– А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и понуждение тых ярыг!
– Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались…
– Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете великому государю! Ну, а там еще солдаты?
– Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у Камени, сплошь бражничали, в карты лупились и тоже, думно мне, сошли…
– Картеж заказан – целовальника к ответу!
– Целовальнику чего поделать? А как я лежал в овраге, целовальник, должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в обрат… В то время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал.
– Стать-то стал, да худо знаешь… Но вот, ежли, как довел ты, воры угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не полоши народ в городу и кого увидишь – слухи о ворах пущает аже грамоты, листы подметные дает, волоки в приказную ко мне. Не идет – бери караул и волоки… Где целовальник? А ярыга где?
– Думно мне, воевода-отец, сыщется целовальник – водкой откупится. А-ярыге куда деться? Сыщется тож…
– Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверье…
Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила золотом жесть на главах монастырских церквей…
Два конюших воеводских к крыльцу приказной избы подвели коня. Воевода, застегнув на все пуговицы озямный кафтан, с помощью конюшего сел и направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал.
9
В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком, широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину.
– Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? – Воеводша подняла голову.
Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот, потряс:
– Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть?
– Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.
– Жир, вишь, занял место…
– Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл – не я, я еще не чревата… Вот маэрша, то она чревата есть…
– Мне вот думается…
– О чем много думается – кинь!
– А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские казаки гуляют…
– Не по нонешний год гуляют – пошто думать?
– Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть… сниматься надобно будет… Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит… глядит зло.
– Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом… Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть.
– Зову недаром! С посулами[114], да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой?
Воевода потянул носом:
– Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел – понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе?
– Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись – нет покою…
– Вот ладно, боярыня! Ты гляди!
Воевода распахнул полы кафтана.
– Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит – пошто так?
– С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко – не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом – тебе вот тоже неладно зреть.
– Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: «Воеводе портки-де шей ладом!» Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу – должно, о женихах затевает.
– О женихах – то ладно! Холопы закупные – рабы и холопьи дети – наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится…
– Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.
– Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит.
Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.
– Ты не вставай, не трудись – чуй!
– Чую, хозяин.
– Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб.
– Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил, да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него…
– То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник… В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть – солдаты от него по лесам бегут… Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье…
– Ой, в воскресенье-т Оленины имянины, хозяин!
– Вот-то оно и есть.
– Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: «Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает…» Пущай хоть десять – и то на румяна, притирание лица будет.
– Скажу… Только, Максимовна, везде одинакое подношение: восьмь алтын две деньги.
– А ты скажи!
– Воскресенье день праздной. В праздной день лучше чествовать имянины дочки.
– Батюшка, посулы мне кто принесет и какие?
Грузная, обещающая быть как сама воеводша, вбежала в горницу воеводская дочка в девичьем венце кованом, в розовом шелковом сарафане, в шелковой желтой рубахе; на широких, коротких рукавах рубахи жемчужные накапки.
– Ой, свет ты, месяц мой! – ласково сказала воеводша.
– Месяц, солнце, а только негоже бежать в горенку из своего терема… Чужой бы кто увидал – срам!
Воевода говорил шутливо, глядел весело, подошел, обнял дочь, понатужился, с трудом приподнял, прибавя:
– Не площадной дьяк – воевода, да весчие[115] знаю – пуд с пять она будет в теле!..
– И слава те боже, кушат дородно!
– Эх, выдать бы ее за кого родовитого: стольника ай крайчего?..
– Батюшка, ищи мужа мне; хочу мужа, да помоложе и потонявее, да не белобрысого… Я тонявых люблю и черных волосом.
Воевода засмеялся.
– Ужо за ярыгу кабацкого дам! Те все тонявы. Родовитые тем и берут, что дородны.
– Хозяин, Митрий Петрович, ну как тебе хотца судить экое, что и во снах плюнешь, – за ярыгу! Ой, скажет…
– Дочка, подь к себе. Мы тут с матерью судить будем, кого на имянины твои звать, да и опасно тебе – сюда чужие люди забродят. Поди!
Боярышня ушла.
Воевода шагнул к двери горенки, стукнул кулаком.
В двери просунулся, не входя, слуга:
– Потребно чего боярину?
– Боярину и воеводе, холоп! Кличь, шли Григорея.
Слуга исчез. Вместо него в горенку степенно вошел и закрестился на образа старый дворецкий с седой длинной бородой, лысый, в узком синем кафтане.
– Ты, Григорей, у меня как протопоп!
Слуга поклонился ниже пояса, молчал. Воевода ходил по горенке и, когда подошел обратно, встал около слуги, глядя на него; дворецкий вновь так же поклонился.
– Какой сегодня день?
– Постной, боярин и воевода, – пятница!
