— Вас ожидает большое вознаграждение, — сказала царица и знаком показала нам, что мы можем идти.
В другой комнате для нас приготовили пищу, и Птагор с восхищением взирал на множество винных кувшинов, стоявших вдоль стены. Тщательно рассмотрев печать одного из них, он велел открыть его, и раб полил воду нам на руки.
Когда мы снова остались одни, Птагор объяснил мне, что Ра-Герахте — бог-покровитель династии Аменхотепов и что Агон — его воплощение: бог великой древности, конечно, старше, чем Амон.
— Говорят, что теперешний наследник трона — божественный сын этого Атона, — продолжал Птагор. Он сделал глоток вина. — Именно в храме Ра-Герахте у царской супруги было видение, после которого она родила сына. Она взяла с собой одного очень честолюбивого жреца, к которому благоволила; его звали Эйе, и он позаботился о том, чтобы его жена стала кормилицей наследника. Его дочь Нефертити сосала ту же грудь, что и наследник, и играла с ним во дворце как сестра, так что ты можешь представить себе, что из этого выйдет.
Птагор снова выпил, вздохнул и продолжал:
— Ах, для старика нет ничего восхитительнее, чем пить вино и сплетничать о том, что его не касается. Если бы ты только знал, Синухе, сколько тайн схоронено в этой старой голове. Возможно, среди них есть и царские тайны. Многих удивляет, что в женской половине дворца ни один мальчик не родился живым, что противоречит законам медицины, а ведь человек, лежащий там со вскрытым черепом, не был хилым во дни своего расцвета и силы. Он встретил свою супругу во время охоты; говорят, что Тайя была дочерью какого-то птицелова и жила в тростниковых зарослях Нила, но что царь возвысил ее до себя из-за ее мудрости и что он также чтил ее родителей и заполнил их гробницу самыми ценными дарами. Тайя не возражала против его развлечений, лишь бы его наложницы не рожали мальчиков. В этом ей так поразительно везло, что трудно было бы даже поверить в это, если бы это не происходило на самом деле.
Птагор искоса взглянул на меня и, оглянувшись по сторонам, быстро сказал:
— Но никогда, Синухе, не верь никаким россказням, которые можешь услышать; их распространяют только дурные люди… и каждый знает, какая царица добрая и мудрая и какой у нее дар окружать себя полезными людьми. Да, да…
Я вывел Птагора на свежий воздух; спустилась ночь, и на востоке огни Фив затмевали красный отблеск на небе. Я был возбужден от вина и снова ощутил в своей крови лихорадку этого города. Звезды мерцали у меня над головой, а сад был напоен благоуханием цветов.
— Птагор, — сказал я, — когда фиванские огни сияют в ночном небе, тогда… тогда я жажду любви!
— Любви не существует, — выразительно заметил Птагор, — мужчине грустно, когда ему не с кем спать, а когда он переспал с кем-то, ему еще грустнее. Так всегда было и будет.
— Почему?
— Даже боги не знают этого. И никогда не говори мне о любви, если не хочешь, чтобы я вскрыл тебе череп. Я сделаю это даром и не потребую от тебя даже самого ничтожного подарка и этим избавлю тебя от многих горестей.
Тогда мне показалось, что лучше всего будет взять на себя обязанности раба; я поднял его на руки и отнес в комнату, предоставленную в наше распоряжение. Он был такой маленький и легкий, что я даже не запыхался. Как только я уложил его на постель, он тотчас же уснул, предварительно пошарив, нет ли рядом чаши с вином. Я накрыл его мягкими шкурами, так как ночь стала холодной, и снова вышел на увитую цветами террасу, ибо я был юн, а юность не желает спать в ночь, когда умирает царь.
Ропот голосов тех, кто проводил ночь у дворцовых стен, достигал террасы подобно отдаленному шелесту ветра в тростниках.
Я очнулся среди благоухания трав, когда огни Фив сияли ослепительным красным цветом на фоне восточного неба; я вспомнил глаза, зеленые, как воды Нила в летний зной, и обнаружил, что я уже не одинок.
Свет от звезд и от серпа луны был таким слабым, что я не мог различить, кто приближается ко мне — мужчина или женщина, но кто-то подошел поближе и всматривался в мое лицо. Я пошевельнулся, и подошедший властным голосом, еще по-детски пронзительным, спросил:
— Это ты, Одинокий?
