— Я хочу? Ну и нахал! Он с ног сбился, чтобы разыскать хоть какую-то сволочь, чтобы избавиться от эксдермации, я ему хочу помочь, а он еще и выкомаривается.
— Каким образом вы хотите мне помочь? В чем?
— Нужна зацепка. Кожа есть кожа. Разве вам неизвестны эти слова?
— Вы знаете Ксавия?
Девица расхохоталась:
— Вы до сих пор не отдаете себе отчет, с кем говорите. Раньше вы сомневались. А теперь? Пять лет назад на вопрос: "Верите ли вы в Бога?", вы отвечали: "Скорее верю, чем не верю". А не так давно вы изволили заявить, что сейчас нет в стране ни одного человека, который сомневался бы в существовании Всевышнего. Я полагаю, что после ваших последних встреч ваша вера окрепла, не так ли?
— Каких встреч?
— Может быть, вы и о письме Клавдия Лисия забыли? Ага, вспомнили! Но раз есть Всевышний, значит есть и его антиподы.
— У вас есть доказательства?
— Верой в Бога вы называете то, что не требует доказательств, а здесь вам доказательства подавай. Мы, нечистые силы, натерпелись в этой жизни унижений и оскорблений. И тем не менее за нашими словами или угрозами всегда стояли реальные подтверждения. Вы думаете, вы сами, по своей воле, взяли и отправились в первый век? Так просто, как в обыденном сознании. Взяли до Бердичева билет и поехали. Нет, милый, так не бывает. До первого века ни больше, ни меньше, а два тысячелетия, три года на самолете лететь нужно беспосадочно, а вы в одну секунду да еще не всегда в единственном числе…
— Как это?
— А про Горбунова забыли? Мы и его туда для разнообразия подкинули. А сейчас мы на Малом своем совете приняли решение и Феликса Хобота туда вместе с вами спровадить. Как вы на это смотрите?
— В первый век с Феликсом Хоботом?
— А чего бы нам не сыграть такую штуку с двумя Феликсами? Поменять их местами. Они примерно в одинаковых должностях. Вторые роли, один и тот же стиль, одни и те же заботы, принципы: разделяй, властвуй, обжирайся и вовремя опорожняй желудок.
— Неужто ничего не изменилось за две тысячи лет? — удивился я.
— Народ похуже стал. Это уж точно. Озверели. Даже мы, черти и ведьмы, другой раз стали ратовать за милосердие. Вы думаете, эта навигация с милосердием открылась сама по себе? Это все дело наших рук. Скучно стало: одни черные убийства, кражи, коррупция — и все это называется красивыми словами, которые порядочные двуногие и произносить стыдятся. И заметьте, чем больше слов, ратующих за любовь и внимание к людям, тем жестче становится жизнь, тем больше лжи, гадостей и откровенных истреблений народов. Поверьте, не было в древние времена такой жестокой жестокости!
— И вы думаете, наш Хобот сориентируется в ситуации первого века?
— Он окажется именно в своей стихии. А вот тому Феликсу, Марку Антонию, придется похуже, потому что здесь у вас такая неразбериха, такой хаос, что даже мы диву даемся…
— Хорошо бы этого Хобота там оставить навсегда.
— Можно и оставить. А что вы выиграете?
— Кожу, — сказал я откровенно. — Его бумагу здесь никто не отменит без его подписи.
— Какой глупец. Кожу вы заложили нашему политическому бюро. И мы будем единственными ее владельцами. Ферштейн?
Я сделал вид, что не испугался. Спросил:
— И когда вы собираетесь меня ошкуривать?
— Фу, какой жаргон! Никто вас не тронет, пока вы не нарушите наших обязательств.
— Каких?
— Строго выполнять наши предписания. Как только вы нарушите протокол номер шесть, где зафиксированы эти предписания, так мы вас отдаем какому-нибудь Агенобарбову или Мигунову, и они без всяких усложнений произведут так называемую эксдермацию.
— А если я буду примерным рабом?
— Тогда вы получите возможность помочь этому каторжнику и агитатору, бывшему воину и фарисею Савлу.
— Он сейчас жив? Ему ничего не угрожает?
— Его жизнь вам дороже своей? Вот в этом, поверьте, я начинаю сомневаться.
