Тем больше оснований было у него торопиться. Все весенние месяцы он, как проклятый, пробовал различные режимы инициации. Это представляло собой чрезвычайно муторное занятие. Полностью отремонтировать «Бажену» после аварии действительно не удалось. Техники из университетских мастерских смогли вернуть к жизни лишь отдельные блоки. Связали их кое-как временными соединениями, разомкнули целостный контур и поставили к каждой секции индивидуальные выводы. Автоматического согласования параметров теперь не было. Регулировать их соответствие друг другу приходилось вручную. Лаборатория в такие минуты превращалась во что-то немыслимое: бурлила в колбах сернистая вода, откуда испарения перегонялись под частично восстановленный колпак аквариума, шипел углекислый газ в баллоне, включенный, чтобы воссоздать там же атмосферу древней Земли, осаждался в трубчатом холодильнике и сливался обратно зеленоватый раствор протобелкового «океана». Подмигивали разноцветные огоньки на шкалах. Гудел зуммер, указывающий, что наступает время кормежки. Сумрак, смягченный лишь небольшой лампой в углу, дополнял картину. Запахи, горячие испарения, влага, превращающая халат в мокрую тряпку. Это и в самом деле чем-то походило на мезозой. Человеку в таких условиях существовать было непросто. К концу рабочего дня у него обычно начинало резать в глазах, щипало гортань, вероятно, от непрерывных сернистых выделений, ныли мышцы предплечий, поскольку руки часами приходилось держать неудобно приподнятыми. Тянущая длинная боль скручивала позвоночник. Наука больше не представлялась ему упорным восхождением на вершину. Свет знаний не рассеивал мрак, а делал его, казалось, ещё плотнее. Только необходимость вела его сквозь эти суровые земли. Он знал, что обязан достичь той цели, которую когда-то перед собой поставил. Бог или дьявол ведет его по этой дороге – уже неважно. Он не имеет права остановиться, пока не исполнит предназначение. Резь в глазах и боль в позвоночнике не играли здесь ни малейшей роли. Это все были мелочи, которые вполне можно было терпеть. По-настоящему его выматывало нечто совершенно иное. Его выматывало лишь то, что многомесячные усилия продвинуться дальше оказались бесплодными. Дорога, по которой он шел, привела в вязкую топь. Искра жизни, вспыхнувшая во мраке, мерцала, но и не думала разгораться. Какие бы режимы, чтобы стимулировать дальнейшую эволюцию, он ни пробовал, какие бы условия, конечно, в пределах разумного, ни создавал, сколько бы ни менял, опять-таки в пределах разумного, температуру, магнитное насыщение, кислотность среды, заканчивалось это всегда одним и тем же. Гарольд, как бы прислушиваясь к происходящему, на несколько минут замирал, выпускал псевдоподии, пробовал, если так можно выразиться, новый «пакет» режимов, а потом закатывался в истерике, вздувая и втягивая кожистые пленки на теле. Эксперимент приходилось сворачивать. Вся подготовительная работа шла насмарку.
Это опять был какой-то безнадежный тупик. Не помогали даже странные заклинания, которые он, паче чаяния, решился использовать. «Золотая формула», приписываемая Гермесу Трисмегисту, «Слово для духов воздуха и воды» Ориона Ксарийского, «Тройственное очарование или Малый Канон» великого Леопольдуса. Он почти месяц раскапывал эти тексты в Публичной библиотеке. Диковато звучала торжественная латынь среди электроники и стекла. Начинали вдруг дребезжать колбы в секциях медицинского шкафчика. Стрелки на шкалах, уже давно отключенные, показывали загадочные величины. А однажды сама собой вдруг загорелась спиртовка, сплюнув предохранительный колпачок, и трепещущий язычок огня лизнул «Биологию» старика Макгрейва.
