- Я утрусь о твое плечо, можно?
- Валяй. Я давно вытираюсь твоим рукавом.
Феофан прямо измучился за кустом. Вытащил и он полу рубахи - так вспотел, как будто поборол десятерых и десятеро его побороли. Нет, думает, тут без убийства не обойдется - лучше держаться от них подальше. Уходя, все оглядывается: не кончилось ли? Но трынта в самом разгаре.
Трещат ицары, скрипит чеканный пояс, и стонет, стоном стонет земля под ногами.
- Лисандру, отвезти тебя на подводе домой или тут отлежишься?
- Воля твоя... Что до меня, то я оставлю тебя здесь.
- Жене хоть скажи, чтоб знала...
- Скажу. Отчего не сказать...
К закату на поляне живой травинки не осталось. Земля разворочена, словно ее вспахали, дважды боронили и опять перепахали... Устал страшно бадя Андрей, но и Лисандру устал. Теперь ицары легко выскальзывают из рук Лисандру. Зато и чеканный пояс быстро убегает от рук Андрея. Но борьба остается борьбой, и один из двоих должен лежать на земле. Хорошо бы остаться Андрею с четырьмя передничками вместо ицаров, но неплохо бы и кепке Лисандру разлететься, как было обещано: козырек направо, а все остальное с пуговкой вместе налево...
Вдруг рука бади Лисандру повисла, сведенная судорогой. В тот же миг уронил руку и бадя Андрей. Затем Лисандру уступил, дав Андрею передохнуть, а бадя Андрей не такой человек, чтобы оставаться в долгу, когда его уважат. А потом одна рука потянулась поправить ицары, другая взялась за чеканный пояс.
- Коня отдам за одну затяжку...
- И я отдаю коня...
Оба отступают на шаг, оба садятся на развороченную землю. Задумались, погрустили, потом вяло стали крутить цигарки, собирая крохи табака с распаренных пальцев.
- А ты сильный, Лисандру.
- Да и ты хорош. Кряжистый.
Курят молча, поглядывая на коней, которые давно стоят, положив головы друг дружке на спину.
- Лисандру, не хотелось бы тебе выпить стакан розового вина? Прохладненького?
- Не откажусь.
- Тогда поехали ко мне.
Развернули телегу бади Андрея, запрягли и поехали. Лисандру очень понравился розовый прохладный напиток, и он попросил Андрея потрудиться зайти к нему попробовать мускатного. А поскольку бадя Андрей души не чаял в мускатном, он, конечно, пошел...
К осени жена бади Андрея родила ему еще одного сына, и Лисандру позвали на крестины. А к весне жена Лисандру родила еще одну дочь, и тогда бадя Андрей был приглашен в крестные отцы...
Потом повелось, что всякий раз Лисандру сдувал через край стакана несколько капель вина на счастье Андреевых сыновей, а Андрей отливал несколько капель за здоровье Лисандровых дочек.
Затем жена Андрея пришла к жене Лисандру с деревенскими новостями, а на другой день жена Лисандру принесла жене Андрея новости еще похлестче. Потом мальчишки бади Андрея сделали змея девочкам Лисандру, а девчонки Лисандру сделали три куклы мальчишкам бади Андрея...
И с некоторых пор, когда бадя Лисандру торопливо спускался в долину, никто его не спрашивал, куда он идет. Никто не спрашивал также и бадю Андрея, когда он подымался на гору... И такая между ними завязалась дружба, что люди, не знавшие, в чем дело, удивлялись:
- Чего это они зачастили - то Андрей к Лисандру, то Лисандру к Андрею?
А те, до кого дошли кое-какие слухи, охотно объясняли:
- Да они ж кумовья... Так заведено у нас, у молдаван...
Пошел, гнедой, пошел...
В голове колонны шагает капрал Харабаджиу. Обмоткой закутана шея, полы шинели заправлены под ремень. Идет медленно, понуро, изредка приговаривая ласково одно и то же:
- Пошел, гнедой, пошел...
Вслед за капралом катят четыре военные повозки, оплакивая свою участь тягучим перезвоном. С трудом плетутся истощенные подстриженные кони, то и дело оставляя на ледяных заплатах дороги мягкие пепельные оскользни подковы бог знает где остались...
Следом за повозками три лошади с трудом тащат полевую пушку. Кто-то от нечего делать заткнул ей дуло пучком соломы. Пушка беспрерывно подпрыгивает на ухабах, и кажется, что ствол без конца силится, да никак не проглотит солому...
