В самом начале задуманного чисто педагогического плана возникла проблема, как создать такую личность, чтобы в ней гармонично сочетались противоположные достоинства: жадность и расточительность, скрытность и распахнутость, жестокость и безразличие, лживость и лицемерие, коварство и мстительность.
Говорят, Литургиев в молодости достиг совершенства: был одновременно негодяем и мерзким человеком, сволочью и подонком низменных страстей и высокого, непомерного себялюбия. Я познакомился с ним, когда он уже начал терять свои названные достоинства, стал потихоньку увядать, поскольку его трижды дубасили досками и один раз мешками с зерном и цементом. Осталась от Литургиева тогда одна вмятина, но мало-помалу он оклемался и стал серой негармоничной посредственностью. Но все равно его память держала в уме основные приемы скрытности и жестокости, коварства и тихого вероломства. Так, однажды мы оказались с ним в одном мясном отделе ВОЭ — не успел я отвернуться, как Литургиев заглотнул шестнадцать языков. Заглотнул, не разжевывая.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Устанавливаю социальную справедливость. Эти языки пойдут в спецраспределители. Их будут раздавать бесплатно. Вот я и воспользовался случаем. Надо же как-то семью кормить.
— Как же ты будешь семью кормить, когда ты их проглотил?
— Э-э-э, чепуха-то какая. Я их успею вытащить до того, как они войдут в пищеварительные жернова.
— Как?
— У меня для этого есть рыболовные, специальные разумеется, желатинные небыстрорастворимые крючки. Я глотаю крючок за крючком и вытаскиваю из нутра своего все экспроприированное у этих чудовищ. Господи, чего я только не заглатывал в дни былого моего расцвета: кольца и браслеты, колье и диадемы, серьги и брошки. Бывало, остаешься на ночь у какой-нибудь принцессы, наглотаешься так, что только и думаешь, чтобы тебя преждевременно не стошнило.
Рассказы подобного рода не укладывались в моей башке. Хотя я знаю и иные случаи. Шубкины, например, закопали сто двадцать килограммов ценных украшений, а потом не могли их найти. Перерыли весь двор. Оказалось, что молодой Шубкин нашел план, где было указано расположение клада, и, когда папа с мамой отправились в длительный вояж, перезахоронил драгоценности. Тогда Шубкину было тринадцать лет, и тогда он стал миллионером.
Я бывал у Шубкина на службе, когда стало трудновато с продуктами: не было ни хлеба, ни мыла, ни соли, ни спичек, ни сыра, ни колбасы. Одним словом, было так, как в самые светлые дни военного коммунизма. Я заходил к Шубкину, а он мне говорил:
— Отвернись, я буду прятать полученные пайки.
— Куда ты их будешь прятать?
— В сумки, болван.
— Для чего в сумки?
— Чтобы домой отнести.
— А для чего ты хочешь, чтобы я отвернулся?
— Чтобы ничего не видел. Ты вроде как народ, а народ не должен знать, что мы жрем в период больших затруднений.
— Но я же все равно знаю, что ты жрешь спецпайки.
— Одно дело знать, а другое дело видеть. На содержание самого скромного родоначальника паразитаризма в голодные годы уходило сто тысяч рублей, а уже на его последователя и верного соратника — восемь миллионов.
— Что же они, сжирали на такую сумму?
— Нет. Но им важно было, чтобы на них тратилась именно такая сумма. Это давало им возможность доказательно говорить о равенстве и справедливости в созданных ими лепрозориях.
Я люблю толочь воду в ступе. Люблю часами лаяться и думать о том, как и сколько какой министр, его заместитель и его подопечные награбили, припрятали, раздарили, зажали, сохранили, растранжирили. Люблю тешить себя мыслью, что я-то ничего не транжирил, ничего не имел, ничего никогда не воровал. Это еще одна из примет времени, одна из примет сегодняшнего дня нашей милой Пегии, страны самой богатой и самой нищей, самой сильной и самой слабой, страны ликующей и умирающей. Здесь каждый, достигший десяти лет, часами, сутками, неделями, месяцами, годами обсуждает и спорит о том, кто кого убил, кто сколько награбил и в какой банк сплавил награбленное.
