Они ушли, а я прочел первые строчки «Катехизиса»: "Евреи! Любите друг друга. Помогайте друг другу, даже если ненавидите друг друга!.." Я прочел эту строчку вслух и сказал:
— Дай Бог, чтобы человек любой национальности мог так сказать. Как вы считаете? — спросил я у девушки.
Она пристально посмотрела на меня, точно я и не был больным, и спросила:
— Вы хотите знать, как бы я переправила эту строчку? Я бы сказала так: "Дай Бог, чтобы каждый мог приподняться над этими словами…"
30
— А я думал, вы из первого века, — сказал я тихо, обращаясь к девушке. — Фелицита или Потамьена, или Лигия, или Лила.
— Это все огненные факелы. Вы о них прошлой ночью в бреду говорили. Мне было страшно. Фелициту на кресте разорвали тигры. Ее грудь была изодрана в клочья, а она все не теряла сознания. Я попыталась вас успокоить, а вы крикнули мне:
— Не хочу покоя! Хочу к ним! К львам хочу!
— Я действительно хочу умереть. Как вас зовут? Впрочем, не называйте своего имени. Мне кажется, всякое прикосновение ко мне вас может навсегда запятнать. Меня зовут Степан Николаевич. Я историк, психолог и литератор, а из меня хотят сделать еще и трагического актера.
— А меня зовут Люся. Я люблю историю, психологию и литературу. Я успела закончить университет, но пришла работать сюда. Хотела в хирургическое отделение, но там нет мест.
— Что же вас заставило пойти в санитарки? Смелый шаг.
Люся снова вытащила из кармана красненькую книжечку: Новый Завет.
— Я хочу очиститься. Двадцать два года я жила в прекрасной квартире моих родителей, представьте себе, последние два года они не в состоянии были выносить моего террора, переехали на дачу, а я царствовала в четырехкомнатных апартаментах, сплошные праздники — поэты, художники, артисты, казалось, интересная молодежь. А потом наступил кризис.
— Вы полюбили и он вас покинул?
— Да, так оно и было.
— А потом вы полюбили во второй раз, и он оттолкнул вас, и тогда вы потеряли голову…
— Да, и тогда я потеряла не только голову. Я потеряла все. Я едва не сошла с ума. Впрочем, моя мама считает, что я сошла тогда с ума. А я была нормальным человеком, только утратила смысл жизни.
— Мама считала, если бы вы родили, было бы все по-другому.
— Да, я пошла на убийство ребенка, и мне никогда не будет пощады.
— А потом вас полюбили, но было уже поздно.
— Да, у меня уже не было сил возвращаться к жизни, и я шагнула в другой мир. Я стала монахиней. Пять месяцев я прислуживала в храме Вознесения, пока за мной не стал ухаживать протоиерей Никольский. Я отказала ему, и он вышвырнул меня из храма. Нет, я не перенесла всю мою ненависть к Никольскому на православие. Я поняла, что должна обрести такую веру и такой религиозный потенциал, благодаря которому смогу очиститься. И я стала поститься, умучивать свое тело жаждой и голодом, тысячными поклонами и тяжелой физической работой. Я поняла, что смогу вынести все то, что пало на долю многих мучеников, о которых я узнавала из книг и рассказов служителей культа. А потом однажды я вдруг ощутила, что моя стезя кривая. Я во власти худшего греха — гордыни. И впала в самоуничижение. Но и тут я в ужас пришла, ибо новый грех был еще страшнее и безответнее прежнего. Я обратилась за помощью к иудаистам, затем к кришнаитам. Но и там я увидела ту же грязь, что и в православии. Я хотела разобраться в том проклятии, которое несет на себе еврейский народ, и не в состоянии была это сделать. Таким образом, я не смогла себе ответить ни на один существенный вопрос и решила жить тихой, непритязательной жизнью — отдавать людям все, не прося взамен ничего и не ставя перед собой никаких проблем. И таким образом я оказалась здесь. Я знаю, вам что-то грозит. Могу ли я вам помочь? Не стесняйтесь, я охотно это сделаю, чего бы это ни стоило: позора или даже унижения.
— Почему?
— Я слышала ваши просьбы, обращенные к Богу. Они касались и меня.
— Какие это просьбы?
— Этого я не могу сказать. Я плакала. Вы так говорили, точно я у вас была в груди. Вы ответили на часть главных моих вопросов. А теперь спите.
31
На следующий день пришла Любаша. Она принесла мне переплетенные ксерокопии Иосифа Флавия, Ренана, Фаррары и Артоболевского.
— А я встретила Ксавия, — сказала она. — Он что-то плел о тебе непонятное. Я ему сказала: "Ксюша, нельзя ли пояснее". Но он так и не прояснился. Странный человек. Притязаний тьма, и данные есть, но они вздулись от самомнения и лопнули, а чего можно достичь с разорванными возможностями?! Полный ноль, как скажет наш почтенный Агенобарбов. Кстати, он намерен привлечь Сильвию Блядон к нашему спектаклю. Я о ней тебе рассказывала.