За пушкой бежит тощая собачонка, прихрамывая то на одну, то на другую лапу. Видать, болят все четыре, но она прихрамывает по очереди, давая каждой передохнуть. Чья она и откуда, кто знает?.. Должно быть, почуяла, что войско возвращается домой, и увязалась за ним: а вдруг дома солдаты вспомнят, что была она им товарищем в пути, и подыщут ей какую-нибудь конурку...
Замыкает колонну капитан Фулжер. Едет медленно на рыжей кобылке. Бросил поводья, запрятал руки в рукава и сидит зажмурившись, - может, дремлет, может, пытается собрать все военные дороги в одну-единственную, а может, просто спит в седле...
Крым...
Простуженное солнце медленно сползает за гребешок холмов, чуть-чуть золотя узкую замерзшую дорогу, и нет у этой дороги ни конца ни края. Из-за моря дует влажный, холодный ветер. То стонет, то по-собачьему завоет, и порою в этой бродячей скорби его слышатся знакомые грустные мелодии... Солдаты вдыхают его полной грудью - наш, родной ветер. Прошел, бедняжка, целое море, полсвета обежал, а все-таки нашел... Должно быть, жена его послала или, может, дети...
Вязкая, залежавшаяся тишина. Ни человеческого голоса, ни лошадиного ржания. Только повозки отстукивают мягкий крестьянский перезвон: хай-хай, хай-хай. Одна лишь дорога - домой - звенит таким ласковым перезвоном, и все без устали слушают его. Слушает Харабаджиу, слушают солдаты, слушает капитан Фулжер, дремлющий в седле. Этот перезвон колес - их хлеб, их печка, их родня и их дети. И солдаты слушают, сеют по ветру неровную струйку старческих своих грехов. Капитан заложил два пальца за ворот шинели, подыскивая место для кадыка. Сказал вялым, скучным голосом:
- Капрал Харабаджиу.
Собачка, зная, что это длинная история, побежала в поле, опустив голову к земле: авось найдется что-нибудь съедобное.
Харабаджиу идет к капитану, глядя куда-то в пустынное поле, будто жалуется оставшемуся дома куму: "Сто раз меня вызывал этот капитан, а потом взял да вызвал еще раз..."
- Слушаюсь, господин капитан.
- Опять свалился гнедой, Харабаджиу?
- Упал, господин капитан.
- Почему не пристрелишь?
- Пристрелю, господин капитан. Ей-богу, пристрелю.
- Бегом. И пристрели. Иначе сорвешь операцию.
Сорвать отступление - это, конечно, очень опасно, но Харабаджиу и не думает бежать. Идет все тем же усталым шагом, вглядывается в широкое поле, отыскивая кума: "...И ты думаешь, что он мне сказал? Все то же..."
Гнедой уже на ногах. Дышит часто, но его дыхание уже не может растопить изморозь вокруг ноздрей. Столько он падал, бедняга, что казалось, проделал всю дорогу, волочась на спине. Дышит часто, словно ему опостылело это дыхание, ниспосланное лошадям на мучение. Ему будто все равно, как с ним обойдется Харабаджиу, - может, пристрелит, может, простит и на этот раз...
Все же, учуяв шаги хозяина, он поворачивается и долго смотрит полузакрытыми глазами на ремень капрала. Харабаджиу не замечает гнедого. Он принимается разворачивать обмотку на шее, а потом снова наматывает ее с таким расчетом, чтобы и капле ветра не просочиться.
Капитан Фулжер, ожидая исполнения приказа, достает окурок сигареты и закуривает. Солдат из артиллерийского расчета подходит понюхать табачный дымок и еще раз попытаться, в сотый раз попытаться:
- Господин капитан, а по мне - бросить бы к черту эту пушку.
- Нельзя, Михалаке.
- Отчего ж нельзя?
- А если случится бой?
- Так нет снарядов.
- Это знаешь ты, а противник не знает. Увидит пушку и испугается...
Михалаке смеется. Станет кто пугаться пушки, в которую воткнута уже солома...
Наконец Харабаджиу завязал обмотку, вышел в голову колонны, бросил три слова:
- Пошел, гнедой, пошел...
Гнедой будто понял, что и на этот раз его простили. Навалился всем телом на упряжь, поднял ногу, подержал ее, дрожащую, потом медленно опустил, затем другая нашла себе место, и колонна двинулась. Откуда-то с поля, хромая, прибежала собачонка, будто жалуясь солдатам: черта с два, и на этот раз ничего не нашла... Заняла свое место позади пушки, и повозки начали свой перезвон. Солдаты медленно шагают, слушая его, и мастерят из этого перезвона караван хлеба, теплые печки, детей, похожих на них. Изредка, когда попадется особо трудный подъем, слышится голос Харабаджиу:
- Пошел, гнедой, пошел...
