На пляже тем временем, видимо, говорили о них. Краем уха Мария услышала сказанное кем-то из женщин: «Смотрите, какая славная девчушка! Вовику нашему во всем везет!..» Приятно это было слышать Марии, и люди на пляже сразу стали приятны ей, потому что все они, наверно, тоже любили Вовика… Одни, встав в кружок, перебрасываются мячом, другие заводят на коврике патефон, а сам директор, товарищ Гопкало, в подтяжках, в натянутой на лысину женской панаме, сидит над корзинкой, потрошит рыбу для ухи. Директорша кричит ему, чтобы он набросил что-нибудь на плечи, а то совсем сожжется, но он и в ус не дует, хотя непривычные к солнцу плечи его стали уже розовыми, как у младенца.
Поймав на себе взгляд Марии, товарищ Гопкало приветливо помахал ей зажатым в руке ножом.
— Как там старик твой? Громы на меня мечет?
— Да было…
— Наверно, и с трибуны грозился ославить?
— А разве не стоит?
— Конечно, сами виноваты… Распоясались, зашли не в свои воды, он и вытурил…
— Вовик, — долетело из группы сидевших на песке женщин, — долго ты будешь там держать свою полонянку? Веди ее сюда!
Вовик неохотно предложил девушке:
— Пойдем к нашим?
— А тебе очень хочется?
— Не очень.
— Ну, тогда лучше пойдем, проводишь меня немного…
Они медленно пошли тропинкой по направлению к рыбацкому поселку.
— На уху мы вернемся! — крикнул на ходу Вовик своим. — Без нас не начинайте.
— Да, ты на готовое любишь… — прогудел ему вслед отец. — Смотри, стрелять там не вздумай!
— Есть, товарищ контр-адмирал! — бодро откликнулся Вовик и, засмеявшись, подхватил девушку под руку.
Рыбозаводцы скоро исчезли за пригорком, и Мария осталась с Вовиком с глазу на глаз.
— Куда мы идем? — с удивлением спросила она, когда высокая, по колено, трава зашумела у нее под ногами. Лишь теперь Мария заметила, что они, свернув с тропинки, идут куда-то в открытую степь. — Куда ты меня ведешь, капитан?
— А ты боишься?
— Нет, не боюсь… Веди куда хочешь!
— Вот это я люблю, — засмеялся Вовик, уводя Марию в глубь острова.
— А в самом деле, зачем ты ружье взял? — спросила немного погодя Мария.
— Как зачем? — удивленно поднял тонкие свои брови Вовик. — Может, я какую-нибудь жар-птицу там для тебя подстрелю! Хочешь, чтоб я жар-птицу к твоим ногам положил?
— Разве на жар-птиц сезон уже открылся?
— На жар-птиц, Марийка, сезона не бывает: летит — хватай!..
VI
Сухим пахучим воздухом дышала на них степь. Отцветали травы, красовались последние дни перед тем, как вступить в пору красного лета и сразу пожухнуть на солнце. Встревоженный ветром ковыль серебристо волновался вокруг, задумчиво, тихо звенел, как и в седую старину, при каких-нибудь скифах.
Там, где они проходили, вспугнутые птицы тучами поднимались из трав, с пронзительным криком кружась в воздухе. Все тут смешалось: морские и степные чайки, кулики и жаворонки, бакланы и аисты. Все клекотало, все выражало беспокойство.
— Ага, почуяли, что браконьер идет! — весело шутил Вовик.
Несколько раз он порывался выстрелить, но Мария каждый раз хватала его за руку:
— Прошу тебя, не надо… Это они за свои гнезда тревожатся!..
В степи почти не было людей. Едва виднелись где-то на самом горизонте две девичьи фигуры, и Мария, удовлетворяя любопытство Вовика, объяснила, что это, наверное, снова приехали в степь студентки на практику по ботанике.
Кое-где маячили фигуры колхозных пасечников, одиноко хлопотавших возле своих ульев, раскрашенные кровельки которых едва виднелись из травы. Проходя мимо одного из таких пчелиных поселений, Вовик громко окликнул пасечника, спросил, богатый ли нынче сбор. Пасечник обернулся к нему в своей парандже, смешной, страшный.
