Вольница - Гладков Федор Васильевич 34 стр.


Мать с неугасающей улыбкой смотрела на Василису, спокойно, без всякого испуга.

В этот момент я увидел позади подрядчицы высокую фигуру Прасковеи, а рядом с ней Оксану и Галю. С весёлым, но бледным лицом, с отчаянной решимостью в глазах Прасковея вскинула багорчик над головой и повелительно крикнула:

— Товарки, бросай работу! Ежели подрядчица ограбила вас на целый дневной урок, на какого же рожна вы трубить будете этот день? Урок-то вы всё равно отработали бы, хоть и поглядели, как Корней долговязого детину в море бросил — и за дело бросил. Вот с Курбатова бы штраф-то надо содрать, чтобы не подличал, не мешал работе, а не с резалок. Все как один бросим работу и пойдем в казарму. Завтра выйдем по порядку, а ежели чорт за ребро подрядчицу схватит — опять гулять будем. И ей же свой счёт предъявим. Пускай сам управляющий судит, кто путину срывает.

— Да ты сдурела, чортова кукла! — заорала Василиса. — Как ты смеешь людей бунтовать? Пошла на своё место!

Она бросилась к Прасковее, но Оксана оттолкнула её с озорной усмешкой:

— Не забывай, подрядчица, моих пощёчин.

Прасковея зазвякала ножиком о багорчик — знак тревоги, — ей ответила Оксана, а мать со странным одушевлением и сосредоточенностью стала звякать пластинкой ножа о крючок багорчика. Плясовую трещотку отбивала и Марийка. Своим багорчиком я тоже с удовольствием бил в пол, и каждый мой удар бухал, как барабан.

И вдруг на всём плоту загремело, залязгало железо. Только Улита да беременная Олёна с кузнечихой сидели на скамьях и продолжали работать, словно ничего не слышали, да карсаки невозмутимо сортировали и считали рыбу на краю плота. С прорези тоже выбрасывали рыбу на плот полными черпалками. Тачечники остановились и глазели на резалок с недобрым удивлением и ругались. Их работа обрывалась сама собою: она была ни к чему, ежели резалки бросили свои скамьи.

Прасковея и Оксана с Галей пошли впереди, за ними — мать с Марийкой, серьёзно и молча встала Наташа. Длинной толпой потянулись и остальные резалки.

Остались на плоту только Улита, кузнечиха и беременная Олёна. Они сидели в одиночку, и каждая старалась спрятать своё лицо от других. Должно быть, им было совестно и зазорно сидеть здесь одним: товарки на них окрысятся, и в казарме им житья не будет. Олёна натянула платок на глаза, а Улита с неизменной молитвенной кротостью продолжала работать споро и легко, как всегда.

Знакомый белобрысый парень, тачковоз, лихо, сквозь смех крикнул рабочим на прорези:

— Кончай базар, ребята! Бабы с плота табуном подрали. Пускай рыба-то в прорези плавает, а то уснёт. Закуривай!

Он, посмеиваясь, сел на тачку и вынул кисет.

Василиса стояла посредине плота и озиралась, теребя дрожащими руками кофту. С судорогами в лице она рванулась к оставшимся резалкам. Тачковозы стояли у своих тачек, свёртывали цыгарки, и видно было, что у них даже бороды смеялись. Из сумеречных ворот лабаза смотрели солильщики в парусиновых фартуках. На плоту стало пусто и угрожающе тихо. Несколько молодых рабочих пошагали вслед за резалками.

Василиса побежала за женщинами по бугристому песку с руками на отлёте, и мне казалось, что тяжёлые её бёдра мешали ей бежать. Рабочие свистели ей вслед и хохотали.

Разрезая волны и разбрызгивая их в стороны, плыл к промыслу белопарусник с пришвартованной прорезью.

XXIV

Белоштанная толпа женщин шла через двор молчаливо с ножами и багорчиками в руках, и никто из них не оборачивался на угрожающие крики подрядчицы, которая бежала в сторонке, обливаясь потом.

— Остановись, Прасковея! Не поздоровится вам за это… Полицию вызовем… Не сидели в тюрьме — посидите.

