— Только тогда, — продолжала Жанна, — до меня стало доходить, о чем шла речь в письме. Состоянием, которое он предлагал мне, были деньги господина Лабру, и он намеревался их украсть! Я побежала было за этим письмом — бесценным доказательством моей невиновности, единственным шансом на спасение, но было уже слишком поздно! Мое жилище вовсю трещало, охваченное огнем, а люди уже кричали о том, что это я подожгла завод. Тогда я совсем потеряла голову и бросилась бежать, как безумная, прижимая к себе сына. Вот вам, сударь, правда, вся до конца. Я ни в чем не виновата. Спасением души моей, жизнью сына еще раз клянусь вам.
Тон, которым говорила Жанна, посеял доверие в душах присутствующих.
— Когда мать клянется головой ребенка, она не может лгать, — сказал кюре. — Я верю вам. Но объясните: как получилось, что Жак Гаро погиб на пожаре, пав, как утверждают, жертвой собственной преданности хозяину?
— Погиб! — вскричала Жанна. — Пал жертвой собственной преданности! Да Бог с вами!
— Статья в газете вполне однозначно это утверждает.
— Тогда и тени надежды не осталось! — прошептала женщина. — Если Жак Гаро мертв, то добиться моего оправдания уже не в силах человеческих. На одно я могла надеяться: что этот негодяй не посмеет лгать, глядя мне в глаза. Последняя надежда рухнула. Теперь все кончено.
— Успокойтесь, мое бедное дитя, прошу вас! — сказал священник. — Конечно, вы виноваты в том, что сбежали с завода, охрану которого вам доверили. Вы должны были оставаться на месте происшествия, ответить на все вопросы, опровергнуть все обвинения. Ваш побег — серьезная ошибка, но отнюдь не преступление. Чудовищное стечение обстоятельств, нагромождение ложных улик, которые свидетельствуют против вас, лишь усугубляя вашу вину, выглядят вполне правдоподобно, но ваш голос, ваш взгляд опровергают их.
— А станут ли судьи вслушиваться в мой голос? Заглянут ли они мне в глаза? — безутешно проговорила Жанна.
— Нужно опередить все обвинения, самой предстать перед судьями и крикнуть им: « Я невиновна, клянусь вам!» Может быть, ваша клятва произведет на них то же впечатление, что и на меня? И в душе у них созреет то же доверие, что и в моей? Я не могу этого утверждать, не знаю, но надеюсь и хочу верить. Единственное, в чем я абсолютно уверен, так в том, что вы сильны духом и не должны бояться опасности, какой бы большой она ни была.
Слова священника повергли Жанну в явное смятение.
— Но если я сама к ним явлюсь, — воскликнула она, — меня же посадят в тюрьму! Разлучат с сыном!
— Это, к несчастью, неизбежно, но винить стоит лишь себя: вы же сами убежали… Не стоит колебаться… Подумайте о том, что они, может быть, вот-вот явятся за вами сюда.
— Сюда! — повторила Жанна. — В ваш дом…
— Мой дом не располагает, увы, правом неприкосновенности перед мирским правосудием!
— А как же моя девочка у кормилицы… — рыдая, воскликнула молодая вдова, — а как же мой сын, Жорж…
Жорж услышал, что мать произнесла его имя. И поспешил к ней.
— Ты плачешь, мамочка. Почему ты плачешь? — сказал он, протягивая к ней руки.
Она подхватила его и горячо прижала к груди, осыпая поцелуями и заливаясь слезами.
Внезапно у калитки кто-то резко ударил в колокольчик. И тут же послышался отдаленный гул голосов. Жанну охватила нервная дрожь.
— Это за мной пришли… — в невыразимом ужасе проговорила она, запинаясь и еще крепче прижимая сына к груди.
Брижитт открыла ворота. В мгновение ока в саду оказалось человек двадцать во главе с мэром деревни, бригадиром жандармерии и четырьмя жандармами. Мэр с чрезвычайно важным видом выступил вперед, почтительно приветствовал священника и заговорил:
— Прошу прощения, господин кюре, за то, что вопреки собственной воле вынужден вломиться к вам вот так. Я действую, исполняя свой долг. Действую от имени закона…
Жанна с сыном, напуганные появлением жандармов, отшатнулись. Ребенок прижимался к матери, одной рукой схватившись за ее юбку, в другой он зажал веревочку своей картонной лошадки. В саду священника разыгрывалась захватывающая сцена. Пораженный нечаянно сложившейся композицией картины, Этьен Кастель подскочил к мольберту, схватил чистый холст и принялся решительно и быстро наносить на него то, что видел. Кюре поднялся со стула и направился к представителю местных властей.