— Проходи, проходи… — подал он голос. — Мои пчелы духу твоего не выносят…
— Вот дракон! — засмеялся, взглянув на Марию, Вовик. — А еще знакомый: на моем катере сюда переправлялся…
Вскоре впереди стеной встал камыш. Издалека он едва темнел, разбросанный отдельными крапинками по степи, а вблизи был как лес. Высокий — всадник спрячется, густой — мышь не пролезет. Каждый год косили его жители острова на топливо, но никогда не могли выкосить и наполовину.
— Добре черту в дудку грати, сидя в очеретi[9], — смеясь, вспомнила Мария любимую поговорку отца. — Одну зломить, другу вирiже!..
— Да там же полно оленей! — воскликнул Вовик, настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из зарослей. — Но разве туда проберешься!
— Бывает, они и в степь выскакивают, но редко, — сказала Мария, тоже вслушиваясь в таинственный шорох камышей. — Говорят, что отсюда после акклиматизации наши олени по всей Украине пойдут.
— Уж и по всей!..
— Ну, хоть по югу…
— Смотри! — вдруг исступленно закричал Вовик, хватаясь за ружье..
— Не стреляй! — загородила ему дорогу Мария.
Что-то пышное, яркое, похожее и вправду на сказочную жар-птицу, внезапно мелькнуло в камышах, вспыхнуло на солнце и пропало в траве. Вовик, приготовившись для выстрела с колена, ждал, бледный, напряженный, пока оно появится снова.
— Ты куда это целишься? — неожиданно раздалось почти рядом. — Варвар ты, дикарь, убери ружье.
Затрещал камыш, и из зарослей выбрался, обливаясь потом, худущий высокий юноша с рыжим, как огонь, ежиком на голове. Мария сразу узнала его: это был новый, недавно присланный сюда зоолог — младший научный сотрудник заповедника. На ходу надевая пенсне, взмахивая зажатым в руке блокнотом, он приближался к Вовику с такой свирепой решимостью, словно собирался проломить ему череп этим своим блокнотом.
— Убери ружье, говорю! А то… а то я с землей тебя тут смешаю!
Вовик поднялся, немного растерянный, но не испуганный. Перекинув ружье через плечо, ответил с достоинством:
— Камышового луня каждому разрешено бить: хищник!
— Сам ты хищник, хоть и бакенбарды отпустил. Тебе камышового луня позволили, а ты по кому стреляешь? Фазана от луня не отличишь?
— A-а, это ж фазан! — удивленно воскликнула Мария.
Зоолог, словно только теперь заметив девушку, стоявшую у камыша, круто повернулся к ней.
— Три дня как завезли, а тут уже и коршуны вьются!..
— Я не знал, что это фазан, — примирительно сказал Вовик.
Зоолог не пошел на мировую.
— Разговаривать с вами не хочу! Вот тут, при девушке, выражаю вам свое презрение! Убирайтесь отсюда прочь!
Сказал, поправил пенсне и, задумчиво вглядываясь в заросли, стал что-то записывать в свой блокнот.
Вовику ничего больше не оставалось, как распрощаться с этими неприветливыми камышами. Взяв Марию под руку, он двинулся с ней обратно. Молча брели они по тем самым травам, что так надежно спрятали сверкнувшую на солнце жар-птицу. Солнце клонилось к западу, и цветущая степь, играя красками, сама уже вся пылала, словно громадная фантастическая жар-птица, притаившаяся, распластавшаяся на земле.
Девушка не решалась первая нарушить молчание: чувствовала себя неловко после этой стычки, которая казалась ей чистым недоразумением. Ведь Вовик, может, и в самом деле не знал, а тот сразу набросился… Нехорошо все получилось! И как горько, наверное, сейчас Вовику, как неловко ему перед ней…
Вовик, однако, из-за всего этого, кажется, не слишком расстраивался.
— Это ты виновата, Мария, — вскоре заговорил он в своем обычном шутливом тоне. — Не надо было тебе вспоминать про того черта… А то, видишь, вспомнила как раз под руку, он и выскочил из камышей в своем пенсне!
Мария улыбнулась.
— Ты веришь в приметы, Вовик?
— Хочешь не хочешь — поверишь… День выдался какой-то невезучий! То твой «олимпиец» набросился, то пасечник жало выпустил, а тут этот накрыл… Куда ни подайся — отовсюду гонят, всюду улюлюкают, словно сговорились… Уж не старик ли твой, Марийка, такую облаву на меня организовал?
— Что ты! Папа этого зоолога еще и в глаза не видел!
