рекордсменами по количеству полученных писем стали Дахо и Кейзо). В довершение всего Генри торжественно и осторожно протянул мне большой полиэтиленовый мешок. «Фром Беллинсгаузен стэйшн», — сказал он с многозначительной улыбкой. Я раскрыл пакет. Там, радуя истосковавшийся взор, лежал джентльменский набор: шампанское, водка и коньяк. Это был подарок от ребят с Беллинсгаузена ко дню моего рождения. Спасибо, ребята! Уж кто-кто, а я смог оценить тогда ваш подарок. При скудных запасах, остававшихся на станции в конце зимовки, найти в себе мужество поделиться со мной одним из самых дорогих и близких сердцу — на это способны только настоящие друзья! Шампанское ввиду его неблагонадежности при предстоящей транспортировке было решено выпить сегодня же, остальное я, надежно упаковав в валенки, спрятал в сумку до праздника. Я забыл упомянуть, что на самолете с Кинг-Джорджа прилетел Рэй — молоденький, изящный пес, брат Тьюли, проходивший стажировку на вожака в базовом лагере под руководством Джона Стетсона. Мы с Уиллом взяли Рэя в свою упряжку вместо Брауни, которого отослали назад на Кинг-Джордж для продолжения стажировки. Вечером в палатке Джефа был устроен скромный а-ля фуршет с шампанским.
4 сентября, понедельник, сороковой день.
Это утро чем-то неуловимо напоминало предыдущее. Около 6 часов тишину разорвал истошный лай наших собак. Я выглянул из палатки. Мне показалось, что какая-то собака отвязалась и бродит вдоль строя, вызывая законный гнев и возмущение остальных. Уилл, торопясь и надевая носок с надписью «Лефт» на правую ногу, выскочил из палатки. Собаки моментально успокоились. Уилл возвратился разочарованный — виновники склоки найдены не были. Я умолчал о том, что видел отвязавшуюся собаку — вполне возможно, это был кто-то из других упряжек, — но когда я выбрался из палатки, то обнаружил нечто такое, что привело меня в очень веселое расположение духа и еще раз подтвердило мое мнение о высоком интеллектуальном уровне Егера. Егер, отвязавшись, спокойно лежал на своем обычном месте в таком положении, что никак нельзя было заметить, не подойдя к нему вплотную, что он отвязан. На этот раз он перехитрил Уилла, вволю погуляв на свободе до тех пор, пока разъяренный хозяин не начал своего исступленного исхода из палатки с весьма прозрачными для Егера намерениями. Заметив Уилла, он преспокойно улегся на свое место, изображая полную невинность. Я похвалил Егера, но на всякий случай вновь привязал его. За четверо суток лагерь здорово занесло. Раскопка палаток и очистка нарт от снега заняли довольно много времени. Погода серенькая: туман, снег, температура минус 28. Поверхность — в основном твердый снег. К полудню туман рассеялся и мы увидели, что находимся в окружении величественных гор самых причудливых очертаний. Впереди справа виднелись три скалы правильной формы, напоминающие египетские пирамиды. Слева тянулась невысокая горная цепь с остроконечными вершинами, целиком, даже с северной стороны, покрытыми снегом. Мертвенно-белый, безжизненный цвет гор и окружающей их снежной поверхности, сливающейся на горизонте с таким же белесым небом, создавал впечатление прямо-таки лунного пейзажа. Все пространство между горами, насколько позволяла судить видимость, представляло собой типичный ледниковый ландшафт с характерным для него волнистым рельефом. Длинные пологие спуски чередовались с относительно крутыми короткими подъемами. На спусках собаки, разгоняясь, набирали скорость, запаса которой, однако, хватало едва ли до половины следующего подъема. Затем приходилось их уговаривать, а порой и подталкивать нарты. К обеду солнце окончательно прорвалось через облака и, несмотря на минус 24 градуса, мы с Уиллом сняли рукавицы. Во время обеда, который прошел в теплой и дружеской обстановке, я проводил озонные наблюдения. (Две бутылки с горячей водой, предложенные озонометру накануне утром, возымели действие — он заработал!) Дахо, выкопав в снегу метровую яму, отобрал очередную пробу снега, остальные, нежась на солнце, просто обедали. До обеда мы прошли 7 миль, а затем до 17 часов в хорошем темпе и при благоприятной погоде — еще 11,5. Перед самой остановкой пришлось преодолеть очень крутой и сложный подъем, на вершине которого мы и разбили лагерь в координатах: 69,4° ю. ш., 65,0° з. д.
