— Будущее скрыто от нас, — последовал дерзкий ответ Капта. — Ты молод и зелен, как новорожденный теленок, и я не могу допустить, чтобы ты отправился один в тяжелое путешествие в Обитель Смерти и Западную Землю. Похоже, что я отправлюсь с тобой, дабы помочь тебе моим опытом, ибо мое сердце привязано к тебе, несмотря на твою глупость. Хотя, несомненно, в свое время я породил много детей, однако никогда не видел их, так что мне пришла фантазия думать о тебе как о моем сыне. Этим я не собираюсь тебя обидеть, я хочу лишь выразить мою привязанность к тебе.
Его дерзость зашла слишком далеко, но у меня не хватило духу отколотить его палкой, и ведь он больше не был моим рабом. Я заперся в своей комнате, накрыл голову и спал до утра как убитый, ибо нет наркотика, равного стыду и раскаянию, если они достаточно глубоки. Все же, когда я наконец проснулся, первое, что я вспомнил, были глаза Нефернефернефер и ее тело, и мне казалось, что я держу ее гладкую голову в своих ладонях и чувствую ее грудь около своей груди. Я умылся, оделся и умастил свое лицо, чтобы идти к ней.
2
Нефернефернефер приняла меня в своем саду близ пруда с лотосами. Ее глаза, ясные и веселые, были зеленее, чем воды Нила. Увидев меня, она воскликнула:
— О, Синухе! Так ты вернулся! Стало быть, я, наверное, еще не так стара и уродлива. Чего ты хочешь?
Я смотрел на нее так, как изголодавшийся человек смотрит на хлеб, пока она не отвернулась в досаде.
— Синухе, Синухе, опять? Я, конечно, живу одна, но я не презренная женщина и должна беречь свою репутацию.
— Вчера я передал тебе все имущество моею отца, и он теперь нищий, хотя некогда был почитаемым врачом. Так как он слеп, он должен будет в старости просить хлеб, а моей матери придется стирать белье чужим людям.
— Вчера было вчера, а сегодня — сегодня. — Ее глаза сузились. — Но я не вымогательница. Ты можешь сидеть и держать мою руку. Я счастлива сегодня и хотела бы по крайней мере разделить с тобой хоть свою радость, если не что-то другое.
Она озорно рассмеялась и погладила живот рукой.
— Ты не спрашиваешь, почему мое сердце радостно сегодня, но я расскажу тебе. Ты должен узнать, что один выдающийся человек из Нижнего Царства прибыл в город и привез с собой золотую чашу весом почти в сто дебенов; на ней вырезано много красивых и занимательных картинок. Он, конечно, старый и такой тощий, что его старческие ноги поранят меня, но все же полагаю, что утром эта чаша украсит мой дом.
Она притворно вздохнула, поскольку я ничего не ответил, и устремила свой мечтательный взгляд на лотосы и другие цветы этого сада. Потом, медленно выскользнув из своего платья, она вошла в пруд. Ее голова поднималась из воды рядом с цветком лотоса, и она была прекраснее всех лотосов. Покачиваясь передо мной на воде и закинув за голову руки, она сказала:
— Ты молчалив сегодня, Синухе! Надеюсь, это не я нечаянно причинила тебе боль? Я бы охотно загладила это, если бы могла.
Я ответил, злясь на себя:
— Ты очень хорошо знаешь, чего я хочу, Нефернефернефер.
— Твое лицо раскраснелось, и я вижу, как жилки бьются у тебя в висках. Разве не славно будет, если ты сбросишь свою одежду и войдешь сюда, в пруд, чтобы вместе со мной освежиться в этот жаркий день? Никто не увидит нас здесь, так что решайся.
Я разделся и вошел в пруд, и наши бока соприкоснулись. Но когда я захотел удержать ее, она ускользнула от меня, смеясь и брызгая мне в лицо водой.
— Я поняла, чего ты хочешь, Синухе, хотя я слишком застенчива, чтобы смотреть на тебя. Но сначала ты должен сделать мне подарок, ибо ты знаешь, что я не презренная женщина.
Я воскликнул в ярости:
— Ты сошла с ума? Ты же знаешь, что лишила меня всего! Мне стыдно, и я никогда больше не посмею взглянуть в лицо моим родителям. Но все-таки я врач, и мое имя записано в Книгу Жизни. Может быть, я еще смогу заработать достаточно, чтобы сделать тебе подарок, достойный тебя. Пожалей же меня теперь, ибо когда я гляжу на тебя, то даже в воде горю, как в огне, и кусаю себе до крови руку.
