При ясной погоде и комфортной для путешествия на лыжах температуре (около минус 25 градусов) мы подошли к полуострову Черчилл. На карте Антарктиды он действительно выглядит как полуостров, горная гряда которого, вдаваясь в ледник Ларсена, разделяет ледниковые заливы Эйди и Кабинет. Качаясь на гигантских застывших ледниковых волнах залива Эйди, мы поднимались все выше и выше, пока не добрались до гребня ледяной горы, продолжавшей восточный склон гор полуострова и тянувшейся с постепенным понижением с запада на восток. Склад с продовольствием был расположен как раз на этом гребне у горного склона. Благодаря удачно найденному месту он был практически не занесен снегом, и мы заметили его часа за два до подхода.
Склад представлял собой огромный (размерами 1,5x1,5x1,5 кубических метра) ящик, сколоченный из толстой фанеры. Рядом с ним аккуратными штабелями были сложены ящики с собачьим кормом, красные канистры с бензином и синие с керосином для ламп. К ящику была прибита трехметровая дюралевая трубка, увенчанная голубым выцветшим на солнце флажком с разлохмаченными ветром краями. Среди этой безжизненной пустыни ящик этот напоминал присланный откуда-то из космических глубин дар неземной цивилизации, а мы своими радостью, энтузиазмом и едва сдерживаемым желанием посмотреть, а что же там внутри, напоминали, наверное, ребятишек, получивших наконец долгожданный рождественский подарок. Помогая и одновременно мешая друг другу, опасно размахивая топорами и ледорубами, мы с поспешностью Ипполита Матвеевича, вскрывающего двенадцатый стул, набросились на ящик. Крышка поддалась легко, и нашим взорам предстала баррикада из белых картонных ящиков, перехваченных в двух местах металлической лентой. На ящиках — а это были ящики с нашим продовольствием — толстым фломастером было написано: «Полуостров Черчилл», «Два человека — 10 дней». Прочитав эти надписи, мы окончательно убедились, что пришли именно к полуострову Черчилл. Легко было понять наше возбуждение. Еще бы, несмотря на поломку, мы пришли к складу и нашли его практически в те сроки, что и предполагали по плану. Наше и без того хорошее настроение улучшилось, когда в одном из ящиков мы обнаружили банку «черного стекла», в которой, судя по надписи и запаху, было виски. Разлив тягучий и ледяной напиток по кружкам, мы выпили за наш первый успех и, упаковав продовольствие на нарты, а также пополнив запасы горючего, продолжили маршрут.
Южный склон гребня был практически бесснежным. Чтобы как-то удержать нарты от опрокидывания и притормозить собак, мне пришлось применить старинный, известный еще со времен перехода Суворова через Альпы способ, то есть спуститься на собственном заду. Зато после спуска, благополучно достигнув ровной поверхности, мы попали в зону рыхлого глубокого снега. До 16 часов прошли еще восемь — весьма непростых — километров: идти на лыжах все время не получалось, так как приходилось периодически подталкивать нарты, вязнущие в глубоком снегу, а без лыж ноги, естественно, глубоко проваливались в снег и быстро уставали. Спустя некоторое время поверхность снова изменилась: стали попадаться участки относительно плотного снега, на которых собаки развивали прежнюю скорость. Такой рваный темп — от грузного шага до бега рысцой — изматывал: я здорово вспотел, несмотря на то, что температура понизилась до 30 градусов, и с нетерпением смотрел вперед в ожидании остановки. На этот раз мы остановились в 16 часов, на полчаса позже обычного, и поэтому лагерь разбивали в глубоких сумерках. Мокрая одежда неприятно холодила спину, и я мечтал только о том, чтобы поскорее забраться в палатку. Как всегда, палатку мы поставили вместе, затем я пошел заняться собаками, возня с которыми сейчас отнимала немного больше времени, чем до нашей поломки: приходилось распрягать уже две упряжки. Нарты из-за своей легкости не могли служить надежным якорем для собак, поэтому надо было закреплять доглайн с обеих сторон с помощью ледяных якорей. Когда собаки были накормлены, уже практически в полной темноте я вернулся к палатке. Картина, которую я там застал, меня очень удивила и раздосадовала. Наша палатка, на привычное теплое гостеприимство которой я очень рассчитывал особенно сегодня, выглядела холодно и безжизненно. Спальные мешки, ящики с провиантом и прочая утварь валялись рядом с палаткой в том же положении, в котором я их оставил 40 минут назад. Уилл возился с каким-то большим, неопределенной формы предметом, шуршащим в темноте так, как шуршит разворачиваемая на морозе ткань. Не без труда я опознал