— Так откуда же, по-твоему, все шишки на меня? За какие такие грехи? Почему я для всех такой… неприемлемый?
Он говорил как будто шутя, но за шутками, чувствовалось, кроется и неподдельное беспокойство.
— Не знают они еще тебя, Вовик, — утешала его Мария. — Если б знали — все полюбили бы!
Вовик остановился, испытующе посмотрел девушке в лицо.
— Ты это искренне?
— Искренне.
— А сама ты… Хорошо уже меня знаешь?
Мария задумалась.
— И правда, я тебя ведь еще мало знаю, Вовик, мы так редко встречаемся… — И, усмехнувшись, добавила: — Скажи мне сам… какой ты?
— А я… такой! — проговорил Вовик и, неожиданно обхватив Марию руками, крепко поцеловал в губы.
Сухой, горячий поцелуй ожег ее, опьянил… Так неожиданно, молниеносно все произошло, что закружилась голова…
В полузабытьи какое-то мгновение она лежала у него на груди, а очнувшись, освободилась из объятий, повернулась пылающим лицом к степи. Он ее поцеловал… Правда, не совсем таким представлялся ей этот первый поцелуй, что так внезапно опалил ее сухим огнем… Но он ее поцеловал!
Отныне перейдена межа, что разделяла их до сих пор, но больше разделять не будет. Отныне она вся принадлежит ему, а он ей. Повернулась пылающим лицом к своему капитану, и он показался ей теперь роднее всех на свете. Веселый, возбужденный стоял по колено в цветущих травах и, смеясь, шутливо целился ружьем в небо.
Прогремел выстрел; далеко по степи покатилось эхо…
Мария стояла в каком-то радостном оцепенении. По кому он стреляет, этот ошалевший от счастья парень? Не сказочная ли жар-птица померещилась ему в чистом высоком небе? Или, может, на радостях салютует самому небу, своей молодой победе?
Шальной Вовкин выстрел, видимо, услышали на пляже, потому что вслед за этим появилась на пригорке женская фигура и стала размахивать чем-то белым.
— Кажется, мамахен, — усмехнулся Вовик. — Наверно, уха готова… Пойдем быстрей!
На пригорке и в самом деле стояла мать Вовика. По ее злому, встревоженному взгляду Мария сразу догадалась, что случилось что-то неладное. Какая уж там уха, когда и огня не видно, и рыбозаводцы, уже собравшись, медленно под руки ведут кого-то берегом к катеру…
— Это только ты на такое способен! — набросилась директорша на сына. — У отца солнечный удар, нужно спешить на материк, а ненаглядный сынок тем временем бросил всех и шатается где-то на краю света!
Вовик помрачнел, стал оправдываться:
— Откуда ж я знал, что с ним будет удар…
— Быстрей, быстрей! — торопила мать. — Пусть бы уж нас, а то ведь и судно бросил на произвол судьбы: тоже мне капитан! В пожарники бы тебе, как ее отец сказал.
— Пожарники тоже дефицит.
— Разбаловали мы тебя — дальше некуда, до сих пор каюсь, что в нахимовское не отдала! Там бы тебя вышколили!
Из-за материнского нагоняя Вовик не успел даже оглянуться на Марию. Съежившись, словно пойманный на месте преступления нашаливший мальчишка, торопливо спускался к морю, а мать, не отставая ни на шаг, все что-то сердито выговаривала ему.
— Бессердечный ты, Вовик, эгоист! — это было последнее, что долетело до Марии.
VII
Дема, возвращаясь из поселка, застал Марию на том же месте, где оставил ее с напористым капитаном.
Теперь она стояла одна, держа туфли в руке, и ветерок слегка шевелил ее голубую газовую косынку, накинутую на плечи. Равнодушная к Деме, чья тельняшка рябила уже невдалеке, девушка все свое внимание обратила на море: из залива выходил «Боцман Лелека», сияющий, облитый вечерним солнцем… Глядя, как он удаляется, Мария вся даже потянулась ему вслед.
— Не помешаю? — ехидно спросил Дема, приближаясь.
— Кому?
— Да кому ж… тебе, твоему плачу на валу.
— Ой нет, ты как раз вовремя, Демочка: ни раньше ни позже.
— Такова уж моя судьба — являться вовремя… Я ведь вижу — «Боцман» с якоря снялся… Ну что, здорово вы тут покутили?
