Ксавье де Монтепен
Часть первая
ПОДЖИГАТЕЛЬНИЦА
В тот момент, с которого начинается наш рассказ — 3 сентября 1861 года, три часа дня, — женщина лет двадцати шести шла по дороге, ведущей из Мэзон-Альфор в Альфорвилль. Женщина эта, одетая в скромное, но чистое траурное платье, была среднего роста, великолепно сложена и не просто хорошенькая, а скорее красивая — той красотой, что обычно вызывает симпатию и пленяет.
Светлые, с рыжеватым отливом волосы, длины и пышности почти невероятной, толстыми жгутами охватывали непокрытую голову. Под роскошной прической на матово-бледном лице светились большие, полускрытые длинными густыми ресницами глаза. Рот у нее был маленький; четко очерченные губы цвета спелой вишни чуть приоткрывали ослепительно белые зубы.
В правой руке она несла жестяной бидон с подвижной ручкой, левой сжимала розовую ручонку мальчика лет трех, который неспешно вышагивал, таща за собой на веревочке сделанную из дерева и картона лошадку с набитым паклей животом.
— Но, лошадка! — кричал малыш.
От сильного рывка игрушка потеряла равновесие и упала на бок. В пятый раз за последние четыре минуты. Женщина тотчас остановилась.
— Ну-ка, Жорж, — ласково и нежно сказала она ребенку, — подними свою игрушку и неси в руках, милый. Иначе мы слишком задержимся в пути.
— Хорошо, мамочка.
Ребенок послушно ухватил лошадку за голову, зажал под мышкой, потом взял мать за руку, и оба вновь пустились в дорогу. Они прошли мимо Шарантонского форта и вскоре добрались до окраины Альфорвилля. Женщина вошла в бакалейную лавочку. Из соседней комнаты тотчас появилась могучего телосложения особа — явная любительница поболтать.
— А, это вы, госпожа Фортье! — сказала она. — Добрый день, госпожа Фортье… Чего изволите?
— Керосина, пожалуйста…
Торговка удивленно всплеснула руками и воскликнула:
— Керосина!… Опять! Господи, куда это вы его так быстро деваете? Брали же уже вчера.
— Малыш, играя, опрокинул бидон… — ответила госпожа Фортье.
— Ах, вон оно что! Хорошенькое дело! И сколько возьмете?
— Четыре литра, пожалуйста, чтобы не ходить так часто.
Лавочница засуетилась, собираясь отмерить требуемую жидкость.
— Сколько ж все-таки бед из-за этих мальчишек! — говорила она, наливая керосин. — Знаете, а ведь ваш малыш, опрокинув бидон, весь завод мог спалить. Для этого и спички хватило бы. Ах! Да, да, Боже мой! Так и до беды недалеко!…
— Уж я-то понимаю. Я еще его, беднягу, хорошенько отругала, хотя он вовсе не нарочно это сделал. Бежал, споткнулся и упал. Конечно, он пообещал, что больше так не будет.
— Будем надеяться, что он сдержит слово! А как вам ваша новая работа, госпожа Фортье, нравится?
— Еще бы; как же иначе! При всем моем несчастье это самая настоящая удача.
— Вы, должно быть, зарабатываете столько же, сколько шитьем… только хлопот намного меньше…
— Конечно, это так, но, если бы я на всем подряд не экономила, вряд ли мне удалось бы свести концы с концами… Сами подумайте… Двое детей!
— А ваша младшая, Люси, она у кормилицы?
— Да, в Бургундии, в Жуаньи.
— И дорого вам это обходится?
— Тридцать франков в месяц… — ответила женщина.
Потом, тяжело вздохнув, добавила:
— Ах! Бедный мой муж, мне так его не хватает!
— Верю, госпожа Фортье, верю. Он был мужчиной и зарабатывал семь-восемь франков в день.
— И был таким добрым… честным… таким храбрым! И так меня любил!… Та машина, что убила его, разорвала вместе с ним на кусочки все мое счастье…
Госпожа Фортье провела рукой по лицу, отирая побежавшие из глаз крупные слезинки.
— Не стоит плакать, доченька, — заговорила торговка. — Есть люди и понесчастнее вас. Хозяин еще очень хорошо к вам отнесся, ведь я слышала, что, если бы ваш муженек был более внимателен, машина бы не взорвалась… Это правда?