в этом предмете палатку, входившую в комплект нашего аварийного имущества. Очевидно, у Уилла что-то не ладилось, потому что, насколько я помнил из опыта гренландской экспедиции, эта палатка ставится очень быстро одним человеком. (В Гренландии нам с Уиллом пришлось провести в такой палатке одну ночь во время сильной пурги, когда поставить большую палатку было невозможно.) Что же произошло сейчас?! Какая необходимость вынудила Уилла ставить аварийную палатку в темноте, рядом с уже установленной, несравненно более комфортабельной палаткой. Если это тренировка или проверка готовности аварийного имущества, то, как мне казалось, Уилл выбрал не самый подходящий момент. С этими вопросами я подошел к нему. Ответ меня обескуражил. Уилл заявил, что хочет провести эту ночь один в маленькой палатке, чтобы, по его словам, как следует отдохнуть. На вопрос, а чем, собственно, его не устраивает для отдыха наша «старая» палатка, он отвечал, что несколько последних ночей не мог заснуть из-за моего… храпа! Чувствуя нарастающее во мне раздражение, усугубленное голодом, усталостью и холодом, я предпочел отойти и заняться обустройством нашего «капитального дома». На душе было противно. Создавшаяся ситуация никак не хотела укладываться в голове: если спустя только каких-то полмесяца после старта мы не можем поделить на двоих большую, предназначенную для удобной и относительно комфортабельной жизни палатку, то что будет через три, пять, наконец, семь месяцев?! И потом сама мотивация этих действий Уилла в моих глазах выглядела совершенно неубедительно, поскольку со ссылкой на компетентные и особенно близкие мне источники информации я мог утверждать, что мой храп (если таковой и имеется, что тоже не всегда подтверждается этими источниками) никак нельзя отнести к разряду смертельно опасных, заставляющих людей, спящих со мной или находящихся рядом во время моего сна, выбрасываться из спальни с криками «помогите». Втаскивая свой спальник в сиротливую полупустую палатку, я не без злорадства думал, что если бы Уилла поместить хотя бы на полночи к знаменитым советским храпунам (с некоторыми из которых — я уверен, далеко не самыми лучшими — мне много раз приходилось бодрствовать во время моих частых разъездов по всему Союзу), то он наверняка бы вел себя по-другому. Сквозь тонкую стенку палатки было слышно, как чертыхается Уилл — палатка по-прежнему не поддавалась. В конце концов мне пришлось вылезти наружу. Уилл попросил помочь ему, но тут меня прорвало, и я выложил ему все, что думаю по поводу его «сепаратистской политики», добавив, что он по моему мнению, своими действиями подрывает самую идею «Трансантарктики» и что я знаю несколько несравненно более простых, чем установка палатки морозной ночью, способов борьбы с храпом и еще что-то, не помню точно, но выдержанное в духе ортодоксального интернационализма: вместе — так вместе, везде и во всем! Видно было, что Уилл, привыкший видеть меня охотно соглашающимся со всем, удивлен и опечален. Но я действительно в тот вечер был чрезвычайно не в духе, поэтому, предоставив ему самому бороться за воплощение своей идеи, вернулся в палатку.
Снег в поставленном на примус чайнике уже растаял, когда в палатку вместе с клубами морозного воздуха вполз заиндевевший Уилл. При дрожащем свете свечи, усугубляющим ощущение какой-то душевной усталости после всего происшедшего в этот день, состоялось наше объяснение. Уилл сказал мне, что нервное напряжение, владевшее им в последние месяцы и особенно во время перелета, сейчас потихоньку начинает спадать, однако до сих пор он не может спокойно спать, спит очень чутко, просыпаясь от малейшего шума — будь то лай собак или сопение соседа, — и поэтому никак не может восстановиться (я действительно замечал, что он довольно трудно просыпается). На этой почве у него разболелись глаза (Уилл страдает сильной близорукостью и носит контактные линзы, которые снимает каждый раз перед сном и вставляет назад утром), и ему просто необходимо поспать одному, чтобы никто не мешал, хотя бы три-четыре дня. С этими словами он как-то виновато посмотрел на меня и вдруг… заплакал. Я почувствовал себя чрезвычайно неловко. Обняв его за плечи, я сказал, что готов сделать все что надо, чтобы помочь ему преодолеть это состояние, уговаривал его остаться в этой палатке, а сам был готов перейти спать в маленькую, но Уилл заверил, что ему достаточно того, что он сделал. Ситуация была полностью и благополучно разрешена, мы дружно поужинали и разошлись спать по своим палаткам ибо было уже достаточно поздно.