– Та-а-к! Знаешь, ты поди завтра к земскому старосте, Ермилку, зови его ко мне на воскресенье хлеба есть… О подношении он ведает, а воеводше Дарье Максимовне особо – она у меня в обиде на мужика, что дает ей восьмь алтын две деньги, надобе ей носить десять алтын, и сколько к тому денег, знает сам, козья борода! Ты тоже бери с него позовного четыре деньги иль сколь даст больши… Поди. Можешь, то извести сегодня. Да калач имениннице…
– Спит он, думаю я, боярин и воевода! Спит, и не достучишься у избы…
– Взбуди! Мужик, ништо – на боярский зов пробудится.
Слуга поклонился воеводе и воеводше – ушел.
Воеводша сказала:
– Григорей из всех слуг мне по разуму – молчит, а делает, что укажешь…
– Немолод есть, и батоги ума дали, батогов несчетно пробовал… Молчит, а позовное из старосты когтьми выскребет.
– Батоги разуму учат. Нынче я девку Настаху посеку вицами. Ты иди-ко, хозяин, негоже воеводе самому зреть девкин зад.
– Умыслила тож! Да мало ли холопок бьем по всем статьям в приказной?
– То гляди – мне все едино!
– Позовешь девок, наладь кого в приказную за портками – дела делать я таки буду в ночь, да чтоб моя рухледь на глазах не лежала… Прикажи подать новые портки – шире.
Стулец опять затрещал, воеводша встала на ноги:
– Девки-и!
Переваливаясь, грузно прошла по горнице, поправила лампадки в иконостасе, замарала пальцы в масле, вытерла их о ладонь и потерла рука об руку. От золоченых риз желтело широкое, с двойным подбородком, лицо.
– Девки, стервы-ы?!
Неслышно вошли две девицы в кичных шелковых повязках по волосам, в грубых крашенинных сарафанах, прилипли плотно к стене горницы – одна по одну сторону двери, другая по другую.
Воеводша молилась.
Сморщив низкий лоб, повернулась к девкам:
– Кличьте Настаху, да ивовых – нет, лучше березовых, погибче, – виц два-три пука в огороде нарежьте!
Девицы неслышно исчезли.
Воевода из-под лавки выдвинул низкую широкую скамью:
– И не видал хозяин, а знает, на чем девок секу…
– Козел[116] бы тебе, Максимовна, поставить в горенке. Плеть тоже не худо иметь.
– Ужо, Петрович, заведу.
10
Накурено и душно в холопьей избе. Окно в дымник открыто, да не тянет, и только в то окно мухи летят.
Весело в холопьей избе до тех пор, пока воевода или воеводша не потребуют кого на расправу.
Из девичьей русая приземистая и полногрудая Настя зашла в избу. Готовая скоро уйти, встала у двери.
Кабацкий ярыга, чернявый гибкий парень с плутоватыми глазами, сегодня пришел, как всегда: ходил он часто от кабатчика с поклепами, и воевода по его доносу посылал в кабак стрельцов. Парня знала Настя: он ей не раз подмигивал, пробовал взять за руку мимоходом и шептал:
– Эх, милка, полюби!
В девичьей ночью Настя иногда думала:
«Полюбить такого? Нам и так худо от хозяев, он же клеплет, и сколь людей за то волокли в приказную стрельцы… От своих стыдно, ежели свяжусь с приказным. Ярыга – едино что приказной…»
– Я вольной человек! – шептал иногда Насте ярыга. – Служу кабатчику, а будет иной лучше, буду лучшему служить… Одет, не гляди, – деньги есть, одежа на торгу… не пьяница… грамотной я!..
Ярыга не таился Насти, считал ее своей, при ней говорил в избе, на кого указано довести воеводе. Холопы его побаивались, но дружбу водили:
– Где подневольному взять, а он иной раз и водкой попотчует.
Сегодня ярыга был какой-то иной, смотрел гордо, а не хитро. Водки кувшин принес, угощал всех. Когда подвыпил, начал сказывать сказку.
– Эй, ярыга, забудешь, пошто к воеводе пришел!
– Пришел я к вам, братие, гость-гостем, к воеводе кончил ходить. Кабак кинул – пущай иного зовут.
– Ой, не веритца нам, парень.
– Пущай ране сказки поведает, что нынче на Волге было!
– Сами узнаете, лучше не сказать.
– Вот то и есте – запрет положен!
– Вирай коли сказку.
– Эй, молчок!
– «Жил да был малоумной парень… родители у него были старые. А был тот парень, как я, холостой, и жениться ему пора было. – Ярыга посмотрел на Настю, она потупилась. – И как всегда глупые надежны по хозяйству, было у него хозяйство хрестьянское налажено: дом новый, кони в конюшне, двор коров… Позарилась на малоумного одна девка, и девка та была уж не цельная – дружка имела! Посватался за ту девку малоумной, она и пошла…»
– Ты б нам, парень, лучше довел, что там на Волге-т?
– Потом, робята. Чуйте дальше… «Так вот, братие, пошла замуж девка, и ну в первую ночь над мужем узорить, выгнала весь скот на улицу, да когда зачали спать валиться, говорит:
«Нешто кто из твоей родни был ротозей?»
«А что, жонка?»