Я безумно люблю читать о преступлениях и садизме высоких лиц, люблю, чтобы они проявляли коварство, чтобы убивали, а потом пили на гробах чай или чтобы вешали, выкалывали глаза, пытали, растирали в порошок, а потом снова грабили, пытали, ждали доносов, организовывали массовые крематории, устраивали голод и разруху, проваливали выполнение государственных планов, изменяли своим женам, любовницам и любовникам, напивались до полусмерти, до белой горячки, кололись наркотиками, пили кровь чужую — словом, совершали преступления, которые затем непременно раскрывались, — и об этом тысячи книг, сенсаций, кино, передач — ах, какая же это замечательная жизнь — видеть все это, наслаждаться виденным и думать о том, что и ты как-то причастен к этому вандализму, к этой дикой вакханалии!
Когда к нам приезжали гости из Заокеании, Шакалии и даже из крохотной Муарии, они поражались тому, что в нашей стране никто не работает, потому что все заняты выяснением политических причин массовых грабежей, расстрелов, реформ, казнокрадств и главное — массового, государственного, общественного, демократизированного и гуманизированного воровства. Они поражались тому, что воровать умели все — от младенцев до при смерти пребывающих стариков и старух. Некоторые заокеанцы восхищались тем, что как они ни старались, а увидеть то, как у каждого из них «взяли» бумажник, сняли колье, наручные часы, кофту, халат и даже тапочки, — не удалось. Никакого мошенства! Чистота воровства гарантировалась повсеместно. Когда заокеанцы, шакальцы и муарцы посочувствовали нашей великой голодной Пегии и прислали сто миллионов посылок, то их тут же разворовали. Больше всех воровали в Красном и Белом Крестах, в муниципалитетах, в клиниках и в реанимациях демократических свобод.
— Какой смысл присылать вам посылки, если их все равно раскрадут? — спрашивали заокеанцы.
— А какая разница? — отвечали мэры различных городов. — Наше воровство не есть явление безнравственного порядка. Наше воровство — явление правового порядка. Это есть форма свободного самополучения необходимой необходимости, как учили великий Ильич и его предшественники. У нас в крови экспроприация. Мы уже не в силах остановиться. Нам бы на недельку смотаться в Заокеанию, мы бы ее мигом обчистили… Научили бы, как надо готовиться к будущей жизни, которая светла и прекрасна.
— Вы считаете, что и у нас будет такое будущее?
— Непременно. К этому придут все. Диалектика жизни такова. Все в этом мире меняется местами…
41
У меня, конечно же, нет точных данных о том, что именно Литургиев донес на меня. Но когда я попал на первую беседу в Комитет социальной защиты, у меня спросили:
— Вы отдавали себе отчет в том, что, называя великую и малоделимую Пегию хорошо темперированной воровской державой, вы клевещете на весь паразитарный строй?
— Не отдавал, поскольку пользовался первоисточниками основоположников. Между официальным лозунгом "Грабь награбленное" и педагогическим исследованием выдающегося педагога нет пропасти, напротив — сплошная дорога с хорошо обустроенными мостами. Мы закладываем фундамент с детства, когда учим молодежь способам экспроприации, что в неразвитых социальных системах называлось воровством, грабежом и хапужничеством. Мы поощряем детей отнимать чужие игрушки, а взрослых «уводить» не принадлежащие им вещи.
— Вы пытаетесь создать новую этику?!
— Она уже создана. Если ее основные заповеди: "Убий врага! Воруй, где только это возможно и когда возможно! Возлюби сначала чужую жену, а потом свою! Гордись собой и всем награбленным!" и т. д. вошли в плоть и кровь наших народов, то, значит, новую этику не надо внедрять, она живет полнокровной жизнью. Надо лишь вести широкую разъяснительную работу, чтобы каждая заповедь входила в душу каждого и больше уже оттуда не выходила.