Даже Гарольд, по-видимому, ощущал нечто такое. При одних заклинаниях он, как будто понимая их смысл, впадал в истерику, другие, вроде бы точно такие же, оставляли его полностью равнодушным, а когда произнесена была так называемая формула «Отворения врат», начинавшаяся словами: «Четырежды Тот, Кто Невидим, Неслышим и Неощутим», Гарольд, если только это не было простым совпадением, почти целиком, зацепившись за край, высунулся из аквариума. Бугорчатая «голова» ходила из стороны в сторону, «горло» натягивалось и опадало, как будто внутри у него были настоящие легкие, псевдоподии, будто руки, ощупывали верхнюю вытяжную трубу. Он напоминал узника, томящегося в заключении. И вот, что странно: стоило в это время присесть перед аквариумом хотя бы на пару минут, как Гарольд всем телом буквально распластывался по передней стенке, – взбугривался, прилипал к стеклу, как будто хотел его выдавить, поджимал «голову», замирал и мог оставаться в таком положении сколько угодно. Казалось тогда, что между ними идет какая-то телепатическая беседа. Любопытные мысли вдруг начинали ворочаться в темных глубинах сознания. Всплывали странные расфокусированные картины, которые осмыслить было нельзя. У него тогда холодел затылок, а лоб, напротив, начинал воспаленно разогреваться. Продолжалось это минут пятнадцать, больше было не выдержать, и после каждого такого «сеанса» его пошатывало, будто от внезапного истощения. Раздражал солнечный свет, бьющий в глаза на улице. Громкие голоса студентов болезненно ударяли в уши. Утомительно блестела Нева, и ветер выволакивал из-под моста тинистые неприятные запахи. Иногда его даже подташнивало, словно он съел или выпил что-то не то. Зато какими-то удивительными наитиями становилось понятным, что следует делать дальше. Например, использовать как катализатор некоторые соединения ртути. Например, готовить часть нужных сред исключительно в темноте. Например, брать для работы не заводскую, химически очищенную рибозу, а природную, со всеми примесями, возможно повышающими её активность.
Конечно, смешно было бы утверждать, что эти идеи внушаются ему напрямую Гарольдом. Ведь что такое Гарольд: достаточно примитивное, лишенное разума существо. И все-таки возникали они именно после каждого такого «сеанса». Они настойчиво лезли в голову, и просто так отмахнуться от них было нельзя. Какая-то глубинная связь здесь, вероятно, наличествовала.
Прозрение у него наступило в начале августа. Утром жена напомнила, что сегодня они едут к ребенку. Оказывается, договаривались об этом ещё неделю назад.
– Ты же не возражал тогда, помнится? Не возражал. Значит, едем. И заодно посмотришь, что там у них случилось со светом. Смешно сказать: по вечерам чуть ли не при лучине сидят. Кстати, не забыть бы, свечи просили им привезти.
– Со щитком, наверное, что-нибудь.
– Вот съездим туда и наконец разберемся.
Она поднялась сегодня раньше обычного и за кофе, волнуясь, произнесла довольно длинную речь об их отношениях. Отношения, как можно было понять, её не устраивали.
– Ты хоть помнишь, когда мы с тобой в последний раз куда-нибудь ездили?
Он пожал плечами:
– Когда отвозили ребенка на дачу.
– А до этого?
– Сегодня я не могу. Мне надо работать.
В ответ жена снова произнесла довольно длинную речь. Суть её сводилась к тому, что помимо прав существуют в жизни ещё и многочисленные обязанности. Обязанности по отношению к семье, например. Обязанности по отношению к родителям и к ребенку.
– Что же, они и дальше будут сидеть без света? – спросила она.
А отсюда делался вывод, что продолжать такую жизнь просто немыслимо.
– Мы с тобой даже уже почти и не разговариваем.
– А сейчас?
– Ну это, знаешь, по-моему, первый раз за все лето. Ты даже меня ни о чем больше не спрашиваешь.
– А о чем я должен тебя спросить? Сколько времени?.
– Вот-вот, именно так, – нервно заключила жена.
Наверное, это было до некоторой степени справедливо. Он и в самом деле не помнил, когда они в последний раз разговаривали. Только справедливость его сейчас не слишком интересовала. Он, как всегда, перелистывал, поставленный перед собой номер «Современной эмбриологии», – отмечал те статьи, которые следовало бы потом изучить, ставил галочки на полях, если что-то вдруг привлекало его внимание. Назойливый женский голос мешал работе. Трудно было понять: кто эта женщина и чего она от него хочет? Основную часть колкой тирады он пропустил мимо ушей. И лишь когда жена решительно заявила, что все, терпение у неё кончилось, он слегка вздрогнул и оторвал глаза от подслеповатого шрифта.
– Пожалуйста, повтори.
