— Идеал — Бог, идеальный человек — Христос, а вы им дрянных кумирчиков налепите, приучите всяких лицемерных честолюбцев на пьедестал ставить, по-холопски стукаться лбами, и перед кем?
— Вы отвергаете, что есть идеально хорошие люди?
— Не встречал я — таких.
— Сожалею вас. А я встречала.
— Всякий паршивец воображает, что он на каждом шагу так подвигами любви и сыплет. А поглядишь-и наилучшие люди самолюбцы, только полезнее для других.
— Как? Вы отвергаете самоотверженную любовь? Эту святую силу, которая иногда облагораживает даже злодея?
— Самоотверженная любовь, Ирина Петровна, такая же нелепость, как великодушный голод. Уж коли я люблю, так для себя люблю.
— Я должна вам сказать, что вы или не видели хороших людей, или не сумели оценить их. Но я глубоко верю в то, что есть высоко-идеальные, светлые личности, и я убеждена, что мы обязаны показать детям идеалы в их жизненном воплощении. Думать иначе, извините меня, могут только черствые натуры или люди, желающие щеголять напускным нигилизмом.
Ивакина была в большом негодовании; все морщинки ее маленького лица дрожали и волновались. Логин смотрел на нее с улыбкою, но и с досадою.
«Вот, ведь чахоточная, а какой в ней отважный дух!» — думал он.
В это время они пришли на лужайку, где остальное общество уже сидело за завтраком, в тени старых илимов и берез.
— Что, дружище, — закричал Андозерский, — никак тебе Ирина Петровна головомойку за нигилизм задает? Логин засмеялся. Сказал:
— Да, вот мы об идеалах не сошлись мнениями.
— Не признавать идеалов-безнравственно и нерационально, — горячо сказала Ивакина.
— Я вполне согласен с многоуважаемой Ириной Петровной, — внушительно сказал Мотовилов. — Главный недостаток нашего времени-затемнение нравственных идеалов, которым, к сожалению, отличается наша молодежь.
— Совершенно верно изволили сказать, к сожалению, — подтвердил Гомзин, почтительно оскаливая зубы.
Глава двадцать третья
Мотовилов ораторствовал об идеалах длинно, внушительно и кругло. Иные почтительно слушали, другие вполголоса разговаривали. Андозерский занимал Нету и украдкою кидал на Анну пронзительные взгляды.
— Вы были с нею на мельнице? — тихо спросила Клавдия.
— Да, — сказал Логин, — там хорошо.
— Хорошо! В этом прекрасном диком месте говорить с нею! И она молола вам суконным языком об идеалах! Какая жалость!
Логин засмеялся.
— Вы не любите ее?
— Нет, я только дивлюсь на нее. Быть такой мертвой, говорить о прописях, букварях и вклеивать в эти разговоры тирады об идеалах, — как глупо! Идеалы установленного образца!
— Она любит говорить, — сказала Анна, — о том, чего не понимает, — о своем деле. Так, заученные слова, лакированные, прочные. И притом теплые. И бесспорные.
Она говорила спокойно, — и Логину ее слова, и ясная улыбка, и медленные движения рук казались жестокими.
Браннолюбский хлопал под шумок рюмку за рюмкою и быстро пьянел. Вдруг закричал:
— Не согласен! К черту идеалы!
Но тотчас же «ослабел и лег». Биншток и Гомзин прибрали его, и он больше не являлся. Евлалия Павловна притворялась, что весела, но была в жестокой досаде и безжалостно издевалась над Гомзиным. Биншток не подходил к ней и посматривал злорадно.
Баглаев сидел рядом с женою; имел пристыженный вид. Девицы Дылины вернулись с видом «как ни в чем не бывало» и только потряхивали мокрыми косами. Андозерский подмигнул Вале, Валя лукаво опустила глазки, Баглаев старательно не глядел на сестер. Нета разрумянилась, и лицо у нее было счастливое.
Пришли гимназисты; с хохотом рассказывали что-то Андозерскому. Андозерский захохотал. Крикнул:
— Вот так дети!
Все повернулись к нему.
— Вот наши молодые люди интересное зрелище видели.
— Представьте, — заговорил Петя Мотовилов, показывая гнилые зубы и брызжась слюною, — мальчишки изображают волостной суд: там один из них будто пьяница, его приговорили к розгам. И все это у них с натуры, и тут же приговор исполняют. А девчонки тоже стоят и любуются.
Барышни краснели, кавалеры хохотали. Баглаева сказала пренебрежительно:
— Какие грубые русские мужики!