В одно мгновение ее красивое лицо стало мне неприятным. Я вскипел, но сдержался: все-таки она была женщиной, и довольно обаятельной. Я сказал мягко:
— Может быть, это единственный случай, когда я готов отдать все, чем располагаю, чтобы помочь ему.
— В нем вы не сомневаетесь? Ну и прекрасно. Итак, сделка состоялась. Я помогаю вам со всей вашей гоп-компанией опуститься в первый век, а вы уступаете мне свою кожу.
— Кстати, на кой дьявол нужна вам моя шкура? Раньше черти охотились за душами.
— Кому нужны сейчас химеры? Мы, нечистые силы, стали материалистами, поскольку материализм нынче стал доминировать в среде светских и духовных бесов.
— Ну а кожа для чего?
— Чисто прикладные нужды: кооперативные сандалетки, ремешки для мелких бесов, портмоне, сумки, чехлы для зелья от комаров, мазь для полетов на шабаши, корзинки для трав, вызывающих обмороки, рвоту, изжогу и рези в желудках.
— Мало вы совершаете убийств? Ошкуриваете кого попало…
— Нам нужна одухотворенная кожа. Кровоточащая. Такая кожа светится в ночи. В общем, это наше дело — знать, в каком сырье мы нуждаемся. Я же вас не спрашиваю, для чего вам надо встретиться с этим… Слышите, вас зовут. Я полетела. Пожелаете меня увидеть, позовите Зилу. Так меня зовут.
28
Меня действительно разыскивали. И когда я, улыбнувшись, сел за стол, Феликс Хобот сказал:
— А ты, оказывается, гусь. Не успел приехать, уже шашни завел. Мне такой прохиндей и нужен. Я с некоторых пор стал работодателем. Послушай, Хромейко, — обратился он к Горбунову, — зачислишь его по вспомогательному списку в штат на полставки.
— Хорошо, — сказал Горбунов. — А как же с письмом?
— Письмо я тебе сегодня дам. Даже сейчас.
Хобот удалился на несколько минут, а я между тем размышлял, связан ли Хобот с Зилой или сам по себе действует. Как бы то ни было, а я стал обладателем письма, в котором временно отменялось мое увольнение и говорилось о том, что я взят в штат вновь организованного объединения на четверть ставки. Слово «временно» было подчеркнуто красными чернилами, и оно меня сильно резануло. На сколько это — временно? Может, на день, а может, на два, а может, на десять лет? Точно читая мои мысли, Хобот сказал:
— Мы все здесь временные. Исторический период такой, что нету постоянства ни в чем. Посему не спрашивай, на какой срок я тебе даю отсрочку. Я всех бы перевел во временные. Исключая, конечно, рабочих и крестьян. Этих придется держать всегда: жрать-то постоянно надо и передвигаться надо постоянно. А остальных лучше держать на приколе. Нашалил — и отсрочка к черту полетела. Так что знай, чуть что перекосишь, сразу все по новой начнется. А теперь, Сечкин, пойди-ка вынеси вот тот горшок с нечистотами и подальше закопай дерьмо, иначе все сначала начнем…
Что сначала начнем, я не мог понять, да и не хотел думать, точнее не мог думать, поскольку от оскорбления, какое нанес мне Хобот, кровь прильнула к мозгам, грудь так расперло, что я себе места не находил, а Хобот хохотал мне в лицо:
— У нас все проходят проверку на вшивость! А ты как хотел? Без проверки? Я сейчас скажу Хромейке: "Пей из этого горшка", и он станет пить, а ты размышляешь, нести тебе горшок или нет. Не хочешь? Может, лбом стенку расшибить попробуешь? Только не об стенку моего дома. Вон сарайка. Там бетонные стены. Там можешь опробовать крепость своей глупой башки.
— Он пойдет. Пойдет, — сказал Горбунов. — Да иди же! — приказал он мне, и я машинально взял горшок в руки. Перед моими глазами серой тенью проскользнула тень пленного спартанца, а Горбунов продолжал говорить: — Я же знаю, что он не спартанец, и не аристократ! Он интеллигент в первом поколении, гуманитарий новой формации.