Небо на западе еще румянится, но где-то вдали, над морем, уже засияли две звездочки. Мигают, прижались друг к дружке и дрожат, - видно, боятся упасть в море. Ветер бьет то сбоку, то в лицо, но капитан не достает больше свою замусоленную карту. Дорога домой - единственная дорога, которую войско проделывает без карты. Надобно только идти, чтобы беспрерывно звучало: хай-хай, хай-хай...
Когда дорога начала спускаться с кручи, звон повозок снова стал дробиться и снова рыжая кобылка остановилась у ствола орудия. Капитан Фулжер опять помотал головой, как бы говоря кому-то: нет, ни в коем случае, нет! и, когда место для кадыка было найдено, позвал:
- Капрал Харабаджиу!
И опять собачонка побежала в поле, и опять шел Харабаджиу, глядел куда-то в пространство. "После этого взял капитан и позвал меня еще раз".
- Слушаюсь, господин капитан.
- Опять свалился гнедой?
- Упал, господин капитан.
- Почему не пристрелишь?
- Пристрелю, господин капитан. Ей-богу, пристрелю. Только дойду до телеги и тут же пристрелю...
- Бегом.
Харабаджиу и не думает бежать. Идет медленно, глядя в поле: "...И что, ты думаешь, он мне сказал?.."
Теперь гнедой лежит на дороге. Стерегут его с одной стороны ноги солдат, а с другой - ноги лошадей. Лежит с закрытыми глазами, безразличный ко всему. Солдаты стоят рядом озадаченные, теперь все, теперь крышка... Харабаджиу подошел к повозке, достал топорик. Попробовал тыльной стороной ладони, хорошо ли наточен. Потом отошел на несколько шагов в сторону, стал тесать мерзлую землю. Набрал мерзлой стружки в полу шинели, высыпал под ноги гнедому. Достал откуда-то веревки, пропустил их гнедому под брюхо.
- Ну-ка, взяли! Раз! Хуп, еще разок!
Гнедой на ногах. Дрожат мышцы, дрожат губы, долго смотрит полузакрытыми глазами на ремень Харабаджиу, будто удивляется: как это удалось его поднять? Но Харабаджиу не обращает на него внимания. Снова уложил обмотку вокруг шеи - уж на этот раз черта с два залезет холод... Вышел в голову колонны, сказал тихо, с таким расчетом, чтобы не услышали остальные кони:
- Пошел, гнедой, пошел...
Повозки двинулись. С поля бежит собачонка, мордочка в сторону: подумать только - и на этот раз ничего не нашла. Ну прямо-таки ничего...
Прошел еще день, - может, был вторник, а может, суббота; может, восьмое, а может, одиннадцатое... Ясное, чем-то похожее на домашнее, небо, полная луна выгоняет звезды из ледяных заплат, рассеянных по обочинам дороги. Выгоняет, выбрасывает их сотнями, но справиться не может - нет конца дороге, нет конца ни заплатам, ни звездам...
Капитан Фулжер уже не дремлет. Он ищет поводья в гриве рыжей кобылки, но не находит. Нет так нет. Смотрит печально куда-то в глубь поля - война приучила его спать днем, а ночью он бодрствует. Вдруг мелькнул Харабаджиу бежал смешно, по-бабьему разбрасывая в сторону руки-ноги.
- Господин капитан! Господин капитан!
- Что такое?
Харабаджиу идет некоторое время рядом с рыжей кобылкой, потом шепчет, чтоб не слышали нижние чины:
- По шоссе проходят войска, господин капитан. Похоже, что наши, румыны...
Капитан наконец нашел поводья.
- Харабаджиу, погоняй мою кобылку, а то размечталась старая кляча.
Рыжая кобылка свернула с дороги и благодаря большому усердию капрала поскакала в голову колонны. По долине медленно, устало тек нескончаемый поток войск.
- Они что, домой, господин капитан?
- Отступают.
Отступала и часть капитана Фулжера. Значит, тоже домой...
- Ну-ка, ребята, к ним...
Рыжая кобылка сама перешла на рысь, и вслед за ней заторопилась вся колонна.
Разбуженные повозки зазвенели совсем по-иному. Побежал и гнедой, очень смущенный: ну конечно, какой это бег?..
- Пошел, гнедой, пошел...
Вскоре часть капитана Фулжера влилась в поток. Последовало небольшое оживление среди солдат: кто откуда, кто с каких пор не курил... Вечная история: из соседних сел - сколько угодно, из своего - ни души... А что до курева - попробуй упомни такую уйму времени...