— Мне? О женщине с такой интеллигентной фамилией? Нет, впервые слышу.
— Ну как же, я тебе говорила, что одна моя знакомая француженка является звездой порнокинематографа. Сейчас она издала книгу, фактически свою автобиографию. Это почище откровений Иоанна. Все открытым текстом. Хотите взглянуть одним глазком, а я пока покурю на лестничной площадке…
Она сунула мне книжечку в мягкой обложке, на которой были изображены обнаженные девицы с цветами, растущими из лона, а также в несколько абстрактной форме, скорее символические, изображения фаллосов
"И тогда будет конец Паразитарию…" — подумал я.
Вошла Любаша. Она была совсем стертой. Потерянной. Растерянной. Размазанной. Она фальшиво сказала:
— Сильвия согласилась сняться в этом фильме. У нее есть еще шесть учениц. Это будет невероятно! Ты прочел эпизод об эксперименте в африканской священной хижине? Да ты не прочел самого главного. Мы этот эпизод даем перед твоей казнью. В этой хижине будут действовать настоящие каннибалы.
— Людоеды?
— Именно. Наконец-то мы возвратимся к первородным истокам. Вот здесь, со страницы семьдесят девятой. Там отмечено. Я стал читать: "Я решила, пока будет проходить эксперимент, находиться в одном положении, стоя левреткой — коленями на кровати, упираясь руками в край кровати. Я никого не хотела видеть. Я буду 'открытой дырой', кто жаждет — войдет. Не будет ничего, что может возбудить вялых функционеров секса, импотентов, скромников. Сегодня сексуальная встреча один на один, их сто, а я одна. Как же они сражались, эти фаллические легионы, обуреваемые первородным желанием! Вперед! Долой шовинистов либидо! Внезапно я почувствовала позади себя завоевателя, оккупанта, две могучие руки обхватили мои бедра для яростной атаки, которая началась внизу живота, мощные силы стали двигаться во мне все быстрее и быстрее, меня стала захватывать волна, она росла, поднимая меня на себе… я ору, хриплю, я схожу с ума, и уже второй сменяет первого. Аллюр все убыстряется, меня пронзает почти до самых легких. Я вскрикиваю при каждом толчке, я уже на самой вершине, но поднимаюсь еще выше, я отпускаю веревку, еще связывающую меня с землей, — и уже парю в облаках, тройной прыжок ангела, кульбит в небесах! Я счастлива, как не был счастлив ни один смертный. Вот уже третий, четвертый, пятый, каждый извергает свою сущность в меня, нет времени даже на вздох облегчения. Я не знаю, где я, кто я… Куст с теплой влагой, расплавленная лава, в моей груди пожар, я разорвана на миллионы звезд, очищена для вечности, слова все забыты, буквы все расчленены, а это все продолжается и не прекратится никогда, больше никогда, и я навсегда останусь горячим источником перед целой армией молящихся паломников всегда на коленях, как победоносная собака, как священное древнее животное, и в этом апокалипсисе единственная уверенность: я остаюсь царицей! Вселенная больше не существует, нет ни людей, ни моря, ни песка, ни городов: только я. Я вместилище всего, магнитный полюс для секса мира! Я умираю и воскресаю и слышу голос: 'Сильвия — это твой тридцать пятый! И тут же меня пронзает нестерпимая боль, мне кажется, что острый нож вонзается в мой живот. Я закричала. Причинивший мне такую сильную боль в испуге ретировался. Это был молодой парень в голубых джинсах. Он держал в руках окрашенный моей кровью свой огромный член. Я никогда не получала такого удара по почкам изнутри. Я с трудом поднимаюсь. Мои друзья Поль-Мари и Мишель, поддерживая меня, ведут к машине. За мной тянутся капли крови. А у меня такое чувство, что я пробежала марафон, покорила Эверест, проникла в Зазеркалье. Прекрасная усталость. Невыносимая боль…"
— Ну как?! Тебе знакомо что-нибудь подобное?!
Я молчал. Перед мной не было человека. Люба обратилась в кровавое пятно, в невыносимую боль, в отчаяние. Что я ей мог сказать? Ей и ее знакомой француженке?! Сказать им, что они воплотили в себе самое худшее, что есть на этой земле, что они отродье дьявольских сил и род человеческий воздаст им свои проклятья?! Закричать о том, что теперь мне понятна самая коварная и испепеляющая суть сладострастного паразитаризма, что мне их, несчастных, жалко и что я готов им хоть в чем-то, да помочь? Я вместе с тем ощущал, что чтобы я ни сказал, будет не лишено фальши, а найти такие слова, которые дошли бы до ее сердца (да и было ли у нее сердце!), я не мог, не знал, не верил.