Она вытянулась на воде, и ее груди возвышались над поверхностью пруда, как два розовых цветка. Она посмотрела на меня из-под своих век, покрашенных в зеленый цвет, и сказала:
— Давай придумаем что-нибудь такое, что ты мог бы подарить мне. Ибо я слабею, Синухе; меня волнует вид твоего обнаженного тела в моем пруду. Ты неуклюж и неопытен, но все же я думаю, что когда-нибудь смогу научить тебя многому, чего ты еще не знаешь — способам, которые доставляют наслаждение и мужчинам, и женщинам. Поразмысли, Синухе!
Когда я схватил ее, она быстро выскочила из пруда и, стоя за деревом, смахивала воду со своих рук.
— Я только слабая женщина, а мужчины обманщики, и ты тоже, Синухе! У меня тяжело на душе при мысли об этом и слезы наворачиваются на глаза, ибо ясно, что я наскучила тебе. Если бы было иначе, ты никогда не скрыл бы от меня, что твои родители купили прекрасную гробницу в Городе Мертвых и что они внесли в храм всю сумму, нужную для бальзамирования их тел и для всех вещей, необходимых для путешествия в Западную Страну.
Услышав это, я стал раздирать себе ногтями грудь, пока не пошла кровь.
— Могу ли я лишить моих родителей бессмертия и допустить, чтобы их тела обратились в прах, как тела нищих, рабов и тех, кого бросают в реку за преступления? Ты не можешь требовать от меня ничего подобного!
Слезы катились по моим щекам. Стеная от муки, я подошел к ней, и она прижалась ко мне своим обнаженным телом, говоря:
— Подари мне гробницу твоих родителей, и я шепну тебе на ухо «брат», и распалю тебя наслаждениями, и научу тебя тысяче неизвестных тебе вещей, которые доставят тебе радость!
Я не владел собой и только рыдал.
— Да будет так, и пусть твое имя будет проклято навеки, но сопротивляться тебе я не в силах, так могущественны чары, которыми ты опутала меня.
— Не говори о чарах, ибо это мне обидно. Раз ты ноешь и не в настроении, я пошлю слугу за писцом, а мы пока поедим, выпьем и повеселимся, а когда бумаги будут в порядке, мы сможем насладиться друг другом. — И с радостным смехом она вбежала в дом.
Я оделся и последовал за ней; слуги полили воду нам на руки и склонились, вытянув вперед руки. Но за моей спиной они хихикали и насмехались надо мной, хотя я делал вид, что их насмешки значат для меня не больше, чем жужжание мух. При появлении Нефернефернефер они замолчали; мы вместе ели и пили, и было пять сортов мяса и двенадцать сортов печенья, и мы пили смешанное вино, которое быстро ударяло в голову. Пришел писец и выправил нужные бумаги. Я передал Нефернефернефер гробницу моих родителей в Городе Мертвых вместе с ее принадлежностями, а также их вклад в храм, лишив их бессмертия и надежды на путешествие в Страну Запада. Я поставил на бумаге печать моего отца и подписал на ней его имя, и писец обязался отправить в тот же день документы в царский архив; таким образом они были узаконены. Он передал расписку в получении бумаг Нефернефернефер; она положила ее в черную шкатулку и заплатила ему за труды.
Когда он ушел, я сказал:
— С этого часа я проклят и обесчещен пред богом и людьми — я заплатил за это дорогой ценой. Докажи мне теперь, что это не слишком высокая цена.
Но она улыбнулась.
— Пей вино, брат мой, чтобы твое сердце развеселилось.
Когда я хотел было схватить ее, она ускользнула от меня и наполнила мой кубок вином из кувшина. Тут же она взглянула на солнце и сказала:
— Смотри, день на исходе и скоро наступит вечер. Чего же ты ждешь?
— Ты хорошо знаешь!
— И ты хорошо знаешь, какой колодец самый глубокий и какая яма бездонна, Синухе. Я должна поспешить одеться и накрасить лицо, ибо меня ждет золотая чаша, которая завтра украсит мой дом.
Когда я попытался заключить ее в объятия, она ускользнула от меня, насмешливо смеясь, и позвала слуг, которые тотчас повиновались ее зову.
— Как этот несносный попрошайка проник в мой дом? Сейчас же выбросьте его вон отсюда, и пусть он никогда больше не переступает моего порога. Если он будет сопротивляться, избейте его.