Но женщины шли, позвякивая ножами о багорчики, как под музыку. Прасковея шла впереди, высокая, с уверенно закинутой головой, а около неё легко и празднично шагала мать с застывшей улыбкой. Я никогда не видел её в таком потрясении: она, должно быть, переживала минуты ослепительной свободы и впервые чувствовала, что и она — сила, что в этой горячей толпе она сейчас родилась заново, и ей открылся какой-то новый мир счастья. Но в то же время в глазах её вспыхивала неосознанная тревога, как у слепой, идущей по краю обрыва в толпе таких же слепых, как она. Иногда она оглядывалась, прижималась к Прасковее, и эта странная тревога таяла в её глазах.

Оксана шла об руку с Прасковеей и Галей, безмятежно, с обычной спокойной ясностью в глазах, будто ничего не случилось, будто женщины шли с плота в обычный обеденный час. А Наташа шагала грузновато, словно нехотя, молчаливая, угрюмая. Но когда она встретила мой взгляд, то неожиданно улыбнулась, и эта улыбка сразу сделала её крупное лицо миловидным и добрым. Марийка всё время была весёлая, оживлённая, оглядывалась на женщин и смеялась.

На надсадные крики подрядчицы Прасковея не обращала внимания. Только однажды она обернулась к женщинам и сказала с усмешкой:

— Пускай орёт, пока не надорвётся. Не ругайтесь с ней и ни слова не говорите. Передайте другим, чтобы скандала не было.

И женщины охотно, с удовольствием передавали приказание Прасковеи. А Василиса, вся красная, мокрая от пота, тряслась сбоку толпы и, задыхаясь, кричала охрипшим голосом:

— Я знаю, кто смутьянит! Ишь, на штрафы изобиделись! Вот сейчас увидит управляющий, как вы бунтуете, и не пощадит: в момент выбросит с промысла. В последний раз вам говорю: поворачивайте назад!

Она остановилась, вытащила из кармана юбки платок и, вытирая лицо, побежала в контору.

Прасковея проследила за ней сердитым взглядом и вдруг засмеялась.

— Смотрите, товарки, как мы её испугали: ног под собой не чует — на ровном месте спотыкается.

Когда мы проходили мимо бондарни, из чёрной пустоты мастерской вышел Гриша в парусиновом фартуке с нагрудником, с мелкими стружками в кудрях. Он помахал нам рукой и, поднимая с весёлым удивлением брови, широко зашагал к нам.

Прасковея обернулась к толпе и подняла обе руки.

— Стойте! — по-мужски сильным голосом скомандовала она. — Стойте, не расходитесь, товарки!

Мать и Марийка тоже замахали своими багорчиками и ножами.

В распахе двери бондарни сгрудились мастера в фартуках и с любопытством смотрели на толпу женщин. Впереди стоял Харитон, сложивши на груди руки с засученными до локтей рукавами. Смотрел он хмуро, как будто неодобрительно, но я издали видел в глазах его усмешку. Бондари позади него смеялись и живо переговаривались между собою. Вероятно, к Харитону обращались с вопросами: он кивал головой и осаживал товарищей назад.

Женщины остановились и загалдели, не понимая, что случилось, потом хлынули вперёд и окружили Прасковею с Гришей. Я тоже очутился рядом с матерью и Марийкой, стиснутый телами резалок, пропахшими рыбой. Все были в тревоге и нетерпеливо протискивались в середину. Обветренные лица с широко открытыми глазами мелькали передо мною. Одни смеялись, другие злились, иные озабоченно ждали чего-то, но все жадно прислушивались к голосам Прасковеи и Гриши. С разных сторон раздавались истошные крики, но понять было трудно, о чём возмущённо и требовательно кричали женщины. Долетали только отдельные слова: «Штрафы!..» «Штрафы драли!..» «Грабители!..»

Гриша говорил с Прасковеей спокойно, засунув руки под нагрудник. А она отвечала ему короткими фразами, решительно, убеждённо, но голос её вздрагивал от возбуждения, а твёрдые глаза переливались горячей влагой.

Гриша с весёлой рассудительностью посоветовал:

— Вы, женщины, покамест одни шуруйте! А надо будет, и мы не за горами. В обиду не дадим. А сейчас веди их, Прасковея, к конторе, к управляющему. Будут вас уговаривать да посулами улещать — не поддавайтесь. Требуйте, чтобы сразу же штрафы отменили и пайки не удерживали.

Прасковея волновалась: у неё дрожали руки, и она трудно вздыхала, упрямо сдвигала густые брови. Должно быть, ей и приятно было, и страшно вести за собою всю эту толпу женщин. Она сама взбудоражила их и невольно оказалась их вожачкой. Она переживала в эти минуты большое испытание, выдержать которое может только человек отчаянный, ожесточённый обидами и ненавистью к недругам.