Я молчал. А потом все же в знак благодарности сказал:
— За книги премного благодарен.
— И только? — она надула губки и села на краешек койки.
— Любанька, вы прекрасная женщина, но прошу вас — оставьте меня.
— Так ты отвечаешь на любовь честной и бескорыстно любящей женщины?
— Так лучше будет для вас.
— Что я тебе сделала такого? Что я тебе сделала?! Я ночи напролет не спала, думала о тебе.
Я хотел было сказать, что она при этом в бессонные ночи видела эти ошеломительные оргии, видела, как я прекрасно вписался в деревянный крест, как бесконечно живописно каплет алая кровь на белый снег и как она стенает у пригвозденных моих ног, и как потом все это в рекламе, рекламе, рекламе… Но я ничего не сказал. Больше того, я ее погладил по головке. Но она зарычала:
— Не надо меня жалеть! Не надо! Я умею не только любить, но и стоять за себя. Я умею мстить, господин Сечкин! А Ксавий, хоть и мерлей, но в тысячу раз лучше тебя. И у меня с ним свидание. Он по-другому отнесся и ко мне, и к Сильвии. Он ждет меня внизу. А ты околевай со своим Ренаном, Иосифом Флавием и Апостолом Павлом.
Она птичкой выпорхнула из моей комнатки, и я обрадовался, будто меня миновали чума, СПИД, гонорея, казнь посредством медленного удушья, самое ужасное растление. А потом мне стало горько и безвыходно. Как всегда в такие мгновения, я погрузился в свое детство, а потом и в первый век, где были свои ненасытные Любаши, где развратный Нерон устраивал эротические зрелища с Потамьенами, Лигиями и Лилами.
32
Благодаря стараниям Агенобарбова я все-таки оказался в крохотной одноместной комнатке и всю ночь спокойненько читал. Читая, я будто отвечал на вопросы, которые поставил мне Агенобарбов. Евреи — еще одна вечная тема.
Поражаюсь откровению иудейского историка Иосифа Флавия. Это он впервые вник в сущность избиения евреев в Сирии и Египте в 66 году, в кровавый год царствования Нерона. Два уклада жизни, греко-римский и еврейский, столкнулись и обнаружили полную несовместимость. Правы те историки, которые отмечают, что именно в эти годы обнаружилась дичайшая ненависть всех народов к евреям: по всему Востоку точно клич прошел: "Уничтожайте иудеев, иначе они нас уничтожат". Чтобы понять эту вспыхнувшую ненависть, надо представить себе, до какой степени иудаизм проник во все звенья римской жизни: государственные учреждения, искусство, семью.
Французский исследователь древностей Эрнест Ренан в своих работах отмечает, что антипатия к евреям была в античном мире таким общим чувством, что ее не нужно было развивать. Эта антипатия отмечает бездну, которую человеческий род, быть может, никогда не заполнит. Она обусловливается чем-то большим, чем раса; это — ненависть различных назначений человека, ненависть человека мира, довольствующегося своими внутренними радостями, к человеку войны, человека лавки и конторы — к крестьянину и благородному. Не без основания, конечно, этот бедный Израиль вел жизнь народа, вечно подвергающегося избиениям. Конечно, было какое-нибудь основание, если вас преследовали все нации и все века. До настоящего времени еврей вкрадывался всюду, требуя общих прав, но в действительности еврей никогда не пользовался общими правами, а сохранял свой собственный статус; он хотел иметь гарантии всех и, кроме того, целый ряд исключений, исключительные законы. Он хотел преимуществ нации, не будучи нацией, не участвуя в повинностях нации. Ни один народ никогда не мог вынести этого. Нации — это создание войны, основываемые и поддерживаемые мечом; они — дело крестьян и солдат; евреи никогда не способствовали их установлению. Вот в чем огромная ошибка — в претензиях израильского народа. Терпимый иностранец может быть полезен стране, но под тем условием, чтобы страна не была наводнена им. Несправедливо требовать прав члена семьи в доме, которого не строил, подобно птицам, несущим яйца в чужое гнездо, или ракам, занимающим раковину другого вида. Евреи оказали миру столько хороших и столько дурных услуг, что к ним никогда не будут справедливы. Мы многим обязаны им и в то же время так хорошо видим их недостатки, что не можем оставаться спокойными при виде их. Этот вечный Иеремия, этот "человек печали, всегда жалующийся, подставляющий под удары спину с оскорбляющим нас терпением; это создание, чуждое нашим инстинктам чести, гордости, славы, деликатности, искусства; это существо мало воинственное, малорыцарское, которое не любит ни Греции, ни Рима, ни Германии, но которому мы обязаны, однако, нашей религией, — это существо было поставлено как место средоточия противоречия и антипатии, но эта антипатия была плодотворна, так как она составляла одно из условий прогресса человечества". (Эрнест Ренан в 12-ти томах. Киев, 1902. Т. 12, с. 48).