Я узнал голос наследника и его долговязую фигуру и пал ниц пред ним, не осмеливаясь говорить. Но он нетерпеливо подтолкнул меня ногой.
— Встань, глупый. Никто не может видеть нас, так что тебе незачем кланяться мне. Прибереги это для бога, сыном которого я являюсь, ибо бог только один, а все другие — его проявления. Знал ли ты это? — Не дожидаясь ответа, он задумчиво добавил: — Все другие, кроме Амона, который ложный бог.
Я сделал протестующий жест и сказал: «О!», показывая, что боюсь таких разговоров.
— Полно! — сказал он. — Я видел, как ты стоял подле моего отца, подавая нож и молоток этому полоумному старому Птагору. Так что я назвал тебя Одиноким. Птагора мать прозвала Старой Обезьяной. Вы должны носить эти имена, если вам предстоит умереть прежде, чем вы покинете дворец. Но твое имя придумал я.
Я подумал, что он, должно быть, безумный, если говорит так исступленно, хотя Птагор предупреждал, что в случае смерти фараона мы должны умереть, и тот, кто заговаривал кровь, верил этому. Волосы встали дыбом у меня на голове, ибо я не хотел умирать.
Наследник тяжело дышал, его руки дрожали, и он бормотал про себя:
— Беспокойный… Я хотел бы… я хотел бы быть в каком-то другом месте. Это мой бог открывает себя. Я знаю это… я боюсь этого. Останься со мной, Одинокий. Он сокрушает мое тело своей силой, и мой язык причиняет мне страдание…
Я дрожал, думая, что он бредит. Но он сказал мне повелительно: «Идем!» — и я последовал за ним. Он повел меня от террасы и мимо озера фараона, тогда как из-за стен доносились причитания плакальщиков. Я был объят великим страхом, ибо Птагор предупреждал, что нам нельзя оставлять дворец до кончины царя, но я не мог противоречить наследнику.
Его тело было напряжено, и он шел такими быстрыми, неровными шагами, что я еле поспевал за ним. На нем была только набедренная повязка, и луна освещала его светлую кожу, стройные ноги и женственные бедра. Она освещала его торчащие уши и измученное взволнованное лицо, казалось, сосредоточенное на каком-то видении, открытом лишь ему одному.
Когда мы достигли берега, он сказал:
— Мы возьмем лодку. Я отправляюсь на восток, чтобы встретить моего отца.
Не заботясь о том, чтобы найти свою лодку, он вошел в ближайшую; я последовал за ним, и мы начали грести к противоположному берегу. Никто не пытался помешать нам, хотя лодку мы украли. Ночь была полна возбуждения и тревоги; еще много лодок было на реке, и красное зарево Фив все ярче разгоралось перед нами. Когда мы подплыли к другому берегу, он пустил лодку по течению и пошел вперед так уверенно, словно бывал здесь уже не раз. Повсюду были люди, и стража не окликнула нас, когда мы проходили. Фивы знали, что царь умрет в эту ночь.
Ходьба утомила его. Все же я удивлялся выносливости этого юного тела, ибо, хотя ночь была холодной, спина моя взмокла от пота, пока я следовал за ним. Звезды плыли по небосклону, луна зашла, а он все еще шел, пока мы не поднялись из долины в пустыню, оставив Фивы позади. Три холма на востоке — стражи города — замаячили перед нами на фоне неба.
Наконец он, задыхаясь, опустился на песок и сказал испуганно:
— Возьми мои руки, Синухе, ибо они дрожат, а мое сердце стучит о ребра. Приближается час — он приближается, ибо мир безлюден и мы с тобой одни. Ты не можешь следовать за мной туда, куда я иду. А я не хочу быть один.
Я сжал его запястья и почувствовал, что все его дергающееся тело покрыто холодным потом. Мир вокруг нас был действительно безлюден; в отдалении выл какой-то шакал, предвещая смерть; медленно бледнели звезды, и пространство вокруг нас становилось тускло-серым. Внезапно он вырвал свои руки и, вставая, поднял лицо к востоку, к холмам.
— Бог грядет! — сказал он тихо; его смятенное, пылающее лицо выражало благоговение. — Бог грядет. — Затем он опять громко прокричал в пустыню: — Бог грядет!
