— Довольно про сарацин! — скосив рот, шипящим басом произнес генерал.
— Но довольно про сарацин, — послушно повторил отец Немподист, — возведем очи к Господу нашему Христу. Не убоялся он смерти крестной, смертью смерть поправ, такожде и вы да не убоитесь смерти на поле брани. Главная часть подвига вашего — живот свой положить за други своя. Святые великомученицы Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья возносят слезы свои к престолу Всевышнего за вас, братие. Рай уготован павшим на поле битвы. Не увлекайтесь бренной земной славой, но о славе небесной неустанно помышляйте. Ибо что есть жизнь наша? Юдоль страданий и несчастий. Претерпевый до конца, той спасется. Претерпите и вы юдоль свою, ибо юдоль эта…
— Довольно про юдоль! — шипел генерал, — Про кресты!
— Но довольно про юдоль, — опять кротко повторил отец Немподист, — возложите на рамена свои кресты Христовы…
— Георгиевские! — поправил генерал.
— И на груди ваши геройские возложатся кресты георгиевские. Аминь.
Генерал поощрительно закивал головой — вышло не так плохо, как он предполагал, — и раньше чем отец Немподист успел вытереть пот с лица, первым подошел поцеловать крест, почтительно подставляемый отцом Немподистом, и сделать вид, что он целует руку священнослужителя. За ним проплыла генеральша, потом прошли офицеры, потом пошли солдаты, в губы которых отец Немподист тыкал крест уже без всякого почтения и внимания.
Генерал прошествовал сквозь расступившиеся ряды солдат. На паперти он встретил Батурова.
— С победным наступлением, — приветствовал Батуров генерала.
— И вас также, — отвечал генерал, — вы готовы?
— Пункты уже высланы вперед, ваше превосходительство.
— Распорядитесь, чтобы на ваших пунктах солдатам в чае не отказывали. Беженцев там никаких не предвидится. Мы должны помогать друг другу.
— Это и моя идея, ваше превосходительство! — осклабился Батуров.
Генерал сел в коляску, не заметив Гампеля, который усиленно старался попасть ему на глаза и быстро пошел вслед коляске, когда генерал отбыл.
— Что есть жизнь наша? Юдоль страданий и несчастий! — вертелась в голове Ослабова долетевшая до него фраза отца Немподиста. Он наблюдал конец богослужения, выход генерала и покорные фигуры солдат.
— Иван Петрович? — как всегда сзади, подошел к нему Гампель, вернувшийся назад от коляски генерала.
Он взял Ослабова под руку и, покачав головой, сказал:
— А вы, оказывается, по ночам с большевиками якшаетесь? Не думал я этого про вас. Не советую, не советую!
— Что вы? — искренне изумился Ослабов.
— Не отпирайтесь! Я видел, как вы с Древковым и Цинадзе шли на их собрание, — сухо ответил Гампель.
— Я? На собрание? — продолжал удивляться Ослабов.
— Ну, ничего, ничего! Я не выдам. Только дружески не советую.
И он отнырнул в тень деревьев.
«Так у них там собрание было? — подумал Ослабов. — Жаль, что я не зашел».
В раздумье он пошел к себе.
Проходя мимо юрты Веретеньева, он услышал пьяные голоса и крики офицеров.
Там допивалась последняя бутылка и металась последняя карта.
Через час по берегу Урмийского озера потянулись серые длинные колонны, и скрип повозок и передков врезался в тишину пустынных лунных полей.
XII. Путь на фронт
— Дальше ехать нельзя! — решительно сказал шофер и резко затормозил машину. От толчка Ослабов проснулся, поднял голову, обвел вокруг себя глазами. Он был в центре ночи, огромной персидской ночи. Низко над ним, освещенные невидимой луной, неслись с бешеной скоростью белые, клочковатые облака, каждую минуту обнажая то один, то другой провал в звездную бездну. Звезды были тяжелые, влажные, жемчужно-молочного цвета, некоторые даже лохматились лучами. Слева черной стеной уносилась куда-то вверх и вкривь голая скала, справа чувствовался срыв в простор долины, оттого что оттуда веяло жарким, душным ветром, пролетевшим сквозь миллиарды роз и оборвавшим и унесшим с собой их сладкое, липкое дыханье.