Уилл провел в этой палатке только три ночи до первой сильной пурги, затем наш экипаж воссоединился, и никакой храп был уже не в силах разделить его вновь.
Минувшая ночь была самой холодной за все время, утром температура была минус 36 градусов, ясно. В этот день мы пересекли Южный полярный круг. После полудня я увидел справа от следа (я по-прежнему со своей маленькой упряжкой шел последним) начертанные на снегу лыжной палкой Джефа цифры 66,5°! Каким далеким в этот момент мне показался Мирный — конечная цель нашего путешествия, — расположенный тоже на широте Полярного круга, только с другой стороны Антарктиды. По поводу пересечения мы с Уиллом вечерком выпили немного бренди. У меня был еще повод выпить в этот день: именно сегодня в далеком Ленинграде все мои близкие отмечали юбилей моей тещи — праздник, святой для любого современного зятя. Вечером накануне во время очередного сеанса связи, через радистов Беллинсгаузена я передал радиограмму со стихами ко дню рождения. Привожу их здесь ввиду очевидной возможности их применения в схожих ситуациях полярными зятьями грядущих поколений:
Во мне Ваш август, пусть завьюжен,
Но Южным осенен Крестом.
И тост на дне походной кружки:
Чтоб, дай Бог, было бы не хуже
И в Юбилейном, и потом!
Надо сказать, что радиосвязь, для которой мы использовали портативный приемопередатчик системы «Томсон» — одно из последних слов НАТОвского дизайна, — все это время была очень стабильной. Жан-Луи сказал мне, что у него были определенные трудности политического характера, когда он пытался получить для экспедиции этот армейский передатчик, поскольку среди ее участников был один активный представитель Организации Варшавского Договора, то есть я. В конце концов тактические соображения уступили место стратегическим, и в результате мы оказались с великолепной радиоаппаратурой, которая не подводила нас ни разу. Помимо долгожданных радиограмм из дома, радиосвязь приносила нам и данные о наших координатах за прошедшие сутки. Координаты определялись с помощью французской спутниковой навигационной системы «Аргос». У Жана-Луи был небольшой, размерами и формой напоминающий увеличенную вдвое банку из-под растворимого кофе радиомаяк, который он включал каждый раз перед тем, как залезть в спальный мешок. Через этот радиомаяк можно было передавать краткие сообщения (до тридцати двух знаков). Вся эта информация через американский спутник «Нимбус» поступала в Центр космической связи в Тулузе (Франция), откуда после обработки — в штаб-квартиру экспедиции «Трансантарктика» в Париже и далее по телефаксу — в офис «Адвенчер нетворк» в Пунта-Аренас. Кристиан де Мариавль, французский содиректор базового лагеря экспедиции, именуемый всеми Крике, передавал нам эти координаты во время сеанса радиосвязи вечером. Таким образом наши координаты после того, как они спустились из космоса и исколесили чуть ли не половину земного шара, становились известны нам, причем в последнюю очередь. В этом были определенные преимущества, так как даже при отсутствии радиосвязи все те, кто волновался за нас и следил за нашей экспедицией, могли получать информацию о нашем движении в виде координат и тридцати двух букв короткого сообщения о погоде и самочувствии. Координаты экспедиции на 12 августа: 66,6° ю. ш. и 63,3° з. д.
Все-таки тринадцатое число дало себя знать. С утра двигались очень споро, проходя по 5 километров в час, но в 16 часов внезапно сорвался шквал. Скорость ветра быстро увеличивалась и достигла 25 метров в секунду, началась сильная низовая метель. Имея уже небольшой опыт в установке лагеря в таких условиях, мы тем не менее едва не лишились спального мешка. Пока мы с Уиллом, стоя на коленях, занимались укрощением наружного чехла нашей палатки, ветер делал свое дело: вдруг я не то чтобы увидел или услышал — и то и другое было довольно затруднительно в такой круговерти, — а как-то почувствовал, что Уилла нет рядом, на том месте, где он только что ловил неуклюжими в толстых перчатках пальцами маленькие непослушные замки чехла палатки. Я обернулся и увидел, как Уилл, размахивая руками, преследует спальный мешок, увлекаемый ветром куда-то в сторону моря Уэдделла. Воспользовавшись секундной паузой, когда мешок, зацепившись за заструг, прервал свой полет, Уилл накрыл его. В это время подбежал я, и мы уже вдвоем поволокли против ветра сопротивляющегося беглеца. Как ему удалось убежать из-за забора из лыж и лыжных палок, построенного нами по всем правилам, было непостижимо, и поэтому мы решили ужесточить контроль за всем, что в принципе может летать.