— Я знаю, что привело вас сюда, господин мэр, — сказал он. — Вы ищете женщину по имени Жанна Фортье.
— Да, господин кюре, нам нужна Жанна Фортье, обвиняемая в тройном преступлении: поджоге, краже и убийстве.
Беглянка — Жорж по-прежнему прижимался к ней — шагнула вперед и закричала:
— Неправда, сударь! Я ни в чем не виновата!
— Виновны вы или нет, — сказал мэр, — решать не мне. Вы — Жанна Фортье?
— Да, я Жанна Фортье.
— Привратница завода инженера Жюля Лабру в Альфорвилле, департамент Сена?
— Да, сударь.
Мэр повернулся к бригадиру жандармов. Тот выступил вперед и объявил:
— Именем закона, я должен арестовать вас согласно полученному мною ордеру.
— Ну что ж! Арестовывайте! — в гневном отчаянии воскликнула Жанна. — Ведите в тюрьму! Судите! Приговаривайте! Можете на гильотину отправить. Но от этого я не стану виновной!
— Мама… мама… мама… — повторял до смерти перепуганный маленький Жорж.
Бригадир повернулся к жандармам.
— Наденьте ей наручники… — приказал он.
Жанна почувствовала, как по телу у нее пробежала дрожь.
— Наручники… — сдавленным голосом повторила она, отступая назад. — О! Нет! Нет! Я не хочу!
— Дитя мое, прошу вас, не противьтесь… — сказал кюре. — Смиритесь… И повинуйтесь закону.
Несчастная женщина, опустив голову, протянула руки.
— Готово… Теперь вперед! — скомандовал бригадир. Жорж повис на руках пленницы.
— Мамочка, не уходи… — кричал он. — Не уходи, мамочка, мне страшно…
— Не плачь, мой мальчик, — сказала Жанна. — Идем!
— Ваш ребенок не может следовать за вами… — вмешался бригадир.
— Вы разлучаете меня с сыном!… — едва смогла проговорить остолбеневшая от ужаса Жанна.
— Это мой долг… Согласно ордеру я должен арестовать только вас, Жанну Фортье. Там речи нет ни о каком ребенке. Стало быть, женщину следует отправить в тюрьму, ребенка — в приют до получения дальнейших распоряжений свыше.
Жанна смертельно побледнела.
— Моего ребенка — в приют!… — едва слышно проговорила она. — Нет… нет… вы не сделаете этого… я не хочу разлучаться с сыном…
И продолжила, умоляюще протягивая к священнику соединенные железной цепью руки:
— Господин кюре, будьте милостивы, сжальтесь, вступитесь за меня!… Скажите им, что это невозможно… что нельзя меня с сыном разлучать…
— Повинуйтесь закону, бедняжка моя, — повторил аббат Ложье, — а за ребенка не беспокойтесь… В приют он не попадет… Я оставлю его здесь… Если, как я надеюсь, вы сможете доказать свою невиновность, то сами придете сюда за ним… Если же, напротив, вам не удастся развеять мрак, покрывающий альфорвилльское преступление, если вас осудят, клянусь, что не брошу маленького Жоржа на произвол судьбы!
Госпожа Дарье выступила вперед и, простерев руки, сказала:
— Не бойтесь и не плачьте! Ваш ребенок не останется без матери… Клянусь вам, он будет мне как сын… У меня ведь тоже был вот такой же сынишка… Господь словно вернул его мне…
Жанна проговорила, рыдая:
— Я больше не увижу его! Не увижу! Ах! Это выше моих сил!
— Мамочка… мамочка… не уходи!…
Госпожа Дарье взяла ребенка на руки и сказала:
— Миленький мой, мамочка должна уйти, но она скоро вернется. А пока ее нет, хочешь остаться со мной?
— С вами и господином кюре? — спросил Жорж.
— Да, с нами.
— Ладно, хорошо… я обязательно останусь с вами, раз мамочка обещает, что скоро вернется…
Жанна задыхалась от горя.
