– Я отвезу тебя туда после ленча, ты сама посмотришь. В самом деле, комната классная и свободная – отдаю ее тебе с любовью. – И Люси широким жестом повела правой рукой, словно дарила полцарства.
– Это и впрямь звучит чудесно. Ты так добра. Нет, правда, я… Американцы верят в дружбу с первого взгляда, и это глупо, хотя и потрясающе глупо. – И словно светлые воды смыли пустыню из ее памяти.
– А вечером отправимся в одно славное местечко. Ты любишь танцевать?
– Ты приглашаешь меня в ночной клуб?
– Не совсем. Это не слишком похоже на обычные ночные клубы. Нелегальные заведения, без лицензий, поэтому копы всегда пытаются их прикрыть, да только копам не удается найти их, потому что каждую неделю они открываются в разных местах. Туда стекается весь молодняк, и там жутко весело. Традиционные клубы – вроде «Бродяги» или «Елены» – просто дерьмо собачье, знаешь, вечно эти гнусавые старики с их вонючим кокаином. Господи, да если захочешь в туалет в подобных заведениях, придется воспользоваться раковиной – уборные вечно заняты этими кокаинщиками.
– Было бы забавно.
– Мы прихватим с собой лишь Джиши. Это мой ассистент. Он знает такие уголки. К тому же он гей, так что тискать тебя не будет, зато танцует божественно!
Так они разговаривали, обгладывая ребрышки, слушая «Сержанта Пепера», опоражнивая бутылочку «Вальполичеллы» и наблюдая за болтающимися вокруг юнцами.
За кофе Джейн выпалила вопрос, давно вертевшийся у нее на языке:
– Люси, все это прекрасно, но мне ведь что-то нужно делать? Я хочу сказать, что мне надо зарабатывать какие-то деньги. Я ведь почти разорена.
Искорки плясали в глазах Люси Мастерсон.
– Бог мой, да разве я тебе не говорила? Солнышко, ты станешь фотомоделью. Лучшей фотомоделью в городе. Самой лучшей моделью во всем мире. Лапуля, ты когда-нибудь слышала о журнале «Всячина»?
Ивэн Кестлер был маленького роста, зато отлично сложен. Плавая в ванне отеля «Бель-Эйр», он ощущал свои прекрасные пропорции под пенящейся водой. Шестьдесят лет – солидный возраст для коренного ньюйоркца, но Ивэн никогда не следовал обычной на Восточном побережье моде пренебрежительного отношения к своему телу. На самом деле Ивэн Кестлер вообще никогда не гонялся за модой. Вместо этого он изобретал свой стиль в жизни.
Его наманикюренные пальцы двигались вверх и вниз по телу, вдоль плоского живота, крепких маленьких ягодиц, сильных маленьких ног – не ставших до сих пор тощими из-за тщательного внимания, уделяемого диете, и ежедневных упражнений на велосипеде, укрепленном в спальне трехкомнатной квартиры на Пятой авеню. Он мог не только не стыдиться своего тела, но даже гордиться им.
Телефон, стоявший рядом с ванной, приятный на ощупь, был типично лос-анджелесской необходимой вещью, свидетельствующей, что внешний мир все еще существует, причем для тебя он важнее, чем тебе бы хотелось. Но, чтобы получить жизненно необходимый массаж от звонков, тебе прежде нужно самому кому-то звонить. Ивэн наклонился к телефону и набрал номер своими изящными пальчиками. Телефонную трубку он держал в левой руке, а правой рассеянно постукивал по диску.
Семь часов. Значит, в Нью-Йорке десять вечера. Он не раздумывая звонил своей секретарше домой в Нью-Йорк в любое время. Для этого ее и нанимали.
– Лиза? Ивэн. Привет. Ну что, этот техасский ублюдок подписал соглашение насчет Тициана?
Пауза. Затем небольшое извержение:
– Он понятия не имеет, что такое «происхождение». Он что, не видел письмо от итальяшки-профессора из Флоренции? И от англичанина из Национальной галереи? Господи, он что, не понимает, что мы имеем дело с историей , мертвой, запакованной, что спешка тут неуместна? Да, да. Нет, умасли его. Не выпускай его из-под контроля, пока я не вернусь. Да, пусть держит это у Пьера сколько ему влезет, ублюдок паршивый. Только пусть парни из страховой компании будут в курсе, когда он наконец родит. Ладно? Ты подключила Дана и Брэдстрит к этому делу, навела банковские справки через Моргана? Отлично. Да. Этим пьяницам тоже нужны гарантии прямо сейчас. И нельзя упускать из виду положение в Хьюстоне. О'кей, дорогая. Что-то еще? Да, в Лос-Анджелесе чудесно. Солнце сияет, и все такое. Собираюсь вечерком пройтись по злачным местечкам. Посмотрю пару частных галерей. Никогда не знаешь, что можно откопать в этом хламе, и это не позволяет мне стареть. Ладно, милая, вернусь в четверг. Держи руку на пульсе. Хорошо.
Ивэн Кестлер потянулся за «Черным Джонни Уокером» и содовой. Никакого льда. Этому извращению он научился у ребят из «Сотби» и «Кристи«, во время промозглых темных уик-эндов в Сильтшире. Сказать, чтобы это особенно ему нравилось, нельзя, но ничего, вкус довольно приятный. Облегчает душу, и не потолстеешь, как от его любимого «негрониса».