— Пойдёмте, товарки! К конторе идём! Все за мной! Настя, Наташа, Оксана, держитесь ближе ко мне! Галя!..

Мать с Марийкой притиснулись к ней с одной стороны, а Оксана с Галей — с другой. Наташа с сосредоточенным лицом шагала позади них вместе с другими резалками.

Я чувствовал себя таким лёгким и радостно свободным, что всё передо мною горело солнцем и ликовало, как во время катанья на масленице. Мне очень хотелось, чтоб на крыльцо выбежал Гаврюшка: он ошалел бы от удивления, а может быть, подбежал бы ко мне и стал допытываться, зачем пришла толпа и почему я участвую в этом приключении взрослых. Но он, вероятно, был в школе.

Толпа женщин ещё не успела подойти к широкому крыльцу конторы, как из открытой двери вышел тщедушный, сутулый управляющий с больным лицом, с русой бородкой, с острым горбатым носом и недобрыми глазами. За ним тяжело переваливался с ноги на ногу Матвей Егорыч. Он был трезвый и угрюмый, но в умных глазах его я заметил смятение, словно его оглушил какой-то удар и он не может очухаться. Подрядчица с красными пятнами на лице, осовелая, растерянная, бормотала что-то. Её глаза прыгали из стороны в сторону, и она жадно ловила ими женщин, которые шли впереди. Толпа остановилась и как будто сконфузилась и заробела. Мне показалось, что многие резалки стали прятаться за спины товарок. Густой и плотной кучей все застыли перед высоким крыльцом. Прасковея тоже как будто смутилась и с тревогой в глазах озиралась по сторонам. Ни матери, ни Марийки я не видел: маленькие ростом, они исчезли за рядом голов в белых платках, а я стоял со своим багром поодаль от толпы.

Управляющий, будто нехотя, с холодным равнодушием оглядел гурьбу женщин и строго, с угрозой, спросил неожиданно гулким голосом:

— Почему вы бросили работу и самовольно ушли с плота? Разве вы не знаете, что в разгар путины нельзя прерывать дневной работы даже на час? Какой смутьян подбил вас на это?

Надорванный голос Прасковеи крикнул:

— Вон она, смутьянка-то — рядом с вами стоит, управляющий!

Со всех сторон закричали женщины, и несколько рук взлетели над головами и протянулись в сторону подрядчицы. Управляющий повернулся к ней, но, должно быть, ему показался смешным ответ Прасковеи, и он улыбнулся.

— Это для меня новость: я и не предполагал до сих пор, что ваша подрядчица способна подбивать своих работниц на бунт. Каким же это образом произошло? Объясните. Говори ты! — он ткнул пальцем вниз, на Прасковею. — Я вижу, ты здесь атаманша.

Прасковея взволнованно посмотрела по сторонам, как будто требуя поддержки у женщин, и, подняв голову, срывающимся голосом проговорила:

— Она и взбунтовала: штрафами взбунтовала. Она только и думает, как бы штраф содрать. А кому же задарма работать на нее охота? Вот и сегодня почесть всех дневного заработка лишила. А на Настю двойной штраф наложила за парнишку.

Подрядчица рванулась вперёд и заорала:

— Не бросайте работы, мерзавки! Вас на плот пригнали не для потехи. Ишь, сорвались с места, чтобы поглазеть, как балбесы дурака валяют. Ну, и поплатились. Дай вам волю, вы всё вверх дном перевернёте.

Управляющий с насмешкой в холодных глазах оглядывал резалок и костлявыми пальцами теребил бородку.

— Кто же это вам потеху такую устроил, что вы о работе забыли?

Смешливый голос Гали смело прозвенел:

— А рыбак Корней… Приказчик не хотел принимать у него рыбу — подачку хотел содрать, а Корней кувырнул его в море. Как тут не полюбоваться? Ведь Курбатов-то вылез, как мокрый кот. — И засмеялась.

Засмеялись впереди ещё несколько женщин. Матвей Егорыч трясся от немого хохота.

Управляющий опять улыбнулся.

— А вы не утерпели и устроили ералаш?

— Да как же не поглядеть? — крикнула Галя. — Очень даже интересно, господин управляющий. Ежели бы вы на плоту были, тоже не утерпели бы.

Тут уже дружно захохотали все женщины. Но Прасковея повернула к ним сердитое лицо и сдвинула брови.

— Ну, так вот… — строго сказал управляющий, опираясь обеими руками о перила. — За зрелище платят. А за то, что вы бросили плот, смутьянов уволю.

