Товарищи не сомневались в ее преданности делу. Медсестра, фронтовичка, раненная в бою, она ненавидела вонючих оккупантов какой-то почти физиологической ненавистью.
Когда Ляля предложила ей эту миссию, Королькова, не колеблясь, дала согласие. Сапига от имени организации написал письмо в штаб партизанского движения и детально проинструктировал Королькову, как и к кому обратиться после перехода через линию фронта.
Некоторое сомнение у Ляли вызвало то, что Галя, как ей казалось, была недостаточно «подкованной» и идейно закаленной. Королькова верила, что наши придут. Но верила не потому, что усматривала в этом какую-то неизбежность, железную закономерность, а просто потому, что ей очень этого хотелось, потому что «немцы сидят уже всем в печенках и будь они прокляты».
Но на Лялины сомнения в отношении Корольковой никто из товарищей не обратил особого внимания. Не было времени для раздумий. Нужно было действовать, и действовать немедленно.
В конце концов, Ляля не настаивала на своем, и Галю решили послать. Это было самой роковой ошибкой молодой подпольной организации. Не оборвись к этому моменту связь с партийным руководством, не погибни в неравном бою с врагами товарищ Куприян — и молодые подпольщики наверняка не совершили бы этой ошибки.
15 солнечный весенний день Ляля провожала Королькову за город. Все время обходя центр, они прошли тихую улицу Розы Люксембург, пересекли Октябрьскую и оказались на глухой Сенной.
В центре города Ляля старалась не появляться. Оккупанты, раздраженные тем, что их призывы к молодежи добровольно ехать в Германию позорно провалились, теперь наглели с каждым днем. Охота за молодежью стала обычной полицейской операцией. Несколько раз устраивались неожиданные облавы на базаре, в Корпусном саду, в кинотеатре во время сеанса. Всех задержанных гнали под конвоем прямо на вокзал. Там на скорую руку пропускали через комиссию, которая плетками выгоняла из толпы явных инвалидов. Здоровых заталкивали в вагоны, наглухо запирая за ними тяжелую дверь. Среды стали теперь черными днями. По средам во всем гебите проводили набор. В эти дни села Полтавщины плакали навзрыд.
Ляля вывела Королькову за город, на Коломацкий шлях. Он уже подсох на солнце и слегка курился, истертый в пыль тысячами босых ног многострадальных горемык. Кажется, теперь все сразу стали бездомными, кажется, вся Украина пустилась в странствия, меряя свою землю босыми ногами, не находя пристанища в этом горьком бесконечном походе.
Первые весенние травы вылезли острыми зелеными щетками по бокам дороги. С грохотом мчались на фронт один за другим тяжелые немецкие грузовики, набитые солдатами. Путники, впряженные в тележки, как китайские рикши, шарахались от тяжелых машин на обочины.
— Смотри же, Галка, — в последний раз напоминала Ляля Корольковой, — не очень отклоняйся от основного маршрута. Кое-где, конечно, придется обходить посты, но больших крюков не делай. Ты же знаешь, с каким нетерпением мы будем ждать…
— Красноград все-таки придется обойти, — серьезно заметила Королькова. — И Сахновщину тоже.
— Возможно, ты уж там сама гляди. Но я говорю про основной маршрут.
— Об этом не волнуйся. Вообще не волнуйся. — Галина посмотрела на Лялю круглыми, как терн, глазами. — В последнее время ты стала как будто холоднее со мной.
— Это тебе так показалось, Галка…
— Не говори! Я ведь помню, как ты относилась ко мне тогда, когда вызволила из лазарета. Я, Ляля, по гроб жизни не забуду, что ты спасла меня от смерти! — с чувством сказала Королькова, глядя в землю.
— Мы вызволяли не просто тебя, Галка, — мягко заметила Ляля, — мы вызволяли прежде всего… нашу фронтовичку.
— И будь уверена, Ляля, что вы спасли настоящую фронтовичку. Вдребезги разобьюсь, лишь бы только выполнить твое поручение.
— Не мое, Галка, а наше.
— Пусть наше. Ты всегда ко мне придираешься, Ляля, к каждому слову. Ты такая придира!.. Как ты можешь! Ты этим замучаешь своего будущего мужа, — сказала Галка в шутку, но с такой долей серьезного многоопытного убеждения, что Ляля невольно покраснела, хотя и была старше.