Я уж не помню, что случилось со мной, только я развернулся вдруг и пошел не в сторону дальнего угла дачного участка, а прямо к Горбунову, который по мере того, как я приближался к нему, все шире и шире раскрывал глаза. От меня не ускользнуло и то, что глазенки Хобота сузились и в них застыл смех, смешанный с ожиданием удовольствия. Подойдя к Горбунову вплотную, я вылил на его паршивую голову нечистоты, а горшок сунул ему в руки. Первым захохотал Хобот, его смех был подхвачен другими, и уже через секунду дачу шатало от смеха и перед моими глазами все кружилось, а этом кружении была жалкая головенка Горбунова, и мне было стыдно оттого, что я так поступил. Я даже сделал попытку подать ему ведро с водой, но он меня оттолкнул и убежал прочь.
В это время раздался звонок, и молодой прислужник пошел открывать калитку. К столу торопясь шел Хромейко.
— Феликс Трофимович, — сказал он, запыхавшись, — беда. Восстали все южные районы.
— Бросьте внутренние войска.
— Бросили. У них танки.
— Откуда танки?
— Какой-то военный кооператив продал им тысячу танков.
— Что за чушь собачья? Кто позволил? Кто разрешил? Кто смутил?
— Все те же.
— Евреи?
— На этот раз армяне.
— А что сверху?
— Никаких запретов и никаких указаний. Говорят, на ваше усмотрение. Ждут вас.
— Олухи царя небесного. Что ж, придется ехать.
Через двадцать минут мы сидели в машине, почему-то Хобот сказал: "И ты поедешь", и посмотрел на свою молодую жену. Может быть, просто не хотел оставлять меня на своей даче. Но вскоре я убедился, что иные силы заставили Хобота принять такое решение. Последним забрался в машину отмывшийся от нечистот Горбунов.
29
Не успели мы проехать и десяти километров, как у самого въезда в город, как раз неподалеку от ломбарда и комиссионного магазина, мотор заглох, и Феликс крепко выругался.
Едва я вылез из машины, как увидел женщину в черном плаще на красной подкладке. Женщина скосила слегка в нашу сторону, и я обомлел: это была Катрин. К удивлению Хобота и Горбунова, я побежал к ней и схватил ее за руку.
— Катрин, — сказал я. — Как же я счастлив снова вас увидеть! Куда вы тогда пропали?
Каково было мое удивление, когда Катрин сузила глаза и сказала, едва заметно улыбаясь:
— Я не Катрин. Я — Зила. Вы приняли решение?
— Да как вам сказать, надо все взвесить, посоветоваться…
— Что за чушь вы мелете? С кем вы намерены советоваться? С профсоюзами?
— Вы не сердитесь, но это так необычно. Я в первый раз в жизни общаюсь…
— С ведьмами, — подсказала Зила. — Откуда у вас такая самоуверенность?
— Степан Николаевич! — воскликнул Хобот. — Да представьте же, наконец, меня нашей прекрасной незнакомке.
— А мы с вами знакомы, — сказал, подавая ей руку, Горбунов. — Да у вас такая ледяная рука. Что с вами?
— Бросает то в жар, то в холод, — сказала Зила и расстегнула плащ.
— А вы так и не снимали с тех пор… — осклабился Горбунов.
Я был поражен, на Зиле была кольчуга Тимофеича.
— Это бронированный жилет. Сейчас в моду, представьте себе, входят бронированные жилеты. Простите, я тороплюсь.
— Далеко вы? Может, подвезем? Сейчас шофер устранит неисправность.
— Нет, мне здесь рядом. Я в ломбард или в комиссионку.
— Что вас заставляет ходить в такие места?
— Хочу сдать одну старинную вещичку и боюсь, сумеют ли они ее оценить.
— Покажите мне, я оценю любую драгоценность.
— Здесь дело не в драгоценности, а в самой вещи. Это наместническое кольцо с геммой. На инталии вырезано изображение Колизея. Кольцо служило одновременно и печаткой, и знаком наместнической власти.
— Откуда у вас такие сведения? — спросил Хобот, рассматривая грубоватое серебряное колечко с полудрагоценным камнем.
— Это заключение экспертов Эрмитажа, Лувра и Метрополя. Маме до двух последних революций предлагали за него довольно большую сумму.