5 сентября, вторник, сорок первый день.
Утро, как всегда, началось с подъема в 5.30. Погода замечательная: тихо, минус 28 градусов, ветер от востоко-юго-востока около 5 метров в секунду. Сразу же после старта вышли на пологий и очень длинный спуск. Вцепившись мертвой хваткой в стойки нарт, мы с Уиллом, да и все остальные наши товарищи, едва отталкиваясь лыжными палками от стремительно убегающей назад жесткой поверхности, искрящейся снежной пылью, мчались вперед. Собаки, с удовольствием поддерживая предложенный рельефом темп и вытянув пушистые хвосты, буквально летели над поверхностью ледника. Казалось, не будь на них постромок, они давным-давно бы оторвались от этой неласковой коварной холодной земли и, оставив нас самих решать свои собственные проблемы, мгновенно растаяли бы в неяркой голубизне неба. Но сколь бы ни был приятным этот затяжной стремительный спуск, уже минут через десять после его начала, я — да, наверное, не только я — подумал, что все это обязательно должно завершиться не очень симпатичным подъемом. Так оно и вышло. Однако настроение собак после такой замечательной гонки было самым боевым, поэтому мы преодолели этот крутой подъем, что называется, на одном дыхании, то есть всего с одной остановкой. Вообще, если судить по началу, плато Дайер, на котором мы сейчас находились, менее всего можно было называть убаюкивающим словом «плато». Представьте себе такую картину: ни единого участка ровной поверхности, гигантские ледяные увалы, ложбины между которыми настолько глубоки, что когда мы в них спускались, то теряли из виду даже окружающие нас горы, зато с вершин этих увалов нашему взору открывалась чудесная в своей первозданной красоте картина. Безоблачное небо и солнце как будто оживили казавшийся вчера безжизненным окружающий нас лунный пейзаж. Белоснежные, словно высеченные из мрамора, зубцы гор резко выделялись на фоне чистого голубого неба. Яркая, почти без полутонов палитра окружающего пейзажа напоминала полотна Рериха. Впереди по курсу, немного левей, показался горный массив Этернити, состоящий из трех обособленных групп гор, среди которых своей высотой и суровым великолепием выделялась гора Чарити. Ее западный склон, обращенный в нашу сторону, представлял собой практически отвесный скальный обрыв высотой не менее 1000 метров (вершина Чарити возносится над уровнем океана на высоту около 3000 метров). Вершины далеких гор плавали в мираже и буквально на глазах причудливо изменяли свои очертания, то пропадая за горизонтом, то возносясь над ним. Огромный ледниковый купол позади нас, с которого мы недавно так лихо скатились, искрился серебром в низких лучах клонящегося к западу солнца. Мириады узеньких ручейков поземки струились от его вершины к подножью. Сразу вспомнились удивительно точные строчки Фета: «Опять серебряные змеи через сугробы поползли». Именно эти ползущие «змеи» поземки создавали такой удивительный и великолепный эффект серебристого мерцания всей поверхности купола.
Сегодня во время движения мы мало беседовали с Уиллом, хотя катились на лыжах рядом по разные стороны наших нарт. Каждый из нас, любуясь окружающим пейзажем, думал о своем. Я вспоминал телеграммы, присланные мне из дома, мысленно переносился туда, в дождливый ленинградский сентябрь, вместе с Натой переживал внезапное ОРЗ сына, решившего, наверное, что нельзя уж так сразу резко начинать учиться после каникул. Затем принялся на ходу сочинять стихотворение для ребят с Беллинсгаузена, приславших такой приятный и весомый подарок. Стихотворение получилось таким:
В конце зимовки нет дороже
Того, что вы прислали мне!
Как во всем мире, на Кинг-Джордже
Любая истина — в вине!
Весна в сентябрьском тумане,
И скоро, скоро корабли
Сутра призывными гудками
Разбудят сонную Ардли.