Добрую половину ночи шли молча по шоссе, слушая все тот же перезвон теперь он был полновесней, решительней.
На рассвете, взобравшись на пригорок, колонна остановилась. С хвоста понесся вопрос, который солдаты, едва ловя озябшими губами, передавали друг другу:
- Что случилось?
Через некоторое время из середины к хвосту таким же образом отправлен был ответ:
- Пала лошадь...
Несколько солдат, довольные передышкой, собрались вокруг и лениво следили, как Харабаджиу тащит мерзлую землю в полах шинели... Сделав две ходки и собравшись в третью, Харабаджиу вдруг услышал:
- Разойдись!
В бледном свете луны мелькнул короткий ствол. Харабаджиу как ни в чем не бывало продолжал рассыпать землю под ноги гнедому, краем глаза поглядывая на погоны того, кто велел расходиться.
- Лучше суньте ливорверт на место, господин лейтенант, пока не остыл. А то железо, когда остынет, от него холодом несет...
Кто-то в темноте усмехнулся. Сухо щелкнул взведенный курок, и Харабаджиу вдруг сообразил, что от капитана до лейтенанта все равно что из Крыма до дома...
- Погодите, господин лейтенант... Если пристрелите тут, кто его стащит с дороги? Вы, что ли?
Курок, придерживаемый пальцем, мягко вернулся на свое место.
- Тогда убери его к дьяволу.
- А я что делал, когда вы пришли с ливорвертом?
Гнедой на ногах. Харабаджиу распрягает его. Сгребает со дна повозки охапку соломы, берет коня за уздечку.
- Пошел, гнедой, пошел...
Молча стоят солдаты, глядя, как капрал уводит гнедого в поле. Шагах в тридцати остановились. Гнедой, будто понимая, о чем шла речь, мягко опустился на колени, затем лег, уронив голову на промерзшую, голую землю.
Харабаджиу приподнял ее, подстелив соломки.
Щелкнул кнут на шоссе, разбудив повозку, затем скрипнула другая, и колонна двинулась. Гнедой подобрал ноги, чтобы подняться, - ждал трех мягких, ласковых слов...
Но капрал Харабаджиу молчал. Торопливо шарил по карманам, достал окурок, припрятанный на самый что ни на есть черный день, закурил...
- Война, гнедой, война... И ты уж прости меня...
Повернулся и медленно побрел к колонне. Гнедой высоко поднял голову, провожая хозяина, шаг за шагом, пока поток не поглотил капрала.
Война... Таково на войне, и гнедой не жалуется. Был солдатом и он, и его благословил генерал Антонеску.
Его ни о чем не спрашивали. Положили на спину седло, в седло посадили солдата, щелкнул кнут - и пошел гнедой... Честно разделил судьбу своей армии, и не его вина, что пал он в последней военной операции - пал при отступлении...
Колонна исчезла меж холмами. Ее ужо почти совсем не слышно. Гнедой опускает голову на солому, закрывает глаза. Светает. Откуда-то из-за моря, из дому, доносится ветер, усталый ветерок. Он принес запах зеленых лугов, дыхание свежих борозд, но поздно принес... Скиталец ветер опустился на колени подле гнедого, и из его бродячей скорби начала вырастать новая мелодия, никем еще не петая, но выстраданная сполна.
Следы
Кирикэ задремал на заре, но тут же проснулся.
- Что, повалил снег?
Паша, его супруга, приподнявшись на локте, долго и пристально вглядывалась во двор.
- Нет еще. А что, плечо заломило?
- К кости подбирается, - обреченно сказал Кирикэ.
Встал, оделся, умылся. Накинул тулуп на плечи и вышел. Шел и сокрушался: "Чего надумала эта зима - не поймешь. Со дня на день люди ждут, что пойдет снег, а его все нет. Три недели не идет, и три недели ломит кости так, что прямо спасу нету!"
Эти привезенные с войны хворобы измучили его несказанно. Когда они его обступали, Кирикэ бледнел, сатанел, у него менялся и голос, и характер, и привычки. Вот и в то утро он проскочил мимо тропинки, проторенной им через двор Параскицы, хотя он и любил ходить в конюшни напрямик, любил по утрам поздороваться с вдовой погибшего фронтового товарища, любил ободряюще-ласково спрашивать, как дела, и только после этого шел на конюшни начинать свой день. Но теперь он был не в духе. Правда, увидев среди стволов старых вишен исхоженную тропку, все его существо кинулось туда, чтобы спросить Параскицу, как дела, но ноги-то, ноги несли его по совсем другой дороге...