— Увы! Да, это правда…
— Бедняге Фортье устроили прекрасные похороны. Рабочие завода собрали деньги, сам хозяин дал сто франков… А потом устроил вас сторожихой на завод, а ведь женщин на такие места не берут…
— Конечно, господин Лабру оказался добр ко мне, очень добр, — грустно прошептала молодая вдова. — Говорят, что он суров, а его поведение по отношению ко мне доказывает обратное, но в конце концов это на его предприятии погиб мой муж!… Завод причинил мне горе, и, если бы не дети, я никогда бы не согласилась пойти на работу, которая вынуждает меня жить там, где пролилась кровь несчастного Пьера.
— Нужно смириться, девочка моя. С покойниками в душе не живут. Вы молоды… хороши собой… очень даже хороши! Вот увидите: в один прекрасный день какой-нибудь славный парень так влюбится в вас, что захочет жениться, и вы ему не откажете…
— О! Что до этого, так никогда! Никогда! — с оттенком непоколебимой решимости воскликнула Жанна Фортье.
— Да будет вам! Все так думают… а время-то бежит. И мысли меняются. В вашем возрасте во вдовах не засиживаются…
— Конечно, я прекрасно это знаю. Может быть те, кто снова выходит замуж, правы. А я о другом думаю: были бы у меня хоть какие-нибудь деньги — две-три тысячефранковые купюры!…
— И что бы вы сделали?
— Что бы я сделала? К чему об этом думать? Это — неосуществимые мечтания. И откуда бы им вдруг взяться? Ради детей я останусь на заводе столько, сколько выдержу. Стану надеяться на будущее — не на свое, так хотя бы на их…
— Верно, надежда и сил придает. Вот ваш керосин. И если вы мне сколько-нибудь верите, заприте бидон в шкаф сразу же, как только вернетесь домой…
— Ах! Об этом не беспокойтесь, я так боюсь огня! И буду очень осторожна.
Женщина расплатилась и вышла из лавки. Жорж играл на улице. Мать позвала его. Мальчик подошел к ней, зажав сначала свою лошадку под мышкой. Госпожа Фортье двинулась обратно по альфорвилльской дороге — на завод, где работала привратницей. Стоя на пороге лавки, бакалейщица смотрела ей вслед.
— Какая славная и достойная все-таки женщина, — прошептала она, — вполне заслуживает лучшего, а ей такое досталось… Ах! Ясное дело: мужа ей, должно быть, страшно не хватает, ведь она, наверное, многого хочет. Не стала мне объяснять, что там у нее на уме, но ведь точно что-то задумала. Ей, видите ли, нужно две-три тысячефранковые купюры неизвестно зачем… Однако! Это уж слишком!
Тут пришла одна из постоянных покупательниц, что вынудило торговку прервать свой монолог и вернуться в лавку.
Жанна Фортье, молодая вдова двадцати шести лет, была швеей, хорошей мастерицей, в двадцать два года вышла замуж за Пьера Фортье, славного парня, работавшего механиком на заводе господина Жюля Лабру. Несколько месяцев назад при взрыве машины механик погиб; взрыв произошел по причине допущенной им неосторожности, или даже, скорее, из-за какой-то минутной, но так дорого ему обошедшейся, рассеянности.
Господин Лабру, желая обеспечить будущее вдовы и сирот, предложил Жанне место сторожа-привратника на заводе. Жанна с благодарностью согласилась, ибо оно давало ей возможность вырастить детей. Но на заводе, где все напоминало о трагическом конце горько оплакиваемого мужа, ей было плохо. Однако куда-либо уехать не было возможности. Нужно было как-то выжить — и ей, и детям. А никаким шитьем тех денег, что она получает на заводе, не заработаешь.
Если молодая вдова и мечтала о нескольких тысячефранковых купюрах, то иметь их она хотела отнюдь не из алчности, а единственно с целью завести небольшую собственную торговлю и своим трудом обеспечить благополучную жизнь ненаглядным детям — ведь отныне все ее мысли, вся нежность, все надежды были сосредоточены на них.
Глядя на завод, Жанна всегда думала именно об этом. Шла она медленно, грустно опустив глаза, ничего не слыша и не видя вокруг. Внезапно она вздрогнула. Сзади раздался голос, окликнувший ее по имени. Этот голос определенно сильно на нее подействовал: она нахмурила лоб, лицо у нее помрачнело; однако она даже не повернула головы и, вместо того чтобы замедлить шаги, пошла еще быстрее.