Ветер внезапно стих. Медленно, как на фотографии в ванночке с холодным проявителем, из-за оседающей снежной мути начали прорисовываться горы, но мы решили на сегодня прекратить движение: ведь сегодня было тринадцатое, и оно еще не кончилось, так что кто его знает! Да и прошли мы к этому времени достаточно — около 28 километров. Действительно, около полуночи, когда мы были уже в спальных мешках, опять задуло. Сквозь дрему я вспомнил, что, кажется, забыл привязать к нартам свою большую желтую сумку, в которой была парка, теплые штаны, рукавицы — словом, весь запас самой теплой одежды. Однако вылезать из мешка было неохота, и я подумал, засыпая, что уже не тринадцатое и, может быть, пронесет. И, действительно, пронесло… сумку мимо палатки. Я обнаружил ее отсутствие утром и очень опечалился — потеря была чувствительной. К счастью (в который раз), видимость улучшилась, и вскоре я смог различить метрах в пятистах от палатки какой-то темный предмет. Это была она! С тех пор я никогда, даже в самую штилевую и ясную погоду, не оставлял ничего не привязанным на ночь к нартам. Координаты на 13 августа: 66,9° ю. ш., 63,5° з. д.
Продолжали движение по леднику Ларсена, погода была благоприятной: 20–25 градусов мороза, ясно, однако рыхлый свежий снег глубиной до 20 сантиметров затруднял движение упряжек, особенно идущей впереди упряжки Джефа. Моим собакам, которые шли последними уже по относительно накатанной дороге, было полегче — они даже иногда поддергивали меня за страховочную веревку, прикрепленную к поясу. Чтобы все собаки шли по накатанной колее, я запряг их цугом. Впереди шел Тим, самый опытный и мудрый из моих собак, среднего роста пес с короткой, абсолютно черной шерстью. Уилл уверял, что в его жилах есть и волчья кровь. Этого никак нельзя было сказать по его внешнему виду, однако подтвердилось при более близком знакомстве с ним. Основные черты его характера — независимость и стойкость. Помню, как в Гренландии он чуть не довел Уилла до полного исступления, когда совершенно хладнокровно, практически на наших глазах, во время короткого дневного привала разодрал последние (!) постромки. Это были его уже третьи постромки за экспедицию, и после каждого покушения на них его жестоко наказывали. Тим переносил все экзекуции молча, не жмурясь и не приседая под опускающейся размеренно на его спину перчаткой Уилла, не убегал, и по глазам его было видно, что он отнюдь не считает себя виноватым. Устав воспитывать его «по Павлову», Уилл стал снимать постромки на ночь. Это помогало, но все-таки Тим улучил момент для нового покушения на постромки, показав тем самым, что он не сломлен.
После этого случая я стал относиться к Тиму с особым уважением. Вечером, когда снимал с него злополучные постромки, обязательно хвалил его за работу (а работал он, надо сказать, очень и очень добросовестно) и одному из первых давал корм. За Тимом в паре шли Томми и Брауни. Томми, среднего роста и с небольшими характерными для лайки острыми ушами, светло-серой с бежевым оттенком шерстью и пушистым «волчьим» хвостом, отличался очень неуравновешенной психикой. Очевидно, в процессе обучения работе в упряжке он был кем-то жестоко наказан и не смог оправиться от этого страха, поэтому чрезвычайно болезненно реагировал на любое волеизъявление погонщика (даже простое повышение голоса приводило его в состояние испуга). Приближаться к нему следовало с величайшей осторожностью, не делая резких движений и, не дай Бог, с палкой в руках. Помню, как однажды утром, когда я запрягал упряжку и прикрикнул на одну из собак, Томми, приняв упрек на свой счет, рванулся в сторону и спутал все постромки, за что на этот раз досталось и ему. Томми упал на снег, зажмурил глаза и приготовился умирать. Распутывая постромки, я на мгновение оставил его без внимания, и этого было достаточно, чтобы Томми не чуя под собой ног рванул прочь. Пробежав метров двести и, очевидно, осознав, что его никто не преследует, он остановился и лег на снег. Я не пытался вернуть его, но, когда упряжка поравнялась с ним, тихо и ласково пригласил его занять свое место. Томми дал мне приблизиться и милостиво позволил надеть на себя постромки. Он был, пожалуй, самым дисциплинированным псом и очень чутко реагировал на ласку.