Машина остановилась боком. Ослабов сидел крайним сзади, и ему показалось, что он висит на краю земли, на самом ее краешке, и каждое мгновение может сорваться в этот летящий ночной хаос. Он повернул голову к скале, успокоился на ее неподвижной черноте и увидел рядом с собой Гампеля, укутанного в бурку и дремлющего, а впереди рядом с шофером — Петрова, в большой папахе, так же дымящего папиросой, как он дымил сутки тому назад, когда они в Шерифхане, такой же ночью, только без этих белых облаков, сели в эту машину.
Эта машина выручила Ослабова, три дня метавшегося по лагерю и по учреждениям в поисках перевозочных средств. Все машины — их было мало, все повозки, двуколки, санитарки были брошены на фронт, даже верховой лошади он не мог достать и был уже в бессилии отчаяния, когда ему предложил взять его с собой штабс-капитан Петров, которого со специальным заданием отправлял на фронт генерал Буроклыков. В последнюю минуту, ночью, когда уже машина отправлялась, к Петрову подошел Гампель и предъявил ему какую-то бумагу. Пожав плечами, Петров разрешил ехать и ему. Так втроем — четвертый шофер — и отправились. Лунной ночью ползли по деревням мимо бесконечных глинобитных заборов, из-за которых вываливались копны вьющихся роз, оглушая своим ароматом, ползли, то утопая в песке, то лавируя по выступавшей прямо на дорогу породе. Ослабов дремал, просыпался и опять засыпал.
На рассвете долго ехали посреди рисовых полей, где чуть свет уже начинали копошиться по колена в воде синие фигуры крестьян, — останавливались, чтобы выпить крепкого темно-красного чаю у обожженного солнцем, обветренного долгой старостью полевого чаеносца с ручным самоварчиком и цветными кузнецовскими стаканчиками за поясом, и опять ехали. Здесь можно было бы дать скорость, если б не поперечные арыки, ежеминутно пересекавшие дорогу. Арыки строились в двух валах выше дороги, и брать их надо было осторожно, по крайней мере, так делал этот шофер, чтоб не разрушить валов. Рядом с дорогой и выше ее аршина на два неслась навстречу целая река в узких искусственных берегах, бурча и торопясь разлить воду по полям. Под вечер прибыли в Тавриз и сделали там остановку. В европейском квартале Гампель куда-то исчезал, шофер чистил машину, а Ослабов с Петровым бродили по базару и сидели в чайхане, ели желтый от шафрана плов и черный, пахучий джюль — варенье из роз — и выпили десятка по два стаканчиков чаю. После чая курили кальян. Как в тумане, сквозь голубой дым кальяна за окнами проплывала Персия. Шли женщины в чадрах, с сетками на лицах, с исступленными криками проходили дервиши, мясники тащили бараньи туши, с криком «хабарда»[24] скакал казак сквозь шарахающуюся в сторону толпу, с чашкой в руках, с гноящимися язвами на лицах, с жалобным пением проходили нищие.
Гампель вернулся радостный и возбужденный.
Когда выехали, уже взошла луна, и пустыня в ее свете казалась ласковой и меланхоличной. Навстречу стали попадаться ночные караваны. Пролетали сквозь безлюдные спящие села, узкими коридорами, между домов с закрытыми наглухо дверями, под навесами базаров, под колышущимися тряпками и циновками, в белой немой жути. При выезде из каждого села собаки лающими стаями мчались за машиной.
Становилось все холодней. Луна высоко плыла в небе, и с гор доносился волчий вой. Каждые тридцать — сорок верст в пустыне возникали грандиозные здания караван-сараев, похожие на средневековые крепости, с башнями, с украшенными кованой медью воротами.
С одинаковой опаской переезжали как древние каменные крутогорбые мосты, так и новенькие, деревянные, недавно построенные русскими.
Утомленный впечатлениями, Ослабов заснул и проснулся только глубокой ночью от толчка заторможенной машины. Было совершенно темно.
— Дальше ехать нельзя, — повторил шофер, — черт знает куда заехали. Кабы с фонарями, еще бы ничего. А так шеи переломать можно.
Ослабов открыл дверцу и вышел из кузова.
— Вы осторожней! — сказал Петров. — Сорваться можно.
— Почему стоим? — проснулся Гампель, высунулся из бурки, быстро вылез из нее, достал карманный электрический фонарь, посветил налево — гора, посветил направо — обрыв, посветил впереди машины — дороги нет.
