Четыре субботы в Доме собраний Брейнтри не читались проповеди. У Абигейл кончились лекарства. Она писала Джону полные отчаяния письма:
«Будь добр, пришли унцию турецкого ревеня… Я была бы рада получить унцию индийского корня. Лекарств не хватает».
Дети чувствовали себя хорошо, и ей удалось провести пару дней в Уэймауте. Она спала в своей старой кровати над библиотекой отца. Утро она провела на кухне, готовя чай для матери, и отнесла его ей в комнату. Казалось, что мать спит. Абигейл осторожно положила руку на ее голову и помогла ей приподняться. Мать проглотила несколько капель, вздохнула, откинулась на подушку, затем открыла глаза, и их выражение пронзило сердце Абигейл. Несколько часов жизнь продолжала теплиться в ее теле. Преподобный мистер Смит молился, склонившись у ее кровати. При наступлении сумерек Элизабет Смит скончалась.
Ее похоронили на кладбищенском холме. Проститься с ней пришел весь поселок. В эту ночь в темноте, с опущенными пологами детской кровати с четырьмя колоннами, Абигейл вспоминала сцены юных лет. Она поняла, какой хорошей матерью была Элизабет Смит, как хорошо воспитала она своих дочерей, умело сочетая любовь с дисциплиной. В девичестве Абигейл частенько бунтовала из-за того, что, опасаясь за здоровье, мать не пускала ее в школу. Абигейл понимала, что именно мать, упорно внушавшая детям религиозные принципы и веру в Бога, привила им стойкость к испытаниям жизни. Мать никогда не была навязчивой, она ничего не требовала для себя.
Абигейл ощущала, что ей не хватает матери. Она надеялась быть столь же хорошей матерью для своих малышей, что в свое время они также будут оплакивать ее по ночам и чувствовать утерю самого дорогого в жизни. Она чувствовала себя старше, понимая, что уже не может найти опору у матери.
Преподобный мистер Смит, казалось, принял смерть жены с выдержкой христианина. Но через день-два придя к Абигейл со слезами на глазах, он сказал:
— Дитя мое, я вижу твою мать, пойдем ко мне домой.
Его постаревшее и потемневшее лицо прорезали глубокие морщины, Абигейл села рядом с ним за стол, через силу проглотила несколько ложек, чтобы побудить его съесть свою долю. Ее усилия были напрасными. Одежда висела на нем, как на скелете.
Абигейл добралась до дома, опустошенная душой и телом, ища покоя и утешения. Но ее ожидало новое горе — умерла Пэтти. Она похоронила девушку на кладбище Брейнтри около могил Адамсов и вернулась домой по раскиснувшей от дождя дороге. За несколько месяцев она проводила в мир иной Джошиа-младшего, свою мать и теперь Пэтти.
Желая отвлечь Абигейл от мрачных мыслей, Джошиа Куинси пригласил ее на обед с участием Бенджамина Франклина. Франклина уважали во всех колониях. Он был одним из немногих американцев, завоевавших признание ученых и естествоиспытателей Европы. Не получив официального образования, но обладая оригинальным, творческим умом, Франклин смог практически во всех областях знания внести свой вклад непреходящего значения.
Бенджамин Франклин стоял в дальнем углу библиотеки ее кузена, окна которой выходили на бурное октябрьское море. Он был увлечен беседой с гостями, и Абигейл хорошо рассмотрела его. Длинная шевелюра Франклина закрывала уши и спускалась до воротника, оставляя открытым его высокий лоб. Он выглядел плотно сколоченным мужчиной: мощная голова, покатые плечи, массивные руки, широкая грудь и объемистый живот, прикрытый сорочкой с оборками; всю фигуру обтягивали помятые бархатный жилет и коричневый сюртук. Его широко раскрытые глаза говорили об интересе к собеседникам. Абигейл знала, что ему скоро исполнится семьдесят лет, но единственным признаком почтенного возраста служили висящие бриджи и морщинистая шея.
Представленная кузеном Куинси, Абигейл нашла Франклина общительным, но неразговорчивым. «Но когда он говорит, выслушать его полезно», — заметила для себя Абигейл.