— Не замучила бы. — Ляля ласковым взглядом окинула маленькую пышнотелую Королькову. — Остался бы только в живых…
— Ох, эти мужчины! — воскликнула Галка. — Ты с ними будь осторожна.
— Почему я? А ты?
— Я любого из них вокруг пальца обведу, Ляля. Я их уже изучила. Мне бы только платье шикарное — тогда ничего не страшно… Говорила ли я тебе, как меня на прошлой неделе в саду зацапали? «Гебен зи папир, паненка?» Паненка сделала ему улыбочку, повела бровью — «дома забыла, майн лиебен…». Отпустил, болван.
— Но на бровь не всегда полагайся, Галка, — сказала Ляля, сразу став серьезной.
— А на что же с ними полагаться? У меня больше ничего нет.
— На сердце полагайся. На свое советское сердце.
— Опять тебя это волнует, — обиделась Королькова. — Будто я какая-нибудь… перекати-поле. Да я ночами, как кошка, буду идти, а днем по бурьянам змеей проползу. И не я буду…
— Как я тебе завидую, — призналась Ляля. — Через несколько дней ты увидишь наших… Нашего бойца, в нашей шинели, в наших обмотках, с нашей звездой на шапке! Какая ты счастливая, Галка!
— Я просто не выдержу! Разорвусь от радости!.. Неужели это будет?
— Расскажи им все про нас!.. Передай привет, каждого поприветствуй! — Ляля подумала о Марко. — Расскажи, как народ здесь ждет их!
— Все расскажу, Ляля! А оттуда я самолетом к вам прилечу. С парашютом прыгну!..
— Хорошо, ждем, Галка! Только смотри, чтоб твой парашют раскрылся. Не растеряйся на лету.
Они попрощались.
Пройдя несколько шагов, Королькова вдруг оглянулась. Ляля стояла на месте, взволнованная, простоволосая. Маленькие часы блестели у нее на руке.
— Который час?
— Полдвенадцатого.
Королькова как-то жалобно, совсем по-детски улыбнулась.
— Это я так спросила, Ляля. Просто так… Мне хотелось еще раз услышать твой голос. Потому что мне без тебя… как-то боязно. Вот прошла семь шагов — стало боязно.
Брови у Ляли вздрогнули.
— Но это пройдет, — поспешила заверить Галка. — Только не поминай меня лихом, Ляля. До свиданья.
— До свиданья.
Королькова, сняв на ходу туфли, пошла по обочине дороги, держа туфли в руках, поблескивая яблоками тугих икр. Походная серая сумка плотно лежала у нее на спине. Удаляясь, она несколько раз оглянулась, чтоб помахать Ляле рукой. Но Лялино легкое платьице синело уже далеко, Ляля ни разу не оглянулась на ушедшую. После прощания она не любила оглядываться.
На Сенной она неожиданно столкнулась с Коломейцевым. Озабоченный, он куда-то спешил с винтовкой на плече. Повязка на рукаве замусолена, давно не стирана.
— Привет, Убийвовковна! — фамильярно поздоровался он.
— Привет.
— Ты расхаживаешь по городу, как по собственному огороду, — заговорил полицай, вытирая пот рукавом. — Не советую так храбриться. Потому как сегодня у нас везде такой ералаш, такой ералаш!.. Загоняли!..
— Что за ералаш? — равнодушным тоном спросила девушка.
Коломейцев, оглянувшись вокруг, зашептал, как заговорщик:
— Из кригслазарета двенадцать человек дали деру!.. Ночью перерезали проволоку — и поминай как звали.
— Как же это? — подняла брови девушка. — А куда охрана смотрела?
— Ох уже эта охрана!.. Взяли вахтеров, которые проморгали!..
— Посадили?
— Тоже мне — наказание!.. Если б это наш брат проморгал, так из него сразу б душу вытрясли. Только его и видели! Тут вот и не наш промах, и то с ночи покоя нет… Начальник зубов повыбивал!.. Ну, говорит, бегите, как борзые, разыскивайте!.. А где их найдешь? Скажи, где?
Девушка с напускным сочувствием смотрела на Коломойцева.
— Разве и в самом деле найти нельзя? — простодушно спросила она. — Где-то они все-таки есть?