— Ну и что ж дальше? — спросил Биншток.
— Да мы ушли: очень уж подробно они представляют, даже противно.
Жозефина Антоновна сердито ворчала на мужа, сверкала на всех черными глазами и бросала гневные взгляды на Валю. Совсем неожиданно она заявила:
— Которая дрянь чужих мужей прельщает, той бесстыдной девице иная жена может и глаза выцарапать.
— Руки коротки, — огрызнулась Валя.
— Что ж вы на свой счет принимаете, — накинулась на нее Баглаева, — видно, по вашей русской пословице, знает кошка, чье мясо съела?
Валя хотела было отвечать, но Анна строго уняла ее. Валя ярко покраснела и смущенно начала рассказывать барышням, что говорят в городе о холере. Анна засмеялась, взяла ее за локоть и тихо сказала ей:
— Надо вас, Валя, вицей хорошенько.
— За что ж, Анна Максимовна? Почему ж я знала, что он пойдет? — оправдывалась Валя.
Варвара злорадно смотрела на сестру. Мотовилов сказал внушительно и негромко:
— А вот мне на вас жалуются, госпожа Дылина. Валя сидела как на иголках и растерянно молчала.
— Да-с, крестьяне жалуются, — продолжал Мотовилов, помолчав немного.
— Да за что же? — робко спросила Валя.
— Вообще, недовольны. Вообще, им не нравится, что учительница. Ну, и вы ссоритесь с сослуживцами и детей балуете, да-с! И все вообще у вас идет навонтараты.
— Да я, Алексей Степаныч…
— Ну-с, я вас предупредил, а там не мое дело. А впрочем, и я согласен. По-моему, баба или девка в классе— одно баловство.
— Ну, что о делах теперь! — вмешался было Баглаев. Но жена сейчас же его уняла.
— Какое— ты имеешь право вступаться? Разве тебя просили? Разве ты чей-нибудь здесь любовник? Ты от всякой смазливой вертуньи сам не свой. Знай свою жену, и будет с тебя.
— Знаю, знаю, матушка, виноват!
— То-то, — наставительно сказал Гуторович, — не фордыбачь, виносос, — у тебя еще вино на губах не обсохло.
Молодые люди смеялись.
— Что, напудрили голову? — язвительным шепотом спрашивала Варя у своей сестры. — Так тебе и надо!
Логин и Пожарский стояли в стороне. Логин спросил:
— Скоро на вашей свадьбе запируем?
— Какая там свадьба! — уныло сказал Пожарский.
— Что так?
— Сама девица-ничего, почтительна к нам, что и говорить, да вот где точка с запятой: богатый, но неблагородный родитель и слышать о нас не хочет, — козырь есть на примете.
— Плохо! Но все ж вы попытайтесь.
— Чего пытаться-то? Формальное предложение сегодня по дороге делал, — нос натянули. А вы, почтеннейший синьор, уж за престарелой ingenue приударили, за Ивакиной. Но это сушь! Вы бы лучше наперсницу барышень тронули, — веселенькая девочка!
— Занята уж она, мой друг.
— Фальстаф?
— Нет. Это — ложная тревога Жозефины, — жених
— Елена прекрасная, значит, даром волнуется?
— Совершенно напрасно.
Биншток обратился к Мотовилову с заискивающею улыбкою:
— Алексей Степаныч, вот Константин Степаныч желает прочесть вам стихи.
— Стихи? Я не охотник до стихов: стихами преимущественно глупости пишут.
— Но это, — сказал автор, Оглоблин, — совсем не — такие стихи. Я взял смелость написать их в вашу честь.
— Пожалуй, послушаем, — благосклонно согласился Мотовилов.
Логин с удивлением смотрел на неожиданного автора стихов в честь Мотовилова; его раньше не было на маевке, и как он сюда попал, Логин не заметил. Оглоблин стал в позу, заложил руку за борт пальто и, делая другою рукою нелепые жесты, прочел на память:
Недавно гражданин честной,
Наш друг и педагог искусный,
Был вдруг постигнут клеветой
И возмутительной, и гнусной.
И кто же первый клеветник?
Его завистливый коллега!
Быть может, цели бы достиг
Лукавый нравственный калека.
Но вдруг за правду поднялся
Боярин доблестно бесстрашный,
И речью гневно-бесшабашной
Скликать сограждан принялся,
И им всеобщего протеста
Проект разумный предложил
Против того, что дали место
В тюрьме тому, кто честен был.