— Ты куда ж это, болван, заехал? — грубо напал он на шофера.
— Коли вы не болваны, садились бы за руль сами, — отрезал шофер и прикурил у Петрова, вместе с ним вылез из автомобиля, и они вдвоем пошли посмотреть дорогу.
Ослабов с Гампелем остались в машине.
Откуда-то снизу доносился заливчатый истерический вой шакалов.
— Вам это ничего не напоминает? — спросил Гампель у Ослабова.
— Я впервые слышу шакалов.
— Прислушайтесь. Замечаете? Ничего не напоминает?
— Нет! — сказал Ослабов, вслушиваясь в этот почти человеческий вой.
— А помните, как Авдотья Петровна плакала?
Ослабов вздрогнул. Отвратительная сцена в ночь тифлисского кутежа резко встала в памяти. Он инстинктивно отодвинулся от Гампеля.
— Вы помните фамилию Авдотьи Петровны?
— Петрова, — невольно ответил Ослабов.
— Вот именно! А как фамилия штабс-капитана, с которым мы едем?
— Петров! — воскликнул Ослабов. — Не может быть? Это было бы чудовищно! Ведь ее муж умер?
— В списках был показан пропавшим без вести. Предполагали, что он замерз. А он, извольте видеть, не замерз. Это ведь он, я давно уже установил, что это именно он. Не пожелал замерзнуть. Только охромел немножко. А жизнь подмораживает его еще похлеще, чем эрзерумские морозы. Авдотьей-с Петровной. Да. Недурен сюжетик? Вам нравится?
Ослабов одеревенел от ужаса.
— И знаете в чем комизм? — продолжал упиваться Гампель, и в голосе его послышалось Ослабову то же самое противное захлебыванье, которое он заметил тогда, в кабинете Тили-Пучури, — комизм в том, что он по ней тоскует! — Гампель почти пропел это слово, как в цыганском романсе. — Этот буйвол тоскует! Фотографию своей красавицы за пропотелой пазухой носит, вынимает и рассматривает и, может быть, даже наверно, плачет. Ну, разве это не смех?
— Он не должен, не должен о ней ничего знать! — неожиданно вскрикнул Ослабов. — Это невозможно.
— Почему? — деланно удивился Гампель и как бы невзначай щелкнул электрическим фонариком, на мгновенье осветив перекошенное, с трясущейся губой, лицо Ослабова. — Почему? Человек должен знать, что делает война, — жестко добавил он. — От томлений штабс-капитана Петрова может пострадать его военная работа. До рассвета еще далеко, ночь впереди, в темноте мы отсюда не выберемся. Делать нечего, скука, вот и удобный случай развлечься. Прополоснем романтические мозги штабс-капитана тухлятинкой реальной жизни.
— Вы этого не сделаете! — опять вскрикнул Ослабов и схватил за руку Гампеля.
— Сделаю! И в вашем же присутствии.
— Это бессмысленная жестокость. Это его убьет, — продолжал молить Ослабов. — Не надо! Я прошу вас, не надо!
— Вы меня просите? — насмешливо сказал Гампель. — А ведь и вправду, темочка может у нас с вами найтись и другая. Я обещаю пощадить ваши слабые нервы и не говорить с штабс-капитаном сегодня — слышите! — сегодня, если вы мне кое-что расскажете.
— Я расскажу, — освобожденно вздохнул Ослабов, — но что именно?
— Как вы попали к большевикам и о чем у вас шла беседа на том собрании ночью, три дня тому назад? — отчеканил Гампель.
Ослабов возмутился.
— Господин Гампель, — твердо сказал он, — во-первых, я уже говорил вам, что на собрании я не был. Во-вторых, я только от вас узнал, что Батуров, Цивес, Тинкин — большевики.
— Ах, и Батуров? И Тинкин? — вырвалось у Гампеля. — Так, так!
— В-третьих, — продолжал Ослабов, — я не понимаю, что это за допрос. Такие вопросы задают шпионы. А вы… а вы…
Ослабову показалось, что Гампеля как-то скорчило при его словах. «Ерунда, — подумал он, — не может быть».
— А вы… а вы… — искал он определить Гампеля, — вы работник общественной организации и шпионом быть не можете.