— Есть! Ищи ветра в поле! Еще и след махоркой посыпали — собаки чихают, не идут. Может, если бы все взялись, и нашли бы… А так беглец вскочил в первую попавшуюся хату — и нет его. Ведь нас люди как увидят за квартал, сразу же молнией летит: берегись! Один другого предупреждают как о нечистой силе… Ну, будь здорова, я побежал…
— Беги.
Ляля шла, наклонив голову, и не могла сдержать улыбку.
V
Дома кипела работа. Весна звала на улицу, никому не сиделось в помещении. Двор, подметенный утром Константином Григорьевичем, был чист, как перед праздником. Мать и тетя Варя вскапывали сад. Ляля тоже взяла лопату и присоединилась к ним.
— В наше не вклинивайся, — предупредила тетя Варя, — занимай отдельный участок. Увидим, сколько ты сделаешь.
— Давайте соревноваться!
Мама тихо смеялась, не отрывая от дочери своих глубоких, ласковых глаз, обведенных темными кругами.
Ляля охотно взялась за работу. Под упругим натиском ноги лопата легко врезалась в жирный чернозем.
Сад пробуждался после зимы. По стволам оживающих деревьев поднимались неудержимые весенние соки. Казалось, можно услышать, как они гудят, приглушенно и нежно, словно раковина, наполненная шумом моря. Ляля приблизилась к яблоньке, под которой был закопан ящик с книгами, с ее пионерским галстуком, со всем самым дорогим… Остановилась и задумалась. Когда же можно будет откопать? Земля дышала влажным приятным теплом, ласкала девушку своим нежнейшим дуновением и молчала… Земля, землица! Почему ты только дышишь, почему не говоришь? Годы студенчества, девичества, все самое лучшее — тут, в тебе, в твоей груди… Ты же лишь знойно и сладко дышишь, а не говоришь…
— Уже наработалась? — сказала тетя Варя, увидев, что девушка остановилась.
— Не трогай, Варя, ее, — попросила мать. — Пускай постоит.
Мать, видимо, понимала настроение дочери.
— Мама, посадишь под этой яблонькой цветы? — сказала Ляля.
— Почему я должна сажать? Ведь это ты всегда сама делаешь…
— Может, и я посажу.
— Там помидоры хорошо растут, — заметила тетя Варя. — Теперь не очень цветами увлекайтесь. Огородов не дадут.
Вдруг из-за соседних домов, с Кобеляцкой, долетела песня, необычная и ошеломляющая в эту рабочую пору — на мотив «Раскинулось море широко»:
Раскинулись рельсы далеко,
На них эшелоны стоят…
Все сразу воткнули лопаты в землю и бросились за ворота.
— Сегодня ведь среда!
По Кобеляцкой мощеной дороге, в которую упиралась через несколько домов тихонькая, покрытая травой улица Гребинки, ехали подводы.
…Вывозят в Германию немцы
С Украины наших ребят…
Подводы ехали медленно, как длинная похоронная процессия. Одна за другой, одна за другой… Впереди — немец на тачанке, прямой, неподвижный, как будто аршин проглотил, за ним на арбах, на возах среди мешков и корзин тесно сидела молодежь.
— Из Мачех, — сказала тетя Варя. — Или из Санжар. На станцию.
Девчата и хлопцы, несмотря на жару, были в зимнем: в теплых платках, в пиджаках, взятых в далекий каторжный путь.
Прощайте, зеленые парки,
Мне в вашей тени не гулять…
Сидели на возах, обнявшись, голова к голове, спустив за грядки ноги. Не пели, а голосили — слышно было даже в самых дальних белобоких кварталах Полтавы.
Я еду в Германию хмуру
Свой век молодой коротать…
Песня слагалась вперемежку из русских и украинских слов, видно, она была создана сообща молодыми русскими и украинцами, которых постигло одно и то же горе.
Прощай же, родной городишко,
И ты, дорогая семья… —
рыдал высокий девичий голос. Полицаи с белыми повязками на рукавах брели по бокам колонны, как понурые псы. Мостовая неумолчно грохотала, кричала камнем и железом.