И говорит, не устава,
Боярин мудрый за того,
Кто горько слезы лил, рыдая,
Когда схватили вдруг его,—
И за невинного хлопочет,
И постоять за правду рад,
И доказать начальству хочет,
Кто в этом деле виноват.
Хвала, боярин именитый!
Живи и здравствуй столько лет,
Чтоб был ты в старости маститой
Не только дед, но и прадед!
А нам тебе кричать пора:
Ура! ура! ура! ура!
Стихотворение, прочитанное с чувством и с дрожью в голосе, произвело впечатление. Мотовилов встал и горячо пожимал руку Оглоблина. На лице его лежал отпечаток величия души, которой услышанные похвалы были как раз в пору. Говорил:
— Очень вам благодарен за чувства, выраженные вами по отношению ко мне. Но и вообще очень прочувствованные стихи. — такие мысли делают вам честь.
Оглоблин прижимал руку к сердцу, кланялся, бормотал что-то умиленное. Около него столпились, пожимали руку, хвалили за хорошие чувства. Баглаев восклицал:
— Ловкач! Обожженный малый!
Были немногие, на которых чтение произвело иное впечатление. Палтусов улыбался язвительно. Логин слушал с досадою. Клавдия тихонько засмеялась при словах «нравственный калека»; потом она слушала с презрительно-скучающим видом. Анна хмурила брови, неопределенно улыбалась; слово «прадед» рассмешило ее своим ударением, и она весело, долго смеялась. Нета чувствовала себя неловко: стихи ей нравились, но презрительный вид Клавдии и смех Анны заставляли ее краснеть.
Клавдия спросила Валю:
— Что, Валя, понравились вам стихи?
— Отличные стишки, — с убеждением сказала Валя. — А вот теперь есть еще очень хороший поэт, господин Фофанов, совсем вроде Пушкина. Говорят, ему одно время запретили писать.
— За что же?
— Ну вот, разве вы не слышали?
— Не слышала.
— Да, а теперь, говорят, опять пишет. Тоже, говорят, очень хорошие стишки.
Анна стояла одна у ручья. Задумчиво глядела на тихо струящуюся воду, на темно-зеленые, широкие листья водяного лопуха. Они качались и дремали, но Анна знала, что над ними развернутся, будет время, большие белые цветы. Издалека слышался резкий стук дятла.
Логин подошел к Анне. Спросил:
— И зачем вы здесь?
Анна улыбнулась. Логин продолжал:
— Такое пошлое все это общество! Впрочем, пусть их, здесь хорошо, вот здесь, где мы одни.
Осторожно заглянул в ее рдеющее лицо. Глаза ее были грустны и ласковы. Руки их сошлись в нежном пожатии, и ощущение радости пронизало обоих, как внезапная боль.
Вдруг страстное желание чего-то невозможного повелительно охватило Логина. Он смотрел на Анну, и ему стало досадно, что она теперь нарядна, как все. Спросил притворно-ласково:
Вы сегодня опять в новом платье?
— И рыбы наряжаются, бывает пора, — ответила она. — Я люблю радость.
— Только радость?
— Нет, и все в жизни. Хорошо испытывать разное. Струи Мэота, и боль от лозины — во всем есть полнота ощущений.
Логину больно было думать, что Анна переносит боль. А она говорила спокойно:
— Хорошо чувствовать, как падают грани между мною и внешним миром, — сродниться с землею и с воздухом, со всем этим.
Показала широким движением руки на воду ручья, на лес, на далекое небо, — и все далекое— показалось Логину близким.
Пьяный мужик топтался на дороге. Понемногу делался смелее, все ближе подвигался к веселящимся господам. Подбитое лицо, недоумевающие глаза, тусклая постоянная улыбка на синеватых, сухих губах, взлохмаченные волосы, плохая одежонка; пахло водкою; впечатление безвозвратно опустившегося пропойцы.
Баглаев захихикал. Сказал Логину тихонько:
— Скандальчик будет, чует мое сердце, веселенький скандальчик.
Логин вопросительно посмотрел на него. Баглаев объяснял:
— Видишь этого субъекта? Ну, это, в некотором роде, соперник Алексея Степановича.
— Как это так? — спросил Логин.
— А это Спирька, Ульянин муж, той, знаешь, что у Мотовилова живет, экономкой, понимаешь? Мотовилов Спирьке рога ставит, а Спирька с горя пьянствует.
— Вот так мужичинища! — опасливо сказал Биншток. — Этот притиснет, так мокренько станет.