— Значит, вы догматик, раз ратуете за такую категоричность?
— Это не я ратую, это государство ратует. А я лишь пытался вникнуть в существо вопроса. Сейчас повсюду заботятся о чистоте философских подходов к практике.
— Это все верно, но у нас создается впечатление, что вы хотите все же как-то запятнать наши основы. Сегодняшние условия требуют особой нравственной чистоты. Помните это…
42
Литургиев был возбужден как никогда. Он возмущался:
— Команда Хобота разослала по всей стране своих опричников — ищут незапятнанных.
— Для чего?
— Хотят сформировать депутатскую группу, а затем подмять через нее Верховный Совет.
— Нашли?
— Они объездили все республики, все тюрьмы и спецпоселения, все психушки — кое-что наскребли. Провсс попал в эту команду, к нему уже не подступишься. Он спелся с другим юродивым, с Мармеладовым, изобретателем препарата массового уничтожения всего живого на земле…
— Он действительно изобрел, будучи юродивым?
— Юродство это же не отсутствие ума или гениальности. Это же дичайшая концентрация дара Божьего, как говорит Шидчаншин, на решении гениальных проблем…
— Есть гениальные проблемы?
— А как можно назвать попытку очистить всю землю от греховных людей и заново создать жизнь на научных, у них это одно и то же, что и божественных, началах?
— И Мармеладов согласился баллотироваться в депутаты?
— Он натерпелся. Его вытащили из психушки, предложив выбор: либо его будут дубасить досками, либо в депутаты.
— И он предпочел депутатскую должность?
— Он хочет быть совестью народа.
— Прекрасно. Любопытная затея. Сроду такого никогда не было, чтобы власть ставила у власти яростных своих противников.
— А как этой власти, которая сама не у власти, захватить власть?
— Не пойму.
— Чего уж тут понимать! Этим Хоботам понадобились тараны, средства, с помощью которых они постараются если не скинуть с пьедестала всю праховскую компанию, то по крайней мере прижать ее.
— Удастся?
— А куда они денутся? Мармеладовы прут как танки. Им-то терять нечего. Реванш.
43
Я все еще на что-то надеялся. Поэтому, когда позвонил Шидчаншин, я про себя сказал: "Оно".
— Ты мне срочно нужен, — сказал Провсс очень тихо.
— Когда?
— Хоть сейчас.
Провсс был так плох, что едва шевелился.
— Прости меня, — сказал он, хотя я не знал, за что его прощать или не прощать. — Но я уже не хожу — ползаю. Поэтому твоя помощь мне, как воздух. У меня стопа листовок осталась нерасклеенной. Не мог бы ты их расклеить? Я тебе назову улицы и объекты, а ты мотнись сейчас же. Промедление смерти подобно. Если нам удастся прийти к власти, мы многое сможем сделать.
— Но вас просто хотят использовать, — сделал попытку я высказаться.
— Сейчас столько разговоров вокруг наших выборов! — нервно взвинтился Провсс. — Не надо никого слушать. Я и держусь только благодаря надежде на социальные изменения.
И тут я решил обратиться к нему с просьбой.
— Опять ты за свое. Нельзя же так. В кои-то годы нам повезло. Сложилась ситуация так, что мы сможем помочь не только тебе, но и миллионам других…
— Тогда, когда вы придете к власти, может быть, мне уже будет поздно помогать.
— Ну почему тебе? Ну а миллионам других?
Мы стояли друг против друга. Я — молящий о помощи, эгоист, подонок, не думающий о других, шкурник, которому своя кожа дороже всех прочих шкур, и он — праведник, больной смертельно, но жаждущий социальной справедливости, борец за правое дело, милосердник, сострадалец, богоносец.