— О! Возьмите его!… Возьмите!… — в отчаянии проговорила она. — Любите его… И рассказывайте ему о матери… Да, милый, оставайся с господином кюре и этой доброй дамой… Оставайся с ними… Они всегда подтвердят тебе, что твоя мать невиновна и что она обожала тебя… слышишь… обожала… не забывай об этом… никогда не забывай!…
Старая Брижитт, растроганная до глубины души, стояла чуть поодаль и горько плакала, приговаривая:
— Бедная женщина!… Бедный малыш!…
Осыпая сына поцелуями, вдова Пьера Фортье продолжала:
— Поцелуй меня… Еще… еще… Ну, сударыня, — добавила она, обращаясь к сестре священника, — забирайте его… унесите… чтобы я его больше не видела!…
Затем повернулась к жандармам:
— Уводите меня!… Я готова.
И устремилась к воротам. Ребенок жалобно кричал. Госпожа Дарье унесла его в дом, Брижитт последовала за ними. Кюре проводил до ворот мэра Шеври и Жанну Фортье. Выходя за ворота, Жанна повернулась к священнику:
— Благословите, отец мой, — сказала она и преклонила перед ним колени. Растроганный до слез, аббат Ложье возложил руки на голову смиренной мученицы и запинаясь, ибо от волнения у него сдавливало горло, произнес:
— Во имя Господа нашего, во имя справедливости и добра, благословляю вас, дитя мое. Да прозреет правосудие мирское; обстоятельства обернулись против вас, но я свято верю в вашу невиновность.
Все присутствующие сняли шляпы и склонили головы. Жанна поднялась. Аббат Ложье протянул к ней руки. Плача, она упала в его объятия.
— Ступайте, дитя мое, — сказал затем священник. — И будьте сильной.
На следующий день Жанну в сопровождении двух жандармов на поезде отвезли в Париж и поместили в тюрьму предварительного заключения, а Этьен Кастель ликовал:
— Я нашел свой сюжет! На следующей же выставке обо мне заговорят!
Назвавшись Полем Арманом, Жак Гаро сел в Гавре на пароход и добрался до Саутгемптона. Оттуда он отправился в Лондон, чтобы первым же рейсом отплыть в Америку. Статья о пожаре на альфорвилльском заводе, повествующая о его героической смерти, попалась ему на глаза. Его очень порадовало то, каким образом развивались события: все шло как по маслу.
Как только господин Делонэ — тот самый следователь, что вел дело, — узнал о том, что Жанну арестовали и доставили в парижскую тюрьму предварительного заключения, он приказал тотчас же доставить ее к нему в кабинет. Несчастная женщина была ко всему готова. Вместо слабости, упадка сил и отчаяния она испытывала отвагу, решимость и прилив сил. Поэтому, входя в кабинет представителя закона, от которого зависела ее судьба, она была спокойна и хладнокровна. Господин Делонэ удостоверился, что секретарь готов вести протокол, и, не теряя ни секунды, приступил к допросу.
— Ваше имя? — спросил он.
— Жанна Фортье.
— Возраст?
— Двадцать шесть лет; я родилась в Париже 15 октября 1835 года.
— Вы замужем?
— Вдова; мой муж, Пьер Фортье, бывший механиком, трагически погиб на заводе господина Лабру, инженера; теперь меня обвиняют в поджоге этого завода и убийстве хозяина с целью грабежа.
Эта фраза, произнесенная ровным и твердым голосом, заставила следователя поднять голову. Он пристально вгляделся в лицо Жанны, затем, немного помолчав, сказал:
— Вы знаете, в чем вас обвиняют… И что вы на это скажете?
— Лишь два слова: я невиновна!
— Если вы невиновны, то почему бросили завод и, вместо того чтобы позвать на помощь, когда начался пожар, сбежали, прихватив с собой ребенка?
Жанна, похоже, задумалась.
— Отвечайте! — нетерпеливо потребовал следователь.
— Зачем? Вы все равно не поверите.
— Значит, вы намерены солгать?
— Нет, просто правда слишком уж неправдоподобно звучит… Все, как нарочно, складывается против меня… Как вам принять на веру рассказ, не подтвержденный ни единым доказательством? Конечно же, вы считаете меня виновной, а я, однако, не виновата ни в чем…
— Вы отрицаете, что убили господина Лабру?
— Конечно, отрицаю, и самым решительным образом.
— Вы утверждаете, что не питали к нему ни малейшей ненависти?
— Ненависти? С чего бы мне ненавидеть его?
— Он выгнал вас с работы.
— Нет, сударь. Всего-навсего предупредил о том, что мне придется расстаться с должностью заводской привратницы.
— Вы затаили злобу на господина Лабру из-за смерти вашего мужа?