— Продайте мне это колечко, — сказал Хобот. Я почувствовал, что он не желает выпускать из рук эту реликвию. — Я вам дам за него, знаете, тысячу рублей.
— Что вы! Оно до повышения цен оценивалось в сто пятьдесят тысяч. Простите, я тороплюсь, — строго сказала Зила и попыталась взять колечко из рук Хобота.
— Хорошо, мы дадим вам сто пятьдесят тысяч. Зачем вам такие деньги?
— Хочу совершить небольшое турне по Средиземному морю.
— Возьмите и нас с собой.
— О, это очень далеко. Меня интересуют не шумные города, а скорее тихие уголки планеты и даже пустыни.
— С вами хоть на край света! — закричал Хобот.
— Но выезжать надо немедленно.
— А мы немедленно и поедем! Мы всегда готовы!
Я наблюдал за этой сценой соблазна, искушения и забвения. Горбунов, однако, напомнил:
— Но танки давят мирное население, ракетами выжигают стариков и детей.
— Прекрасно! Пусть попотрошат разбойников! Передай им мое распоряжение по рации: "Сгрести ночью все взрослое население и бросить на мятежников!" Пусть пощипают друг друга! Кровопускания полезны. И комендантский час пусть введут и газы эти слезоточивые. Что с мотором? Иди звони, пока он еще не починил.
Я стоял, не зная, что мне делать. А Зила спросила:
— И вы готовы со мной на край света?
— И он! И он! — закричал Хобот. — Куда ему деться? Он у меня на отсрочнике сидит.
— А что такое отсрочник? — спросила Зила.
Хобот рассмеялся:
— Одна из форм прогресса. Потом как-нибудь я вам расскажу. — Хобот повернулся ко мне спиной, взял под руку Зилу и отошел в сторонку. Я слышал, как он говорил ей:
— Катрин, вы само совершенство. Вы чудо, свалившееся с небес. Я буду вашим рабом. Впервые в жизни я мечтаю о рабстве. Будьте же моим господином. Повелевайте мной.
— Хорошо, — сказала Зила. — Только не пожалейте потом…
30
Едва Феликс сумел опомниться, как перед его глазами возник переодетый в римскую тогу Горбунов. Он сказал:
— Там парфяне просятся.
— Какие еще парфяне? — спросил Хобот, почесывая затылок и не понимая, где он находится. Вошли два парфянских воина. Сказали:
— Римская армия потерпела поражение. Но Тиридат как победитель все же будет подчиняться Риму и просит через нарочных передать Нерону, что готов принять царскую диадему из рук императора.
— Спроси: "А что армяне?" — шепнула бог весть откуда возникшая Катрин. И добавила: — Называй меня Друзиллой.
— А как армяне? — спросил Феликс.
— Армения утеряна. Войска Пэта отступили.
— Этого мы не допустим. Мы не можем утратить Армению. Иначе империя рассыплется в один миг.
— Что прикажете? Не докладывать наверх?
— Доложите, что мы примем все меры, чтобы сохранить не только единство, но и имперское мышление в каждом населенном пункте всей нашей необъятной державы. В эту же ночь приказываю собрать всех мужчин, способных держать оружие, и бросить на врага. Надо немедленно захватить и разграбить Тигранокерт, а на зиму отвести части в окрестности Рандея.
— Народ может возмутиться, — прошептали офицеры.
— Тогда мы бросим на народ регулярные части.
— Говорят, Корбулон идет навстречу Пэту.
— Это еще что за птица? — спросил Хобот.
— Это наш военачальник. Римлянин. Корбулон собирается вести переговоры с Тиридатом, чтобы он не вводил войска в Армению.
— Никаких уступок. Никаких компромиссов. Мы свои войска должны ввести. Пленных не брать! Иудею и Армению превратить в образцовый концлагерь!
Никогда еще римляне не видели прокуратора Иудеи столь разгневанным. Никогда еще так много новых слов не произносил наместник еврейского государства. Многотысячная толпа кричала:
— Да здравствует прокуратор Феликс!
Воспользовавшись шумихой и возней вокруг Феликса, я направился в восточный подвал, где в прокураторской тюрьме томился бывший фарисей и воин Апостол Павел.