— Да, ты прав, — сказал я. Взял стопку его дацзыбао и вышел прочь. Ох, как же мне хотелось швырнуть на улицу всю эту охапку глупостей, в которых значилось под портретом Провсса, что он самый выдающийся, самый честный, самый принципиальный, самый бескорыстный, самый святой человек, каких почти не было на свете. И еще что у него есть своя программа, которая решит многие проблемы несчастных избирателей, и что когда внедрят повсеместно его программу, повсюду будет всего в изобилии: и молока, и водки, и хлеба, и табака, и мяса, и рыбы, и зеленого горошка, и печеночного паштета, и селедки в банках, и селедки без банок, и будет еще большая литература, большой театр и большой зоопарк, и жаль, что про большие дирижабли в этих листовочках ничего не было сказано. Бедный и счастливый Провсс! Бедный Йорик!
44
В Главном ведомстве по растлению живых существ четыре отдела: Отдел по растлению детства, Отдел по растлению мужчин и женщин, Отдел по растлению стариков и старух и Отдел по растлению народов. Знакомый Тимофеича служил в детском отделе. Это был на редкость тупой и доброжелательный человек. Около двух метров росту, с окладистой интеллигентной бородой, с розовыми пухлыми губами, с глазами фарисея из старых картин — ему в кино бы сниматься или позировать иконописцам, а он растлевал детство. Я не удержался, спросил:
— Что заставило?
— Нет, нет, никакой не общий психоз. Убеждения. Твердые убеждения. Мы переживаем эпоху синтеза. Точнее, только вступили в фазу синтеза. Культ детства был на стадии ранних культур, христианство и всякое такое. Тезис философского примитивизма "ребенок спасет мир" давно исчерпал себя, на его смену пришло отрицание детства, полное уничтожение культа эмбрионального морализма. Эра синтеза требует… Но это все философия. Я — практик. И главное сегодня создать максимум экспериментальных площадок…
— По растлению?
— Разумеется. Пока мы только этим занимаемся. Вы тоже?
— Да, я тоже. Но меня, как вы знаете, уволили.
— Говорят, вы отступили несколько от программы? Вы не совсем до конца разделяете нашу концепцию полного растления?
— Кто вам сказал, что не разделяю? — солгал я. — Я разделяю относительно полно все позиции вашей концепции…
— Нашей концепции, — поправил меня Ривкин, так звали бородача. Он улыбнулся, давая мне понять, что понимает мое скрытое отступничество. — Вам многое пока что неясно. Многое может даже показаться неожиданным, на то и наше своеобразное время, оно наполнено сюрпризами.
— Какими еще сюрпризами? — насторожился я. — Мне кажется, что все в нашем мире сейчас предельно прояснено.
— Ну вот у вас такая точка зрения, а у многих совсем иная. Многие считают, что кое-что надо сильно прояснить. Мы разрабатываем, если хотите, философию любви, да-да, любви к растлению, любви к определению смысла жизни. Помните, Апостол Павел говорил, что Царствие Божие, то есть жизнь в совершенном мире, достигается подвигом, а все плотские привязанности и удовольствия для него — сор и навоз. Вы, надеюсь, — оптимист?
— Почему вы так решили?
— Да потому что знаю, что, будучи приговоренным к эксдермации, вы не потеряли бодрости духа, в поте лица работаете на прекрасное будущее.
— В каком смысле?
— В самом будничном. Меня, например, поразило, что вы, будучи в таком, можно сказать, подвешенном состоянии, целую ночь расклеивали листовки в честь предвыборной кампании уважаемого Шидчаншина.
— Откуда вам это известно?
— Он сам нам сказал об этом.
— Вы с ним как-то связаны?
— Конечно, он наш главный методолог. В основе нашей теории растления лежит его концепция распада микрочастиц.
— Этим же Мармеладов занимался.
— Совершенно верно. Теперь они, слава Богу, в одной упряжке. Хорошо, что вы решились к нам примкнуть. Надеюсь, нам удастся кое-что сделать совместными усилиями. Я пойду доложу о вас Смолину.
Ривкин вышел, а я, закусив губу, стал раздумывать над тем, как же в этом мире все повязано и какой же ценой я смогу спасти свою шкуру.