— Взыскивайте не с нас, а с Курбатова, — смело перебила его Прасковея, — да вот с подрядчицы. За штрафы мы не будем работать.

— Не твоё дело судить, с кого взыскивать, — закричала во всё горло подрядчица. — Ишь, обнахалилась, храбрая какая стала!

Управляющий строго взглянул на неё через плечо.

Прасковея осадила её:

— Не лай, собака, не страшно. Ты своими штрафами Маланью уморила. Ты её до могилы довела. — Потом повернулась к управляющему и небоязливо потребовала: — Прикажи, господин управляющий, штраф нынешний отменить, тогда и на плот пойдём. И чтобы она штрафами больше не баловалась. Она, вишь, какой жир штрафами накопила.

Этот её негодующий и требовательный голос словно ударил резалок: они забудоражились, закричали, замахали руками; некоторые, посмелее, стали рваться вперёд, расталкивая товарок. Матвей Егорыч стоял, заложив руки за спину, и смотрел на взбудораженную толпу с угрюмым любопытством и судорожно двигал клочковатыми бровями, словно не веря, что перед ним те самые женщины, которые сидели на плоту, всегда безгласные, покорные, и не смели поднять на него глаз, когда он проходил мимо. В кожаной куртке, в рыбачьих сапогах, в кожаном картузе, надвинутом на лоб, он казался металлическим, тяжёлым. И я ждал, что он снимет свой картуз и, как у себя в комнате, станет вдруг добродушным, простым и улыбнётся всем этим женщинам с лукавым огоньком в глазах. Но он стоял неподвижно, молча, бездушно.

Управляющий ударил костлявой рукой о перила, а другой отмахнул от себя крики женщин. Сухонький, хитрый, он крикнул примирительно:

— Идите, бабы, на плот, а мы тут разберёмся.

Ему, вероятно, надоело возиться с женщинами, он болезненно поморщился, оторвался от перил и, повернувшись к Матвею Егорычу, приказал сердито:

— Разберитесь, пожалуйста, в этой суматохе. Ведите резалок на плот и там с подрядчицей договоритесь.

И, сутулясь, он направился к двери. Но его остановила своим криком Прасковея:

— Это как же, управляющий? Только это от тебя и слыхали?

Он усмехнулся, и у него странно перекосилось чахоточное лицо.

— А что же ещё вам надо? Идите на плот, садитесь за работу, а там видно будет.

Прасковея гневно повернулась if толпе:

— Товарки, идём али не идём на плот-то? Они нас обдурить хотят. Ежели мы поддадимся, они ещё больше терзать нас будут.

Женщины присмирели и сдержанно загомонили, растерянно оглядываясь друг на друга. Прасковея будто испугалась этой тишины и, бледная, смотрела на толпу в тревожном ожидании. Но Наташа твёрдо и решительно сказала низким голосом:

— В казарму пойдём, а не на плот. С чем мы на плот-то воротимся? Дурами, что ли, побитыми пойдём?

Её голос погас в криках Марийки, Гали и матери:

— В казарму, девки!.. Раз башки подняли, не подставляй под нож. Управитель да подрядчица только дурачатся… Ишь, судьи какие!

И они зазвякали ножами о багорчики. Толпа зашевелилась, закишели белые платки, и звяканье ножей рассыпалось во все стороны.

Управляющего будто сильным ударом отшибло назад. Он даже поправил шляпу и передёрнул плечами. В глазах его уже не было хитренькой усмешки и брезгливой скуки: в них вспыхивало удивление, гнев, испуг и презрение.

— Оказывается, у вас атаманша опытная, — съязвил он пренебрежительно. — Тут уж не простая толкотня, а обдуманное действие — подпольная работа, подготовленная смута. Вот я сейчас вызову полицию, и она этой вашей атаманше и её подружкам скрутит белые ручки.

Звяканье ножей оборвалось, и толпа застыла, оглушённая властным и угрожающим голосом управляющего. Даже Прасковея растерялась и онемела. Некоторые женщины стали пятиться назад и прятаться за спины товарок.

Подрядчица ухмылялась, щёки её лоснились от удовольствия, она рыхло топталась на месте.

— Ага, достукались! Нанижут вас на чалку, как воблу. Спасибо господину управляющему — подсёк под корешек. Усмирят вас, дурёх, за милую душу. А то, ишь, как на дыбы поднялись да ножами забрякали!..

Назад Дальше