– Я считаю, что откладывать и тянуть нам не следует…
– Нет, пожалуйста, что ты сказала раньше?
– «Это уже не наука, это – что-то иное»…
И она подалась назад, испуганная его темным взглядом.
Однако ничего страшного вслед за этим, конечно, не произошло. Несколько секунд, будто смерть, длилась напряженная пауза, а потом он взял её руку и – чего уж ожидать было никак нельзя – наклонился и слегка коснулся пальцев губами.
Горячее дыхание потекло по ладони.
– За что? – спросила жена.
– За то, что ты это сказала…
Он был ей действительно благодарен. Потому что теперь он знал, что ему следует делать.
На кафедре он прежде всего покормил Гарольда. Кусочки мяса прилипли к черному телу и минут через пятнадцать всосались. Гарольд высунул «голову» из воды и задышал «горлом». Затем он быстро, но чрезвычайно тщательно разомкнул работающие блоки «Бажены»; сверяясь со схемой, которую наметил ещё в дороге, перемонтировал их и соединил в новом порядке. Получилось из этого нечто вроде цветочного венчика. Электромагнитный сердечник встал как раз напротив аквариума. Щелкнул тумблер, и обмотка по-рабочему загудела.
– Вот так, – удовлетворенно сказал он.
Далее были подсоединены многочисленные реле. Причем так, чтобы не нужно было потом подкручивать разные ручки. Он подозревал, что времени у него на это не будет. Он ни с кем не советовался и не смотрел ни в какие справочники по электротехнике. Схемы всех подключений вспыхивали у него в голове сами собой. Будто кто-то невидимый продиктовал ему сразу всю итоговую картинку. Это заняло более четырех часов чистого времени. Но когда он защелкнул наконец в последнем контуре самый последний контакт, когда «прозвонил» всю схему и перебросил рубильник, выставленный сейчас для удобства на тумбочку, когда плавно поворачивая реостат, дал на эти контуры нужное напряжение, индикаторы, вспыхнувшие в полумраке, показали ему, что все сделано правильно. Впрочем, он в этом почему-то и не сомневался.
Следующие три часа ушли, чтобы приготовить требуемые растворы. Он систематически, полку за полкой, опустошал деревянные ещё прошлого века шкафы, вытянувшиеся в коридоре, без зазрения совести вскрывал кабинеты и рылся в личных запасах сотрудников, сортировал и развешивал препараты, которые ему были нужны, растворял кристаллы в воде и с помощью «буферов» доводил их до нужной щелочности или кислотности. Скоро весь его стол покрылся ванночками и мензурками. Мерно поскрипывали под ногами просыпанные на линолеум порошки. Странные запахи, будто с того света, поплыли по помещениям. Баночки с реактивами беспорядочным стадом скопились вдоль плинтуса. К счастью, в выходной день на кафедре была пустота. Мертвая тишина царила в распахнутых вдоль коридора сонных лабораториях. Некому было остановить эту разбойничью вакханалию. Впрочем, никаких возражений ни от кого он бы, конечно, не потерпел. Решение было принято. Отступать он был не намерен. Даже Бизон, вдруг заглянувший в неурочное время, это почувствовал. Глянул на раскуроченные шкафы, задумался, пожевал губы. Препятствовать однако не стал, лишь сказал, потому, вероятно, что молчать было неловко:
– Что-то у вас вид нынче какой-то… Что-нибудь произошло? Вы случайно не заболели?
– Идея одна появилась, – ответил он, тоном давая понять, что предельно занят.
И Бизон в некоторой растерянности покивал:
– По-моему, вы слишком много работаете…
Впрочем, массивная его фигура скоро исчезла, даже не попрощавшись. Стукнула вдалеке дверь, и протянуло по коридору порывом ветра. Теперь, по-видимому, уже никто не мог ему помешать. К шести вечера «катализатор», слитый из наполовину выпаренных растворов, был практически подготовлен. Зажегся красный индикатор на термостате; температура медленно поднялась до шестидесяти пяти градусов. Большая часть работы была таким образом завершена. По этому случаю он даже позволил себе немного расслабиться. Выпил кофе в подвальчике, окнами выходящем на Первую линию. Никакого подъема он в эти минуты почему-то не ощущал. Кофе был жидковат, а в подвальчике за день скопилось стойкое асфальтовое удушье. Больше четверти часа там было просто не выдержать.