Слуги выкинули меня вон, онемевшего от вина и ярости, и вернулись, чтобы побить меня палками, когда я начал барабанить в запертую на засов наружную дверь. И когда на мой крик сбежались люди, слуги заявили:
— Этот пьяница оскорбил нашу госпожу, которая живет в собственном доме и совсем не презренная женщина.
Они избили меня до бесчувствия и бросили лежащим на улице, где люди плевали на меня, а собаки мочились на мою одежду.
Когда я пришел в себя, у меня не было сил подняться, и я лежал там недвижимый до утра. Темнота укрыла меня, и я чувствовал, что никогда больше не посмею показаться людям. Наследник назвал меня «Тот, кто Одинок», и я, несомненно, в эту ночь был самым одиноким из смертных во всем мире. Но когда рассвело, когда на улицах появился народ, когда купцы стали выставлять перед своими лавками товар, когда запряженные волами повозки загрохотали мимо меня, я встал и ушел из города и прятался в тростниках три дня и три ночи — без еды и питья. Душа и тело были одной кровоточащей раной. Если бы кто-нибудь тогда заговорил со мной, я издал бы пронзительный вопль; я опасался за свой рассудок.
3
На третий день я вымыл руки и ноги и смыл засохшую кровь со своей одежды. Повернувшись лицом к городу, я пошел к своему дому. Но дом больше не принадлежал мне, и на двери была вывеска другого врача. Я позвал Капта, и он прибежал, плача от радости, и обнял мои колени.
— Хозяин, — ибо для меня все еще хозяин ты, кто бы ни отдавал мне приказания, — здесь поселился молодой человек, который воображает себя великим врачом. Он примерял твои одежды и смеялся от восторга. Его мать уже побывала на кухне, ошпарила меня кипятком, обозвала крысой и навозной мухой. Но твоим пациентам не хватает тебя; они говорят, что у него не такая легкая рука, как у тебя, и что он не разбирается в их болезнях так, как ты.
Он продолжал болтать, но его единственный глаз с покрасневшим веком глядел на меня с выражением ужаса, пока я наконец не сказал:
— Расскажи мне все, Капта. Сердце мое уже превратилось в камень и не может больше испытывать боли.
Тоща, воздев руки в знак глубокой скорби, он ответил:
— Я отдал бы свой единственный глаз, чтобы избавить тебя от этого горя, но черный это день, и хорошо, что ты пришел. Твои родители умерли.
— Мой отец Сенмут и моя мать Кипа! — воскликнул я, воздев руки, как того требует обычай, и сердце перевернулось у меня в груди.
— Только вчера принесли повестку о выселении, а сегодня слуги закона взломали их дверь и нашли их на постели уже бездыханными. Поэтому сегодня ты должен доставить их в Обитель Смерти, ибо завтра их дом снесут по приказу нового владельца.
— Известно ли было моим родителям, почему это произошло? — спросил я, не смея взглянуть в лицо моему рабу.
— Твой отец Сенмут пришел тебя разыскивать, твоя мать привела его, ибо он был слеп. Они были старые и хилые и при ходьбе их била дрожь. Но я не знал, где ты. Твой отец сказал, что так оно и лучше, и рассказал, как слуги закона выгнали его из дома и опечатали его сундуки и все имущество, так что у него и его жены не осталось ничего, кроме лохмотьев на плечах. Когда он спросил, на каком это все основании, судебные приставы засмеялись и сказали, что его сын Синухе продал дом, и имущество, и гробницу своих родителей за золото, чтобы подарить его дурной женщине. После долгих колебаний твой отец попросил у меня медную монету, чтобы продиктовать письмо к тебе какому-нибудь писцу.
Но в доме появился новый хозяин, и сразу же его мать пришла за мной и избила меня палкой за то, что я теряю время с каким-то нищим. Наверное, ты поверишь мне, если я скажу, что дал твоему отцу медную монету, ибо хотя я не успел ничего украсть у моего нового господина, все же у меня остались медь и серебро, сворованные еще у тебя и моего прежнего хозяина. Но когда я вернулся на улицу, твои родители уже ушли. Мать моего нового хозяина не позволила мне побежать за ними и заперла меня на ночь в кладовке, так что я не мог убежать.
— Отец ничего не передал мне?
— Он не передал ничего, господин.