— Благодарю вас, — иронически поблагодарил Гампель, — вашей доверчивости нет предела. Большевиками я интересуюсь с точки зрения философии. Если вам неприятен этот разговор, прекратим его. Тем более, что вот и наши спутники. Ну, как? — другим тоном обратился он к Петрову и шоферу. — Нашли дорогу?
— Придется тут до рассвета пробыть, — сказал Петров, — не разобрать в темноте, — дорога это или просто гора.
— Вот и отлично, — обрадовался Гампель, вытягивая угол бурки из-под руки Ослабова, который опять не удержался от этого жеста. — Отдохнем. Поболтаем. Бутылку коньяку откроем.
— Это будет недурно, — поддержал Петров, — встретим восход солнца.
— А вы неисправимый романтик, — продолжал Гампель, доставая при свете своего фонарика бутылку, банку с икрой и чурек. Нашлись у него и салфетка, и складные ножик и вилка, и влезающие друг в друга металлические стопки. Видно было, что человек при всякой обстановке привык жить с удобствами.
— Последите за машиной, я посплю, — сказал шофер Петрову и пошел в темноту под бок горы.
— А выпить с нами разве не хотите? — крикнул ему вслед Петров.
— Благодарю вас, — донеслось откуда-то из-под горы.
У Ослабова было такое чувство, как будто перед ним сейчас будут скальпировать живого человека. Этот огромный хаос летящего звездного неба, окружавший его со всех сторон, показался ему безвыходной дырой, как тогда, в Тифлисе, кабинетик в Тили-Пучури. Он заерзал на своем месте, задевая локтем Гампеля, который уже откупоривал бутылку.
— Выпейте, — Гампель подал Ослабову стопку, — это успокаивает!
Ослабов выпил залпом, старый коньяк ожег его горло, и тотчас приятная теплая слабость разлилась по его телу.
— Придется повторить, — усмехнулся Гампель, наливая Ослабову еще и показывая бутылкой на нетронутые стопки в руке Петрова и в своей левой, — мы еще не чокнулись.
— За благополучное возвращение, — провозгласил Гампель, внимательно вглядываясь при свете фонарика в широкое, благодушное лицо Петрова.
От двух стопок в глазах Ослабова ночь стала еще круче, еще стремглавней, еще головокружительней, чувство, что он висит на краю земли, еще острее.
— За ми-и-и-лых женщин… — затянул Гампель.
Петров вздрогнул и выронил стопку.
Гампель тотчас с торопливой услужливостью налил ему вновь и продолжал петь тост:
— Преле-е-е-стных женщин…
— Перестаньте, — попробовал остановить его Ослабов.
— Вы аскет? — тоном сожаления спросил Гампель. — Берите пример с капитана. Он, наверно, не дает промаха и охотно поддержит мой тост. Не правда ли, капитан? Ах, капитан, какие бывают встречи! Какие глаза, какие руки! Какой чудесный выбор женского тела предлагает война! И все это прямо на улицах, в духанах. Вы Коломбину не знавали в Тифлисе?
— Я давно не был в Тифлисе, — глухо отозвался капитан.
— Жаль, жаль! Вы знаете, откуда это, «жаль, жаль», — встрепенулся он, — Весь Тифлис это повторяет. Не знаете? Ну, так вот, слушайте. Заяц, спасаясь от лисицы, забежал в ее нору. Там сидят лисята. Высунули мордочки. А заяц весь трясется от страха. Но достоинства своего уронить не хочет. «Мама дома?» — спрашивает. «Нет!» — отвечают лисята. «Жаль, жаль, — отвечает заяц. — А то б я ее…»
Гампель со смаком произнес некий бытовой глагол и смачно расхохотался.
Петров и Ослабов реагировали на анекдот слабо.
— А ведь анекдотец не лишен злой мысли, — продолжал Гампель, — разве психология многих из нас не похожа на заячью? Разве мы не прячемся часто от действительности, делая вид, что не боимся ее?
— Не знаю, как доктор, а мы с вами, я думаю, не прячемся, — твердо сказал Петров.
— Конечно, дорогой капитан, и я так же думаю, — подхватил Гампель, — иногда даже сами прямо на огонь лезем. И вы знаете, — он снова наполнил стопки, — мне приходилось даже встречать женщин такой же складки. Познакомился я тут как-то в одном духанчике с офицерской женой. Бывшей, конечно.
Петров насторожился. Ослабов сидел ни жив ни мертв.