«Да полой двор оставил: коровы, лошади убрели, а нынче скот крадут!»
«Ахти, крадут! Дай-ко, я сыщу!» – Хотел оболокчись, она не дала:
«Бежи наскоре – должно, недалеко убрели».
И выбежал малоумной еле не нагой. Старой да прежний дружок у ей в клети ждал. Заперла она двор, избу на крюк, и ну по-старому тешиться с другом…
Побежал глупой по улице, собрал скот, а ворота, глянь, на запоре. Колотится, дрожмя дрожит, зуб на зуб не уловит, во рту – зима.
«Пусти, Матрена! Я твой Иван».
А молодая высунулась в окно:
«Лжешь! Мой Иван дома, только что пир отпировали, поезжан-гостей спать по домам наладили и сами полегли – поди, шалой…»
– Сказывают, твово целовальника атаман Разин к сундуку с пропойной казной на луду[117] приторочил? Эй, ярыга!
– Я не ведаю того… «Побежал, братие, глупой к попу. Стучит в окно:
«Батюшко! У меня дома неладно: батько, матка глухие, древние, а молодуха в дом не пущает. Ты венчал!»
«Што те надобно?»
«Уговори бабу – пущай домой пустит».
«Не мое то дело, свет!»
«Как же не твое? Ты поп, всех учишь…»
«Давай пойдем коли – усовещу!»
А поп-то знал, что девка путаная, да денег ему дали, он и скрыл худое – венчал… Поп надел шубу да шапку кунью – студено в ночь стало. Пришли. Стучал, колотился поп. И почала их та молодуха ругать:
«Ах вы, мать вашу! Неладные, чего, куда лезете?»
Покудова полоумный к попу бежал, она скот застала и еще крепче ворота приперла…»
– Сказывают – эй, ярыга! – и тебя пытали казаки-т каленым железом?
– Кабы пытали, так и к вам не пришел – вишь, сижу, вино пью… «Муж мой Иван дома, сам же ты, долговолосой, венчал, а тут гольца привел, навязываешь в дом пустить – пойду ужо воеводе жалобиться!»
Спугался поп, зрит и теперь лишь углядел, что парень в одной рубахе: «Впрямь, тут неладно». Пошел поп прочь, малоумной не отстает, ловит попа за шубу. Поп бежать. Иван не отстает. В шубе жар сдолил попа – кинул шубу и шапку, наддал по холоду. Иван подобрал шубу, оделся, а за попом бежит. Но поп утонил, забежал домой, двери замкнул, и остался малоумной на улице.
Слезно стало Ивану и хоть зябнуть не зяб, да к жене охота… Выл, выл по-волчьи, вспомнил: «А дай пойду к бабке!»
Жила-была та бабка старая недалеко, слыла колдуньей, но обиженных из беды вызволяла и за то судейских и иных посулов не брала. Прибрел малоумной к ей – плачет, а она ему: «Ляжь спать – дело твое в утре!»
Лег и заснул Иван»…
– Эй, ярыга, ужли не видал? С луды, сказывают, струги сволокли, закропали, да на теи струги с анбаров всю муку стащили судовые казаки.
– Гляньте сами, робята! Я не ведаю.
– Ну-ка, уйди на Волгу, воевода так выпарит, что из спины палочье сколь вымать придетца!
– Оттого нам не сказывает, что к воеводе тайно налажен.
– У кого ноги, глаза да уши, время пришло тем! Воевод не боятся они…
– Вишь, что сказал! Знать, не к воеводе сшел.
Холопы пошептались, потом один, крепкий парень, придвинулся к ярыге.
– Ты не бойсь! Меж нас языков до воеводы нет… Мы все глядим, ищем льготы, чтоб боя нам меньше, и в казаки уйдем – голов на дело не жаль…
– То ладно! Потом увидите, что к вам пришел. Не доводчик я на вас воеводе…
– А ну вирай коли до конца сказку…
– «Утром старая сказала Ивану:
«Вот те плат! Приди домой, бабе слова не говори, на глаза ей не кажись – тайно чтоб. Залезь под кровать. И как твоя жена с любым своим лягут, а ты на плате узел завяжи. Сам узнаешь, что делать с ними, да попа сдуй – он знал, кого венчал и за что с худой девки деньги принял».
Так и сошлось, братие: ночь накатила, залез Иван под кровать, а молодуха с миляшом на кровать, и завязал малоумной на плате узел первой… Слышит, завозились на кровати, баба ругается, гонит миляша от себя, а ему от ее оторваться не можно… Утро пришло, а бабин миляш, как был, чего людям казать нельзя, с бабой ночью, так и остался… Баба воет – и туда и сюда повернется, а мужик к ей как прирос… Надо уж скот назрить – поить, доить коров, лошади ржут, стаи ломают, а баба с мужиком мается, хоть на деревню в эком виде катись аль к воде. Пришел старик отец, мать старуха, крестятся, плюются – глядят: сноха приросла к чужому мужику. Старуха их ухватом – не помогат!