Воздух стал светлее, холмы перед нами засияли золотым блеском, солнце всходило — и с пронзительным криком он упал в обмороке на землю, его губы шевелились, руки и ноги судорожно подергивались и взбивали песок. Но я уже не боялся больше, ибо слыхал такие же крики во внешнем дворе Обители Жизни и знал, что надо делать. Не имея деревянного колышка, чтобы вставить его между зубами наследника, я оторвал полоску от моей набедренной повязки, скатал ее и сунул ему в рот. Затем я начал массировать его руки и ноги. Он, видимо, чувствовал себя плохо и был ошеломлен, когда пришел в себя. Я оглядывался вокруг себя в поисках помощи, но Фивы были позади нас и не видно было даже самой жалкой лачуги.
В тот же момент мимо меня пролетел сокол, с криком вырвавшись из лучей восходящего солнца в радугу над ними, затем снова опустился так, словно собирался сесть на лоб принца. Испуганный, я инстинктивно сделал святое знамение Амона. Думал ли принц о Горе, когда приветствовал своего бога, и не было ли это воплощением Гора? Наследник стонал, и я наклонился, чтобы помочь ему. Когда я снова поднял голову, оказалось, что птица приняла человеческий облик. Передо мной стоял юноша подобный богу, прекрасный в лучах солнца. Он держал копье, и на нем был грубый плащ, какой носят бедняки. Хотя я не верил в богов, я на всякий случай распростерся перед ним.
— Что случилось? — спросил он на диалекте Нижнего Царства. — Этот юноша болен?
Чувствуя себя очень глупо, я поднялся на колени и приветствовал его в обычной манере.
— Если ты грабитель, — сказал я, — ты не много от нас добудешь, но у меня здесь больной мальчик, и боги благословят тебя за твою помощь.
Он закричал как сокол, и птица ринулась вниз, чтобы усесться на его плечо.
— Я Хоремхеб, Сын Сокола, — сказал он гордо. — Мои родители всего-навсего торговцы сыром, но при моем рождении было предсказано, что многие мне будут подчиняться. Сокол летел передо мной, и я следовал за ним, не найдя в городе никакого пристанища на ночь. В Фивах не принято ходить с копьями после наступления темноты. Но я собираюсь поступить на военную службу к фараону. Говорят, что он болен, поэтому, быть может, ему нужны сильные руки, чтобы защищать его могущество.
Наследник застонал, провел по лицу руками, ощупывая его, и по его рукам и ногам прошла судорога. Я вынул лоскут у него изо рта, размышляя, как достать воду, чтобы привести ею в себя. Хоремхеб взглянул на него и равнодушно спросил:
— Он умирает?
— Нет, — нетерпеливо возразил я. — У него священная болезнь.
Взглянув на меня, Хоремхеб схватился за копье.
— Ты не смеешь презирать меня, хотя я беден и пришел босиком. Я умею сносно писать и читать то, что написано, и мне будут подчиняться многие. Каким богом он одержим?
Люди верят, что боги говорят устами тех, кто одержим священной болезнью, — этим был вызван его вопрос.
— У него есть свой бог, — отвечал я, — и я думаю, что он немножко тронутый.
— Ему холодно. — Хоремхеб снял свой плащ и накрыл им наследника. — Утром в Фивах прохладно, но моя собственная кровь достаточно согревает меня. Мой бог — Гор. Должно быть, это сын богатого человека, ибо его кожа белая и нежная и он никогда не работал руками. А ты кто?
— Врач и посвященный в первую ступень жречества в храме Амона в Фивах.
Наследник трона сел, застонал и изумленно огляделся вокруг. Его зубы стучали, когда он заговорил:
— Да, я видел! Это мгновение казалось очень долгим — я потерял счет своим годам — он протянул тысячу рук над моей головой, благословляя меня, и в каждой руке был символ вечной жизни. Могу ли я после этого не верить?
При виде Хоремхеба глаза его просветлели, и он был прекрасен в своем радостном удивлении.
— Это ты — тот, кого послал Атон, единственный бог?
— Сокол летел передо мной, а я следовал за ним; вот почему я здесь. Это все, что я знаю.
Наследник, нахмурившись, взглянул на его оружие.
— Ты носишь копье, — сказал он с укоризной.
Хоремхеб протянул копье вперед.