Спирька был уже совсем близко и вдруг заговорил:
— Ежели, к примеру, господин какую девку из нашего сословия, то, выходит, на высидку, а там, брат, ау! пошлют лечиться на теплые воды. Ну а ежели кто баб, так я так полагаю, что и за это по головке не погладят
— Ты, Спирька, опять пьян, — сказал Гомзин.
— Пьян? Вот еще! Важное дело! И господа пьют. Вот в нашей школе учитель пьет здорово, а где научился? В семинарии, обучили в лучшем виде, всем наукам, и пить, и, значит, за девочками.
— Спиридон, уходи до греха, — строго сказал Мотовилов.
— Чего уходи! Куда я пойду? Ежели теперь моя жена… Ты мне жену подай, — взревел яростно Спирька, — а не то я, барин, и сам управу найду. Есть и на вас, чертей…
Но тут Спирьку подхватили мотовиловские кучера и извозчики, за которыми успел сбегать проворный Биншток. Спирька отбивался и кричал:
— Ты меня попомни, барин: я тебе удружу, я тебе подпущу красного петуха.
Но скоро крики его затихли в отдалении. Общество усиленно занялось развлечениями. Все делали вид, что никто ничего не заметил. Тарантина затянула веселую песенку, ей стали подтягивать. Нестройное, но громкое и веселое пение разносилось по лесу, и звонкий вой передразнивал его.
Биншток придумывал, что бы сказать приятное Логину, доказать, что он не клевещет на Логина, а сочувствует. Подошел к Логину и сказал, делая серьезное лицо:
— Несчастный человек — этот Спиридон. Мне его очень жалко!
— Да? — переспросил Логин.
— Правда! И я думаю, что все беды народа от его невежества и малой культурности. Я часто мечтаю о том времени, когда все будут равны и образованны.
— И мужики будут щеголять в крахмальных сорочках и цилиндрах?
— Да, я убежден, что такое время настанет.
— Это будет хорошо.
— Еще бы! Тогда не будет этой захолустной тосчищи: общество везде будет большое. И вообще у нас много предрассудков. Вот хоть брак. Дети Адама женились на сестрах, отчего же нам нельзя?
— В самом деле, как жаль!
— Или древние пользовались мальчиками, а мы отчего же?
— Да, все предрассудки, подумаешь!
— Но прогресс победит их, все это будет впоследствии, и свободный брак, и все, и вольная проституция.
— Именно.
— А какую стишину он сляпал! — осклабился Биншток.
— Вам нравится? Биншток фыркнул.
— Еле выдержал!
— Ну что, канашка-соблазнитель, — сказал подошедший Гуторович, — что ж барышень забыли? Евлалия, живописная раскрасавица, поди, соскучилась!
— А ну ее! — досадливо сказал Биншток и отошел. Пьяный Баглаев подходил то к одному, то к другому и таинственно шептал:
— А ведь Спирьку-то Логин подуськал, никто, как он, уж это, брат, верно. Уж я знаю, мы с ним приятели.
— Ты врешь, Юшка, — сказал Биншток.
— А, ты не веришь? Мне, голове? Ах ты немецкая штука! Эй, ребята, — заорал Баглаев, — немца крестить, Быньку! В воду.
Подвыпившие молодые люди с хохотом окружили Бинштока и потащили его к ручью. Биншток хватался за кусты и кричал:
— Костюмчик испортите, вся новая тройка! Скандал.
Глава двадцать четвёртая
Царский день. К концу обедни церковь наполнилась. Чиновники с важным положением в городе пыжились впереди, в мундирах и при орденах. Сбоку, у клироса, стояли их дамы. И они, и оне мало думали о молитве; они крестились с достоинством, оне с грациею, и в промежутке двух крестных знамений вполголоса сплетничали — так было принято. Барышни жеманились и часто опускались на колени от усталости. Одна из них молилась очень усердно; прижав ко лбу средний палец, стояла несколько мгновений неподвижно на коленях, с глазами, устремленными из-под руки на образ, потом кончала начатое знамение и прижималась лбом к пыльному полу.
Дальше стояла средняя публика: чиновники помоложе, красавицы из мещанского сословия. Еще дальше — публика последнего разбора: мужики в смазных сапогах, бабы в пестрых платочках. Седой старик в сермяге затесался промеж средней публики, истово клал земные поклоны, шептал что-то. Два канцеляриста, один маленький, сухонький, тоненький, как карандаш, другой повыше и потолще, бело-розовое лицо вербного херувима, подталкивали друг друга локтями, показывали глазами на старика и фыркали, закрывая рты шапками.