— Здорово… Глянь, вся затока пылает, будто красным вином налита!..
— То от неба, а я про землю спрашиваю… Ты что, и правда пьяная?
Мария покраснела. Потом вдруг встрепенулась всем телом, и что-то затаенно грешное блеснуло в ее глазах.
— Ой, пьяная я, пьяная, Демочка!
— Пора, пойдем уже. Солнце садится.
Пошли тропинкой к маяку: «олимпиец» размашисто вышагивал впереди, девушка едва поспевала за ним.
— Рекорд поставил, Дема?
— Может, и поставил, да зафиксировать некому было: судей подходящих не было.
— Это ты на меня намекаешь? Я не могла.
— Знаю, что не могла.
— А книжка, Дема?
— Любы не было, я матери оставил.
— Какие новости в поселке?
— В среду комсомольское собрание.
— Собрание? Это чудесно…
Все казалось сейчас Марии чудесным. И собрание, и море, и эта предвечерняя угасающая степь. Идти было легко, сами ноги несли…
Сонце заходить, Мiсяць iсходить,
Човен по морю тихо пливе…
— О, ты и поешь? — удивленно обернулся на ходу парень.
— Я? Пою? — Мария засмеялась. — Это тебе почудилось, Дема!
…Дiвчина в човнi пiсню заводить,
А моряк чуе — серденько мре…
— Стоп! — вдруг остановился Дема. — Олени!
— Где? — Мария подбежала, прислонилась плечом к юноше. — Где ты их увидел, Дема?
— Вон у той полоски камышей.
— Ага, вижу, вижу!
На далеком пригорке, едва различимые на фоне камышей, стояли живописной группкой олени: олень с оленихой и олененком. Наверно, выскочили из чащи на простор, увидели перед собой огромный багровый шар солнца, лежавший уже почти на самой траве, да таки застыли в удивлении.
— С ветвистыми рогами — это олень, а рядом — олениха…
— Та самая, Дема? Та, что, помнишь, облетела тогда одним духом весь остров?
— Может, и та…
— И уже с олененком!
— Семейка, — невесело пошутил Дема и, все сильнее чувствуя упругое тепло Марийкиного плеча, слегка обнял ее рукой за талию. Девушка не отстранилась, как будто боялась малейшим движением спугнуть далеких оленей.
— Стоят, как на картине… Чем не символ, Мария, твоего будущего семейного счастья?
— Оно и тебе бы к лицу…
— Эх, что я… Мне, Мария, не светит…
Сказал будто в шутку, но и другие, горькие, нотки обиженно прозвучали в его голосе.
— Почему не светит? Такое, Дема, каждому светит, только пожелай…
— Только пожелай? — недоверчиво переспросил Дема, и девушка почувствовала, как крепкая рука его непроизвольно сжимает, медленно притягивает ее к себе.
— Дема, ты что? — изумленно подняла она глаза на юношу.
Дема не ответил. Словно захмелев, с перекошенным, как от боли, лицом вдруг сгреб ее своими ручищами и, сгибая, притягивал к себе.
— Ты с ума сошел, Дема!
— Мария! Мария! — шептал он, в каком-то исступленном отчаянии приближая к Марии лицо, как слепой. — Долго ты меня будешь мучить? С тем ты не так… тот, наверно, уже целовал тебя сегодня…
Изогнувшись, напрягшись изо всех сил, девушка выскользнула из его рук. Растрепанная, задыхающаяся, отскочила в сторону и стала поправлять волосы. Лицо ее пылало гневом.
— Целовал, ну и что? — выкрикнула она, чувствуя, что тот поцелуй еще и сейчас горит на ее губах. — Целовал и будет целовать.
Дема закрыл лицо руками.
— А ты не лезь, — уже спокойнее проговорила девушка. — Скажи спасибо, что туфлей вот этой не получил, явился бы на маяк меченый!
Не было уже оленей на далеком пригорке, словно и не стояли они там никогда. Может, метнулись в камыши, может, понеслись что есть духу по острову, осматривая свое диковинное степное царство, бескрайнее и в то же время замкнутое со всех сторон непреодолимой морской синевой… И наверно, только в самую суровую из зим (боится таких зим директор заповедника!), когда мороз скует море, вырвутся олени на вольную волю, бросятся напрямик через море куда глаза глядят: может, в Крым, может, на Кубань…