Надежда Конгресса на образование Союза опиралась на идею Бенджамина Франклина. Его план Союза был принят двадцать один год назад Первым конгрессом Олбани в 1754 году. Многое доброе, что было в жизни Филадельфии, предложил именно он: первая публичная библиотека, городская больница, полиция, освещение и очистка улиц, философское общество, академия для обучения молодежи, эксперименты для определения погоды, исследования электричества. Широко цитировался его «Альманах бедняка Ричарда».
Франклин рассказал ей о вкладе Джона в работу Конгресса.
— Я горжусь работой мужа, мистер Франклин, — ответила Абигейл, — но порой мне его страшно не хватает.
— Полагаю, как и ему вас.
— Мой муж по уши ушел в выполнение своих задач, он встречается с людьми. Я же вроде монашки в монастыре. После его отъезда я посетила лишь отца и сестру.
— В таком случае почему бы не поехать на зиму в Филадельфию? Она была моим домом более сорока лет. Вы увидите город культуры и образования…
— В Филадельфию! Интересная мысль. Мистер Адамс описывал ее как красивый город. Ему особенно понравились ее прямые, параллельные реке улицы. Но, увы, мне предстоит весенний сев.
Улыбка Франклина выглядела торжественной.
— Политика и сев. Комбинация, заложенная Цинциннатом[32] за пять веков до Иисуса Христа.
7
Она смирилась с тем, что проведет праздники без мужа, и вдруг за несколько дней до Рождества он ворвался в дом, прискакав на черном жеребце, в шляпе и плаще, припушенными снегом. Абигейл удивилась, увидев его.
— Джон, мы прослышали, что Конгресс не собирается прерывать свою работу.
— Не собираюсь и я. Я просто встал из своего кресла и попросил предоставить мне отпуск.
Джон привез рождественские подарки — детям книги, а Абигейл — предметы, какие исчезли после закрытия бостонского порта: упаковки заколок, стоивших столько же, что их вес в золотых дублонах, иголки, застежки, шнурки для ботинок, барселонские носовые платки.
Глубокой ночью в постели, когда дети уснули и в камине приятно потрескивали поленья, они прижались друг к другу. Джон доверительно сказал:
— Эти заколки и носовые платки — жалкие подарки, хотя они тебе очень нужны. Моя дорогая девочка, убежден, я требую от тебя слишком много.
— Разве я жаловалась в письмах? Вовсе не собиралась. Ты просил сообщать тебе новости, но в эти дни хороших так мало.
Джон сбросил теплое покрывало, сел перед камином в своей излюбленной позе: ноги широко расставлены, руки за спиной.
— Абигейл, все бремя легло на твои плечи. Не отрицай, это так. Я ничем не жертвую, объезжаю колонии, работаю с превосходными людьми, нахожусь в гуще волнующих конфликтов, много работаю, не имея тех многочисленных обязанностей, которые сваливаются на тебя каждое утро.
Абигейл приподнялась, оперлась на локоть, чтобы лучше видеть Джона.
Его заявление звучало необычно.
— Думаю, что мне следует отказаться от участия в Конгрессе в следующем году, остаться дома, заняться фермой и образованием детей. Тебе пришлось нелегко.
Она всматривалась в его лицо, прищурив глаза, словно желая лучше понять услышанное. Затем поднялась и подвинула плетеное кресло к камину. Ее волосы свободно ниспадали на плечи, широко раскрытые глаза выражали удивление, а уголки губ — ироническую улыбку.
— Случилось что-то неприятное, Джон? Нечто лишающее смысла твое пребывание в Филадельфии?
— Разумеется, письма Дикинсона, он не разговаривает со мной, а его друзья оспаривают любой мой шаг. Испортились отношения и с моим старым другом Робертом Тритом Пейном, когда я поддержал Джеймса Уоррена в ссоре между ними. Я пытался удержать Массачусетский совет от назначения меня главным судьей, понимая, что это обидит Пейна.
Яркий огонь высвечивал все оттенки его лица.