— Да подождите же, госпожа Фортье, — вновь раздался голос. — Я тоже иду на завод. Пойдемте вместе, я понесу ваш бидон — он, похоже, тяжелый.
Жорж обернулся и, узнав говорившего, остановился, несмотря на то, что мать тщетно пыталась увлечь его за собой.
— Мамочка, — сказал он, — это же Гаро, мой добрый друг… Тот, что подарил мне лошадку…
Воспользовавшись заминкой, человек, которого Жорж назвал Гаро, нагнал их. Сильно обеспокоенная Жанна, явно с большим трудом, пыталась скрыть смятение. Догнавший их мужчина был бледен; веки его дрожали; сердце колотилось с удвоенной силой. Он наклонился, обнял Жоржа, приподнял его и, поцеловав в обе щеки, сказал:
— Здравствуй, малыш!
Потом поставил на землю и, обращаясь к Жанне, не без горечи произнес:
— Знаете, госпожа Фортье, а ведь все выглядит так, будто я нагоняю на вас страх! Но почему? Только что, когда я вас лишь окликнул, вы прекрасно слышали мой голос, но, вместо того чтобы подождать, ускорили шаг. Значит, вы избегаете меня? Почему?
Жанна — в заметном смущении и нерешительности — ответила:
— Уверяю вас, вы ошибаетесь. Я ничего не слышала: спешила побыстрее вернуться на завод. Ведь вместо себя, пока ходила в деревню, я оставила подежурить одну работницу и поэтому чувствую себя виноватой.
— И это правда, Жанна Фортье, вы действительно меня не слышали? — спросил Гаро.
— Ну говорю же я вам!
— Недостаточный довод для того, чтобы я поверил. Вы постоянно избегаете моего общества. Хотя прекрасно знаете, что я бываю счастлив, когда могу обменяться с вами парой слов. Вы же знаете это, Жанна?
— Господин Жак, — резко сказала женщина, — не начинайте опять говорить со мной так, как уже не раз делали! Это причиняет мне боль.
— А как насчет меня, Жанна? Вы полагаете, что мне никогда не бывает больно? Та холодность, с которой вы встречаете меня, недоверие на вашем лице меня мучают, и мучают жестоко. Я люблю вас всеми силами души, я вас обожаю! И вы знаете это!…
— Вот видите, — перебила его молодая вдова, — видите, я была права, ускоряя шаг, чтобы вас не слушать.
— Как могу я заставить себя замолчать, если за меня говорит само сердце? Как мне сдержаться, когда я стою рядом с вами, и все мои мысли только о вас? Я люблю вас, Жанна! Пора привыкнуть к этим словам, к тому, что я их беспрестанно повторяю…
— А я так же беспрестанно буду твердить, что ваша любовь — безрассудство!
— Безрассудство? Но почему?
— Я никогда не выйду замуж.
— Вы и в самом деле так думаете?
— Больше чем думаю — я в этом уверена.
— А я уверен в обратном. Некоторые вещи просто невозможны! Вы молоды, хороши собой — кому угодно голову вскружите. Разве можете вы провести остаток дней во вдовстве и одиночестве, оставаясь все такой же холодной? Полноте!…
— Господин Гаро, прошу вас, замолчите!
— Почему я должен молчать? Я правду говорю!
— Вам бы не следовало забывать, что и пяти месяцев не прошло со дня смерти моего бедного Пьера, а он ведь был вашим другом.
— Конечно, я помню! Но разве любить вас, раз уж его смерть сделала вас свободной, означает оскорбить его память? Разве я оскорбляю ее, говоря: «Жанна, Пьер был мне другом, и его дети станут моими!»? Давайте-ка рассудим здраво! После того как случилось несчастье, господин Лабру взял вас на завод. Это позволяет кое-как прозябать, но при двух детях, один из которых — у кормилицы, что обходится дорого, в лучшем случае вам удастся свести концы с концами. А я зарабатываю пятнадцать франков в день… Четыреста пятьдесят франков в месяц… Пять тысяч четыреста франков в год! Вы с малышами жили бы в достатке, для вас это чуть ли не состояние — вы ведь насколько трудолюбивы, настолько и экономны!… К тому же есть у меня кое-какие планы… большие планы… Мы могли бы стать богатыми! Кто знает, может, в один прекрасный день я тоже стану хозяином предприятия?… Тогда у нас появится возможность и детям что-нибудь оставить. Вы будете счастливой женщиной, Жанна, и счастливой матерью! А зависит это только от вас! Прошу вас, не отказывайте мне. Я люблю вас до безумия! Страсть ни перед чем не уступает и чужда расчету! Я хочу вас. И я вас получу. Не толкайте меня на глупости!