Нам слез не забыть материнских
И хмурые лица отцов,
Которые нас провожали,
Как будто живых мертвецов…
Ляля стояла словно немая. Лицо стало похоже на белый камень. Исчезла за углом дома последняя подвода, а Ляля все стояла, слушая, как песня, заполнив весь тракт, уходит в глубину города, вонзается в него, как нож.
Небо было чистое, голубое. Ласточки купались в солнечных лучах.
— Ляля, ты плачешь? — со страхом взглянула на дочь Надежда Григорьевна, хотя у нее самой глаза были полны слез. Ляля отвернулась.
— Это от солнца, ма…
Они вернулись в сад и снова взялись за лопаты. Копали мрачно и молча, как поденщицы.
Внезапно за садами, на шоссе, куда свернула колонна, затрещали выстрелы. Кто-то пронзительно закричал.
По садам уже разносился топот множества ног, треск веток. Вдруг из-за соседского сарая выскочила растрепанная девочка и ловко перепрыгнула через забор в сад Убийвовков. Запыхавшаяся, босая, она была, однако, в длинном кожушке. Грубый шерстяной платок сполз на затылок, как башлык.
Девочка взглянула на женщин, на Лялю, оглянулась и выдохнула:
— Фу-у!..
Облупленный от весеннего ветра нос оросился потом, а личико было в золотых веснушках, словно обрызганное солнцем.
Тетя Варя с несвойственной ей стремительностью метнулась к погребу, открыла двери:
— Марш сюда!
Девочка мгновенно очутилась в погребе, словно нырнула в землю. Тетя Варя заперла дверь, посмотрела в ту сторону, откуда выскочила девочка, потом остановила взгляд на Ляле и улыбнулась молодо, задорно. Ляля радостно кинулась ей на шею. В это время из-за сарая выскочил запыхавшийся грузный полицай. Он подбежал к ограде, остановился.
— Не пробегала тут девка? — крикнул он, обращаясь к женщинам в саду.
— Пробегала, — спокойно ответила тетя Варя. Ляля оторопела.
— Куда же она пробегала?
Тетя Варя махнула рукой куда-то вверх, над садами, где с криком проносились ласточки.
— Туды…
Полицай, закинув голову в небо, посмотрел, куда показала ему тетя Варя.
— Куды?
— Туды, — снова махнула она в неопределенность.
Он постоял какой-то миг, словно колеблясь, и тяжело затрусил дальше через соседские сады. Он не слышал, как вслед ему рассмеялись женщины — весело, искренне, от души.
Вечером беглянка сидела в доме Убийвовков и ужинала, рассказывала о себе.
— Подумаешь, — говорила она, — это нам не впервой. Я третий раз вот так вырываюсь. Только чемодана жалко.
— Так что же, твоя одежа пропала? — обескураженно спросила тетя Варя.
— Что я — глупая, чтобы одежду брать? Мы в чемоданы солому да кирпич кладем. Лишь бы тяжелые были. Не очень-то холуи поживятся.
— Сегодня там кого-то убили, — грустно сказала Надежда Григорьевна.
Девочка помрачнела.
— Каждый раз кого-нибудь убивают. Редко когда без этого обходится.
— И ты не боишься? — спросила Ляля, сверкая глазами.
— Страшновато, особенно первый раз, но что поделаешь?.. Лучше уж пусть убьют, чем в неволе жить!
Женщины не скрывали своего восхищения. Константин Григорьевич смерил девочку удивленным взглядом:
— Да ты чья такая?
— Людская!
— И не скажешь?
— И не скажу!
Все рассмеялись.
— А мы видели днем, как вас везли по Кобеляцкой, — сказала Ляля.
Девушка повернула маленькую головку с уложенными на затылке толстыми косами.
— Жалко было нас? — простодушно спросила она.
— И жалко, и очень, очень больно. Неужели, думаю, вот так и будут петь до самой могилы и не воспротивится никто? Простите, что я так про вас подумала.
— Прощаю, — серьезным тоном сказала девочка. — Про нас многие так думают. С песнями, мол, на каторгу идут. А мы спокойно сидим да песни поем лишь до первого крутого поворота. Сами же план имеем наперед — где и как!.. Как только садов много — шурх, и нету!.. А хлопцы сговорились ночью на станции из полицаев души вытрясти. А почему не вытрясти?.. Кто как может, так и трясет!.. Теперь все их трясут!..