Хотя мое сердце и превратилось в камень, мои думы были спокойны, как птицы на холоде. Немного поразмыслив, я сказал Капта:
— Принеси мне всю медь и серебро, что у тебя есть. Дай это мне поскорее, и, может быть, Амон или какой-нибудь другой бог вознаградит тебя, если не смогу я. Я должен перенести моих родителей в Обитель Смерти, и мне нечем больше заплатить за бальзамирование их тел.
Капта начал плакать и сокрушаться, но наконец он пошел в угол сада, поглядывая по сторонам, как собака, которая зарыла кость. Подняв камень, он вытащил тряпку, в которую были завязаны его серебро и медь, всего меньше двух дебенов, а ведь он копил их всю жизнь. Все это он отдал мне, хотя и пролил много слез. Будь же он благословен за это во веки веков!
Я поспешил к дому отца, где обнаружил, что двери разбиты, а все вещи опечатаны. В саду стояли соседи; они подняли руки и в ужасе отпрянули от меня, не проронив ни слова. Во внутренней комнате Сенмут и Кипа лежали на своей постели, их лица были свежими, как при жизни, а на полу стояла все еще тлеющая жаровня, от дыма которой они погибли при плотно закрытых ставнях и дверях. Я обернул их тела в покров, не обращая внимания на печати, стоящие на нем, и разыскал погонщика ослов, который согласился перевезти их тела.
С его помощью я поднял их на спину осла и привез в Обитель Смерти. Но в Обители Смерти не пожелали их принять, ибо мне не хватило серебра, чтобы заплатить даже за самое дешевое бальзамирование.
Тогда я сказал мойщикам трупов:
— Я, Синухе, сын Сенмута, и мое имя занесено в Книгу Жизни, хотя жестокая судьба лишила меня серебра, необходимого, чтобы заплатить за похороны моих родителей. Поэтому умоляю вас во имя Амона и всех богов Египта: забальзамируйте тела моих родителей, и я буду служить вам в меру своего умения столько времени, сколько нужно, чтобы закончить их бальзамирование.
Они проклинали мое упрямство и ругали меня, но наконец обезображенный оспой старший мойщик принял деньги Капта; он подцепил крючком за подбородок моего отца и швырнул его в большую ванну. То же самое он проделал и с моей матерью, бросив ее в ту же ванну. Всего этих ванн было тридцать. Каждый день одна из них была наполнена и одна спущена, так что тела бедняков лежали тридцать дней, погруженные в соль и щелок, чтобы предохранить их от разложения. Кроме этого с ними не делали больше ничего, хотя тогда я не знал об этом.
Я должен был вернуться в дом отца с покровом, на котором стояла казенная печать. Главный мойщик насмехался надо мной, говоря:
— Возвращайся до завтрашнего дня, иначе мы вытащим тела твоих родителей и бросим их собакам.
При этом я видел, что он считает меня лгуном, а совсем не врачом.
Я вернулся в дом отца с окаменевшим сердцем, хотя его крошащиеся глиняные стены взывали ко мне так же, как сикомор в саду и бассейн моего детства. Поэтому я быстро повернулся, чтобы уйти, положив покров обратно на место, но у дверей я встретил писца, который занимался своим ремеслом на углу улицы, рядом с торговцем пряностями. Он сказал:
— Синухе, сын Сенмута Справедливого, это ты?
— Это я.
— Не беги от меня, ибо у меня письмо к тебе от твоего отца. Он не нашел тебя в твоем доме.
Я опустился на землю и закрыл голову руками, тогда как писец вынес бумагу и стал читать ее вслух:
«Я, Сенмут, чье имя внесено в Книгу Жизни, и моя жена Кипа посылаем это приветствие нашему сыну Синухе, которому во дворце фараона дали имя "Тот, кто Одинок". Боги послали нам тебя; всю твою жизнь ты приносил нам только радость, и мы очень гордились тобой. Мы глубоко опечалены за тебя, потому что ты потерпел неудачу, а мы не в состоянии помочь тебе, как мы того желали бы. И мы верим, что во всем, что ты делал, ты был прав и не мог поступить иначе. Не горюй о нас, хотя тебе пришлось продать нашу гробницу, ибо, несомненно, ты не сделал бы этого, не будь на то веской причины. Но слуги закона спешат и у нас нет времени, чтобы дождаться смерти. Смерть теперь желанна для нас, как сон для усталого человека, как дом для изгнанника. Наша жизнь была долгой и в ней было много радостей, но самую большую радость дал нам ты, Синухе, ты, который приплыл к нам по реке, когда мы были уже стары и одиноки.