— Древко из самого лучшего дерева, — сказал он. — Его медная головка страстно желает испить крови врагов фараона. Мое копье томится жаждой, и его имя — Пронзающий Горло.
— Не надо крови! — воскликнул наследник. — Кровь отвратительна Атону. Нет ничего ужаснее льющейся крови.
— Кровь очищает людей и дает им силу, она делает богов толстыми и довольными. Пока существует война, должна литься кровь.
— Войн никогда больше не будет, — заявил наследник.
Хоремхеб рассмеялся:
— Мальчик полоумный! Война всегда была и всегда будет, ибо народы должны испытать силу друг друга, если они хотят выжить.
— Все люди — его дети: всех языков, всех цветов кожи — черных земель и красных. — Наследник пристально глядел прямо на солнце. — Я воздвигну храмы ему во всех землях и пошлю символ жизни государям этих земель — ибо я видел его! От него я рожден и к нему я вернусь.
— Он сумасшедший, — сказал мне Хоремхеб, сочувственно покачав головой. — Насколько я понимаю, ему нужен врач.
Наследник поднял руку, приветствуя солнце, и его лицо снова осветилось таким пылким восторгом, словно он заглянул в иной мир. Мы дали ему закончить молитву, а затем повели его по направлению к городу. Он не сопротивлялся. После припадка он ослаб; при ходьбе он спотыкался и стонал, так что, наконец, мы вместе понесли его, а сокол летел впереди.
Когда кончились возделанные участки, мы увидели на дороге поджидающие нас царские носилки. Рабы пали ниц на землю, а из носилок вышел толстый жрец с бритой головой; его смуглое лицо было важным и красивым. Я вытянул вперед руки, низко склонившись перед ним, ибо знал, что это был Эйе, о котором говорил мне Птагор. Но он не обратил на меня внимания. Он распростерся перед наследником и приветствовал его как царя, поэтому я понял, что Аменхотеп III умер. Рабы поспешили позаботиться о новом фараоне. Его руки и ноги омыли, растерли и умастили; его облачили в царское одеяние, а на голову возложили короны.
Между тем Эйе разговаривал со мной:
— Повстречал ли он своего бога, Синухе?
— Он встретил своего бога, и я наблюдал за ним, чтобы не случилось ничего дурного. Как ты узнал мое имя?
Он улыбнулся.
— Мне положено знать все, что происходит внутри дворцовых стен. Я знаю твое имя и что ты врач, и я могу поэтому доверить тебе заботу о нем. Ты ведь тоже один из жрецов Амона и дал ему свою клятву?
В тоне, каким он это сказал, чувствовалась угроза. Подняв руки, я воскликнул:
— Какое значение имеет клятва Амону?
— Ты прав, и тебе не в чем каяться. А этот копьеносец?
Он указал на Хоремхеба, который стоял в стороне с сидящим у него на плече соколом и пробовал на своей руке острие копья.
— Наверное, ему было бы лучше умереть, — добавил он, — ибо в тайны фараона посвящены лишь немногие.
— Он укрыл фараона своим плащом, когда было холодно, и готов направить свое копье против врагов фараона. Думаю, он будет тебе более полезен живой, чем мертвый, жрец Эйе.
Эйе бросил ему золотое кольцо со своей руки, небрежно сказав:
— Ты можешь как-нибудь зайти ко мне в золотой дворец, копьеносец.
Но Хоремхеб дал кольцу упасть в песок и вызывающе посмотрел на Эйе.
— Я получаю приказы от фараона, и, если не ошибаюсь, фараон тот, кто носит царскую корону. Сокол привел меня к нему, и это достаточный знак.
Эйе сохранял невозмутимость.
— Золото ценно и всегда полезно, — заметил он. Он поднял золотое кольцо и снова надел его на палец. — Выражай свое почтение фараону, но ты должен отложить в сторону копье в его присутствии.
Наследник шагнул вперед. Его лицо было бледно и искажено, но все еще озарено тайным восторгом, который тронул мое сердце.
— Следуйте за мной, — сказал он, — следуйте за мной вы все по новому пути, ибо истина открылась мне.
Мы вместе с ним прошли к носилкам, хотя Хоремхеб пробормотал про себя:
— Истина в моем копье.
Носильщики рысью пустились к пристани, где нас ожидала лодка. Мы возвратились так же, как и пришли, никем не замеченные, хотя люди толпились у дворцовых стен.