— Но это не единственная причина желания выйти в отставку?
— Нет. Я просто думаю, что настал мой черед заботиться о семье Адамс. Совесть не позволяет думать иначе. Через год или около этого, обеспечив семью, я мог бы вернуться в Филадельфию.
Абигейл закрыла глаза, желая повторить услышанное и прочувствовать тон, каким это было сказано. Она не заметила намерения выставить себя героем или человеком, достойным жалости. Мотивы Джона казались искренними, исходящими из любящего сердца.
— Джон, готов ли ты предоставить мне возможность выбора?
— Да.
— Если ты уйдешь в отставку сейчас, не перечеркнет ли это большую часть сделанного тобой? В таком случае пережитое мною одиночество окажется неоправданным. Есть ли в Конгрессе люди, способные столь же хорошо, как ты, выполнить работу?
Он вздрогнул, скрестив руки на груди. Ему не была свойственна нарочитая скромность.
— Есть историко-правовой довод, который я могу изложить в Конгрессе или комитете столь же хорошо, как любой колонист… Позволь взять в кабинете мои записки.
Он вышел из спальни и тотчас же вернулся с блокнотом, переплетенным в темно-красную кожу. Выдвинув фитиль масляной лампы, Джон принялся читать свои заметки. Его голос передавал стремительность, остроту экономических дебатов и личных конфликтов. Казалось, словно огромная птица перенесла ее на своих крыльях в Филадельфию. Абигейл представляла себе Джона шагающим взад-вперед по дворику Дома правительства со своими друзьями-делегатами и пытающимся убедить их, что его план организации внешней торговли вовсе не «сумасбродный, экстравагантный и романтический», а может открыть американские гавани для иностранных судов, минуя британские военные корабли, и в Америку будут доставлены порох и другие необходимые предметы. А американские суда, нагруженные сырьем, смогут просочиться через дырявую британскую блокаду и обеспечить колониям денежные поступления. Это подразумевало, что американский военно-морской флот должен быть построен «за счет континента» и сформирована боеспособная морская пехота с целью захвата ценных призов и грузов.
Джон считал, что в каждой колонии надлежит образовать правительство с целью «широкого и свободного представительства народа» и «ввести такую форму правления, которая наилучшим образом обеспечит счастье народа и с наибольшей эффективностью укрепит мир и добрый порядок». Необходимо создать континентальную армию с профессиональными офицерами и достаточно высокими окладами, чтобы побудить мужчин к военной службе; Конгресс должен снабдить армию солидными средствами, обеспеченными серебром и золотом, а не бумажными деньгами, которые обесценены в такой степени, что их не принимают в оплату товаров…
Джон продолжал говорить, но Абигейл уже не слушала ею. Ведь каждое произнесенное им слово оправдывало продолжение его участия в Конгрессе. Он, конечно, сам не верил, что она позволит ему выйти в отставку по той причине, что дома у нее есть проблемы. Времена трудные, и всем приходится туго.
Абигейл прикрутила фитиль лампы, подошла к Джону, обняла за шею и крепко поцеловала. Затем прошептала:
— Возвращайся в Конгресс, Джон, но, пожалуйста, помни, когда пишешь законы в Филадельфии: нужно дать кое-что и женщинам!
Проведенный вместе месяц был насыщен делами. Джон взял ее с собой в поездку в Уотертаун на заседание Массачусетского совета, где он объяснил задержки и колебания Конгресса в разработке соглашения о независимости, и в Кембридж, где по просьбе генерала Вашингтона изложил свое мнение, что Нью-Йорк, подобно Массачусетсу, должен находиться под командованием Вашингтона и войска Новой Англии могут быть посланы для обороны этого города.