Нелегкий Южный Крест разлуки
Вы сбросите с уставших плеч.
Любимые глаза и руки
На месте всех разлук и встреч.
На старом питерском причале
Вас встретят праздником Весны,
И все тревоги и печали
Уйдут до… следующей зимы…
Во время обеденного перерыва я опять возился с озонометром и в перерывах вкушал традиционные орешки и шоколад. Остальные ребята устроились у нарт Кейзо и Этьенна. Я не могу разделить эти два, казалось, не совсем совместимых процесса — ланч и измерение приземного озона, — так как процесс измерения занимает 30 минут, кроме того, из-за сильного солнца, да и вообще из-за яркого дневного света я постоянно должен был следить за индикатором прибора сквозь туннель, образованный рукавицами, поэтому не мог отойти от своих нарт, и, чтобы не задерживать остальных, наскоро ел в перерывах между циклами измерения. Сегодня во время ланча Этьенн сказал, что завтра все соберутся на обед около наших нарт, чтобы Виктору было не так скучно, и это было приятно слышать.
После обеда продолжилось наше состоящее из подъемов и спусков путешествие по плато Дайер. Вперед вышла упряжка Кейзо, возглавляемая безразличным меланхоликом Кутэном. Но сегодня он был явно в ударе. Нам с Уиллом с нашей третьей позиции было хорошо видно, как Кутэн, повинуясь Кейзо, держит направление, а все собаки, включая и наших, следуют за ним. В 17 часов остановились на достаточно ровном месте с видом на великолепную Чарити. Поставив палатку и накормив собак, я побежал в палатку Этьенна на радиосвязь, однако попал в нашу походную радиостанцию не сразу: Этьенн беседовал по телефону с… Парижем, со своей подругой Сильви. Организация таких приятных «неожиданностей» была на совести благородного Кристиана де Мариавля, находящегося в Пунта-Аренасе и использовавшего буквально каждую возможность при хорошем прохождении радиоволн, чтобы устроить для нас подобные сюрпризы.
Таким образом Уилл смог получить в день рождения поздравление от родителей, я тоже надеялся когда-нибудь поговорить с нашими (вся сложность для меня состояла в том, что необходим был хороший английский, хотя бы до начала разговора). Чтобы не мерзнуть в ожидании окончания беседы Жана-Луи (смущать я его просто не мог, так как разговор велся на французском — иногда разноязычность нашего экипажа весьма и весьма кстати!), я вернулся к нартам, заготовил корм для собак на следующий день и померил температуру — минус 32 градуса. На радиостанции мне удалось поговорить с базовым лагерем на Кинг-Джордже. Я поинтересовался у Джона Стетсона, проводит ли он эксперименты по определению содержания загрязнений в снеге на тех образцах, которые я ему выслал. Он ответил уверенным баритоном: «Йес! Оф кос!» Вернувшись в палатку, заштопал прожженные пламенем свечи рукавицы, которые вчера вечером во время просушки свесились недопустимо низко. Для штопки я использовал кусок полотенца и неспроста, ибо прогоревший участок находился как раз на сгибе указательного пальца, наиболее удобном для вытирания носа при ходьбе на лыжах, и кусочек мягкого гигроскопичного полотенца на этом месте был явно нелишним. Лагерь в координатах: 69,7° ю. ш., 64.9° з. д.
6 сентября, среда, сорок второй день.
Накануне ночью буквально через десять минут после того, как я залез в мешок, сорвался ветер. Сначала двумя-тремя продолжительными мазками он прошелся по стенкам палатки, которые отозвались нервным трепетом, а затем задул ровно и настойчиво, но нам в наших мешках было даже уютно спать под шум ветра. Утром раскрыл глаза в 5.50, на двадцать минут позже, чем обычно, но сразу понял, что ветер разыгрался. Стенки палатки были покрыты густым инеем, особенно та, которая выходила на наветренную сторону, да и спальный мешок в изголовье был весь в инее от дыхания. Вылезать страшно не хотелось, но я переборол себя, выполз из мешка и зажег примус. Его гудение и тепло разбудили Уилла. Махнув ему обреченно рукой, я разделся и вылез наружу.