Внезапно Жанна остановилась и, развернувшись к собеседнику, посмотрела ему прямо в глаза.
— Послушайте, Гаро, — сказала она едва слышным от волнения голосом. — Вот уже в четвертый раз вы в той или иной форме говорите мне о любви и своих надеждах. И, я полагаю, искренне.
— Искренне! — перебил ее старший мастер. — Ох! Искренне! Клянусь вам!
— Позвольте закончить! Я тронута вашими стремлениями, ведь они — свидетельство уважения ко мне. Я вовсе не подвергаю сомнениям ваши добрые намерения, но и сегодня могу сказать то же самое, уже в четвертый раз: я хочу остаться вдовой. Я никогда не выйду замуж во второй раз!
Жак Гаро почувствовал, что сердце у него вот-вот разорвется на кусочки.
— Я слишком любила Пьера, чтобы полюбить другого. Мое сердце принадлежало ему целиком, и он унес его с собой. Умерло мое сердце…
Старший мастер в отчаянии махнул рукой. По его щекам скатились две крупные слезы.
— И все равно, — сдавленно произнес он, — все равно я вас обожаю. Ах! Вы суровы, госпожа Фортье. Безжалостны. Вы заставляете меня так страдать!…
Жанна увидела, что Жак плачет, и эти мужские слезы произвели на нее тяжелое впечатление.
— Я причиняю вам боль, — сказала она уже более мягко. — Я страдаю, глядя, как страдаете вы; но моя совесть, мои представления о честности велят мне быть откровенной! Не думайте больше обо мне.
— Больше не думать о вас! Если бы я мог!
— Человек может все, что захочет. Прошу вас, умоляю, ради моих детей: не говорите мне больше слов, которых я не желаю слушать.
— Значит, вы запрещаете мне даже надеяться? Лишаете меня будущего?
— Это мой долг.
— Жанна, — произнес вдруг Жак с отчаянием, яростно схватив госпожу Фортье за руку, — может быть, вы презираете меня за то, что я — просто рабочий, все состояние которого — зарплата; но если бы я стал богатым, очень богатым? Может быть, тогда вы согласились бы?
— Не говорите со мной в таком тоне, — пролепетала женщина, пытаясь вырваться. — Вы меня пугаете.
— Вы бы отказались от богатства для себя и детей?
— Замолчите!
— Ну нет, я не замолчу! Вы не понимаете, вы никогда не понимали, как я вас люблю! Нужно, чтобы вы наконец узнали это! Я обожаю вас целых пять лет! С того дня, когда я впервые увидел вас, моя страсть все возрастала — из месяца в месяц, неделя за неделей, день за днем, час за часом. Пока был жив Пьер, я молчал. Он называл меня своим другом; его жена была для меня священна. Он умер, вы свободны. К чему теперь молчать? Почему бы мне не потребовать свою долю счастья в этом мире? И эта доля — вы, Жанна. Чуть раньше, чуть позже, но принадлежать мне — ваша судьба. Не боритесь же с ней, и, клянусь, я сделаю вас счастливейшей из женщин.
Он поднес к лицу ее руку, которую все еще сжимал, и с каким-то неистовством поцеловал ее. Жанна резко вырвалась. Маленький Жорж, на протяжении этого отрывистого, горячечного диалога забавлявшийся на дороге со своей лошадкой, вволю наигрался и начал уже подумывать о том, что остановка в пути несколько затянулась.
— Мама, — сказал он, — пойдем, мне скучно. Пойдем с нами, дружок Жак.
И потянул старшего мастера за руку. Тот двинулся вперед, Жанна тоже. Несколько шагов они прошли молча. Жак был мрачен.
— Дайте мне этот бидон, — сказал он вдруг, — я хочу нести его.
— Нет, спасибо, мы уже почти пришли, да это не так уж и тяжело — четыре литра керосина…
Старший мастер не смог скрыть удивления и спросил:
— Вы пользуетесь керосиновой лампой?
— Да, это дешевле, а вы ведь знаете, что у меня в привратницкой свет должен гореть всю ночь.
— Конечно, но это же опасно, очень опасно, и если бы господин Лабру узнал, что вы экономите подобным образом, он был бы недоволен. Он не позволяет проносить на завод ни капли горючего.