— С чего бы мне таить злобу на хозяина, если несчастье случилось не по его вине? Кроме того, господин Лабру после несчастного случая сделал все от него зависящее, чтобы помочь мне.
— Вы отрицаете тот факт, что подожгли завод?
— Отрицаю так же, как и убийство! Я неповинна в этих преступлениях.
— Докажите.
— Но как?
— Опровергнув все свидетельствующие против вас улики, совокупность которых исключает любые сомнения в вашей виновности. Вы дважды покупали керосин. Часть его вы разлили в бутылки.
— Это так.
— И эти бутылки пустыми найдены во дворе завода, где вы их бросили, облив керосином груды стружек в мастерских.
— Неправда! Я решительно отрицаю это!
Следователь опять с испытующим видом уставился на Жанну. Она не опустила глаза. Он, помолчав, продолжил:
— Вы взломали сейф господина Лабру, чтобы украсть то, что в нем лежало. Неожиданно явившийся инженер захватил вас врасплох, и вы убили его.
— Господина Лабру убила та же рука, что разлила керосин и взломала сейф, но она не была моей.
— Кого вы надеетесь в этом убедить?
— Я предупреждала вас, сударь, о том, что вы откажетесь верить мне.
— А разве в результате разговора с господином Лабру вы не заявили, что ваше увольнение не принесет ему счастья?
— Да, я сказала это.
— Вы были в кабинете господина Лабру в день его отъезда в Сен-Жерве, куда он собирался, чтобы проведать заболевшего ребенка, в тот момент, когда кассир Рику пришел сдать ему деньги и отчитаться о финансовом состоянии предприятия?
— Да, я там была.
— Значит, вы все слышали?
— Да, и так хорошо, что до сих пор помню названную господином Рику цифру: сто девяносто тысяч и сколько-то там сотен франков.
— У вас удивительная память! — иронически заметил следователь. — Похоже, названная вами сумма представляла для вас немалый интерес. Преступный замысел уже созревал в вашей голове.
— Э! Сударь, а разве, не имея преступного замысла, и запомнить ничего невозможно?
— А тот факт, что вы скрылись бегством, разве не является неоспоримым доказательством вашей виновности?
— Скорее слабости. Я повела себя трусливо, испугавшись угроз в свой адрес… и насилия, примененного ко мне подлинным и единственным виновником всего содеянного…
— Вы утверждаете, что он вам известен? — воскликнул следователь. — Тогда назовите его имя!
— Жак Гаро.
— Старший мастер завода?…
— Он самый.
Господин Делонэ пожал плечами.
— Не самую лучшую кандидатуру вы выбрали, — с презрением заметил он. — Ведь применительно к нему ваши лживые обвинения и вовсе теряют смысл: этот храбрый человек погиб в огне, пав жертвой собственной преданности делу!
— Если Жак Гаро и в самом деле погиб!…
— Вы смеете утверждать, что он жив, тогда как человек двадцать видели, как он исчез в пламени пожара. И вы смеете обвинять его!
— Да, смею.
— И, разумеется, опять же без всяких доказательств?
— Было у меня одно доказательство.
— И что же с ним стало?
— Обратилось в пепел там, в Альфорвилле, в ту роковую ночь: пожар не пощадил и моего жилища.
— Короче, этого, как вы утверждаете, доказательства у вас нет?
— Нет, сударь.
— И на подобных доводах вы намерены строить свою защиту?
— Сударь, может быть, вы выслушаете меня?
— Говорите, слушаю.
Жанна стала рассказывать — почти в тех же выражениях, что перед аббатом Ложье, его сестрой и Этьеном Кастелем, но впечатление ее рассказ произвел здесь, увы, совсем иное. Настроенный против нее следователь слушал подследственную с издевательской улыбкой. Когда она закончила, он насмешливо сказал:
— У вас богатое воображение, звучит все очень романтично, но, увы, неправдоподобно. Как же так: получив такое важное письмо, написанное, как вы утверждаете, Жаком Гаро, вы не придаете ему никакого значения. Швыряете его куда-то в угол. Как же так: вы, всем обязанная господину Лабру, видите своего благодетеля убитым в собственном доме, охваченном огнем, и трусливо бросаетесь бежать, вместо того чтобы остаться на доверенном вам посту и, зная подлинного виновника, помочь правосудию разоблачить его! Полноте! Чего уж там! Во всем этом нет ни малейшей логики! Просто вы решили: Жак Гаро мертв. Свалю все на него. Не воскреснет же он, чтобы опровергнуть мои слова.