Однако большую часть времени они проводили дома. Джон работал в нескольких комитетах, написал как член Массачусетского совета прокламацию законодательного собрания об открытии массачусетских судов. Хотя и ходили слухи о правонарушениях, «насилиях, совершенных злоумышленниками и непорядочными лицами», за пятнадцать месяцев бездействия судов и отсутствия мер по укреплению законности беспорядков было мало, если не считать рукопашные схватки в тавернах. Каждая община управлялась с общего согласия, споры улаживали выборные лица и церковные старосты. Джон признался:
— Прокламация — дело рук одного человека. Как приятно обойтись без комитетчиков, которые перепишут все от начала до конца. Послушай: «Хрупкость человеческой природы, потребности отдельных лиц и многочисленные опасности, окружающие людей в течение всей жизни в любом возрасте, в каждой стране, вынуждают образовывать общества и создавать управление. Поскольку счастье народа — единственная цель правительства, то согласие народа — единственное основание с точки зрения рассудка, морали и естественного соответствия… Принципиально при любом управлении должна существовать высшая, суверенная, абсолютная и неподкупная власть; но такая власть всегда принадлежит народу…»
Абигейл тронули эти слова, выражавшие революционное политическое мышление. Нигде в поднебесном мире, ни в Европе, ни в Азии, ни на Ближнем Востоке, власть не принадлежала когда-либо народу.
— «Верховный и Общий суд счел необходимым выступить с данной прокламацией, — продолжал читать Джон, — требуя и ожидая от добропорядочных людей колонии, что они будут вести разумную, богобоязненную и спокойную жизнь, избегая богохульства, пренебрежения Священным писанием и уважая День Божий, не допуская любых иных преступлений и проступков, распущенности, непристойности, коррупции, продажности, мятежных и буйных действий и иных аморальных шагов… И судьи, члены магистрата, шерифы, присяжные, сборщики церковной десятины и другие должностные лица колонии настоящим обязуются и соглашаются содействовать, в меру своих полномочий, советами, усилиями и личными примерами исправлению нравов, и налагать надлежащее наказание на каждое лицо, которое совершит вышеупомянутое преступление или проступок… и прилагать усилия к претворению в жизнь решений Конгресса и добрых разумных законов колонии».
Когда он закончил читать, она произнесла комплимент, доставивший ему удовольствие, а затем, поддразнивая, сказала:
— Знаешь, Джон, если ты добьешься описанного тобой прекрасного мира, где не будет дебошей, коррупции и преступлений, то исчезнет всякая необходимость в судах.
— Пока существуют люди, составляющие законы, сохранятся и нарушающие их. Именно поэтому в штатах должна существовать сильная судебная власть, столь же крепкая, как законодательная и исполнительная, такой она должна быть в центре.
Если идеи и документы успешно продвигались вперед, то в военной области дела обстояли иначе. В течение зимы насчитывалось мало прямых схваток. Генерал Вашингтон направлял усилия на организацию вооруженных сил и их оснащение. Он снарядил быстроходные шхуны для перехвата британских судов, вооружил американских солдат мушкетами, кремнями и порохом, а они отчаянно нуждались в этих припасах, которых не мог ни изготовить, ни купить Конгресс.
Конгресс в Филадельфии задумал нападение на Канаду, казавшуюся богатой добычей, легко превращающейся в четырнадцатую колонию, что усиливало безопасность северной границы. Генерал Вашингтон послал из Кембриджа полковника Бенедикта Арнольда со значительными силами на север вдоль реки Кеннебек к Квебеку. Арнольд, уроженец Коннектикута, приобрел опыт в войне против французов и индейцев в 1757 году и вместе с лидером жителей Зеленых гор — Этаном Алленом захватил форт Тайкондерога около канадской границы. Второй базировавшийся в Тайкондероге отряд, под командованием популярного, ставшего американцем, ирландского бригадного генерала Ричарда Монтгомери, должен был, двигаясь от озера Шамплейн, атаковать Монреаль, соединиться с полковником Арнольдом и захватить Квебек.
При попытке взять Квебек американские силы были так потрепаны британскими солдатами и моряками, франко-канадскими милиционерами, что в итоге Монтгомери и шестьдесят других офицеров и солдат полегли, полковник Арнольд — ранен, а более четырехсот взяты в плен. Это было первое болезненное поражение американцев. Моральный дух колоний расшатался до нижней отметки, когда шестьсот уцелевших солдат добрались зимой и ранней весной в Новую Англию и рассказали о случившемся.