Он удовлетворенно вздохнул. Через открытую дверь мраморной ванной комнаты ему был виден край только что проданного Пикассо. Это была невероятная сделка. Энергичный известный режиссер сидел на краешке софы и просто жаждал, чтобы его убедили сделать покупку. Ивэн выставил перед ним весьма посредственную вещицу. Забавно, как они в этом городе не умеют отличить халтуру, хотя, в конце концов, и на эту дрянь распространялось авторское право. Ну и сосунки! Да к тому же подавай им историю ! Впрочем, это происходит со всеми надуваемыми в мире искусства. Им нужна история, чтобы картина ожила, чтобы принадлежащая им особенная картина стала уникальной, история, которую можно было бы рассказывать снова и снова, пока замученные друзья не попросят пощады.
Представление с самого начала вышло удачным, собственно, так оно всегда и бывало с Ивэном. Главные деньги в этом городе сосредоточены вовсе не в киноиндустрии. Там гнездились эгоизм, страдание, слава и сексуальное могущество. Но люди типа Эдварда Уильяма Картера без всяких усилий взмывали над всем этим. Он основал Окружной музей искусств, начав с вклада в двести миллионов. Чистый доход Спилберга и Лукаса едва ли достигал подобной суммы, а ведь по сравнению с ними остальные столпы кинобизнеса были в финансовом отношении просто голодранцами. Так что когда Картер отрядил одного из своих режиссеров прикупить что-то из имеющегося в наличии у Ивэна Кестлера, сделка была предрешена еще до того, как тучный бедолага ввалился в комнату.
– Итак, я не стану ничего рассказывать вам о кубизме. Я чувствую, что вы человек, знающий толк в искусстве, со своими пристрастиями.
Каждый верит в то, что знает, что он любит. А знали немногие.
– Но чего вы никак не можете знать об этой потрясающей, необыкновенно важной картине, так это то, что мне рассказала о ней Палома.
Режиссер, широко разинув рот и глаза, не сморгнув, заглотнул все это: обед у «Мортимера» с Эртенгансом и Брук Астор, рассказ Паломы Пикассо о картине, которую добрый старина Ивэн уломал ее продать. Далекий день под провансальским солнцем, девочка качается на коленях у отца. «Папочка, изо всех твоих кубических работ какая твоя самая любимая?»
– И знаете ли вы… можете ли вы поверить… ну, теперь это принадлежит вам, мистер Эстевито. – Режисер испытывал что-то вроде оргазма, пытаясь выписать чек. – Нет и еще раз нет, мистер Эстевито. Все это мы оформим позже. Я пошлю ее вам завтра утром. Без проблем. Как это восхитительно знать, что она обретет дом, где ее будут ценить так же, как ценил ее творец. Я расскажу обо всем Паломе на следующей неделе. Она будет довольна не меньше меня.
Ивэн громко расхохотался. Было ли это мошенничеством? Совсем нет. Картина была превосходной. Она действительно находилась в частной коллекции Паломы Пикассо. Он выудил ее у нее как раз на том обеде у «Мортимера». Но правда заключалась вот в чем: она продала ее потому, что эта картина была не лучше и не хуже множества точно таких же картинок. «История» меняла все в корне. Режиссер никогда бы не вернул своих четырехсот тысяч долларов, вздумай он выставить ее на аукцион, когда его кинокарьера придет в упадок, жена бросит, а любовница решит, что она может обойтись без его перхоти, без его бессилия и пристрастия к кокаину. И что, разве все это делало Ивэна вором? Ну нет, пустые придирки. Кроме того, мистер Эстевито долгие годы будет наслаждаться своей картиной или скорее историей об этой картине, и если преуспеет в ее исполнении, то скорее всего не сможет расстаться с картиной, она прирастет к его сердцу.
Так что Ивэн был доволен и, что куда важнее, стал богаче. Как прекрасно чувствовать себя на высоте! Только некоторые люди достигали ее. Президент. Спилберг. Фолькер. Джонни. Барышников. Донахью. Все же остальные были чуть больше, чем первые среди равных, – Миченер оглядывался на Клавелла, Стрейзанд на Мадонну, Разер на Брокау. Но Ивэн Кестлер в кровосмесительном мире изящных искусств был единственным в своем роде. Он создавал мнение, был гуру, чье магическое око не только видело существующий талант, но предугадывало его появление. Ивэн Кестлер мог создать человека и мог погубить его, и он получал сладострастное удовольствие от того и другого.
Он нехотя прервал свои услаждающие душу размышления. Выйдя из ванны, он с восхищением разглядывал свое подтянутое тело. Уик-энд в Палм-Бич, на Южноокеанском бульваре, через дверь-другую от Трампса или Уитмора, в заботах только о загаре, с которым калифорнийцы, кажется, рождаются на свет. У него были тщательно наманикюренные пальцы на руках и ногах, безупречно подстриженные седые усы, густая шевелюра отлично сохранившихся волос отлично уложена. Да все свидетельствует о том, что он в отличной форме. Но уже пора идти взглянуть, чем побалует его сегодня лос-анджелесский вечер. Повезет ли ему? Встретится ли ему свободный славный мальчик?
Это всего лишь миф, что в мире искусства в этих вещах все прекрасно разбираются. Мир красоты – это жестокий мир, и все и вся в нем могло быть использовано против Ивэна в беспощадной свалке на лестнице, ведущей к солнцу. Поэтому он научился сдерживать свои эмоции. В Нью-Йорке он был неплохой ходок – Нэн, Брук, Пэт и даже, по одному счастливому стечению обстоятельств, сама Нэнси, – так что у него была репутация «безопасного» мужчины, бесконечно обаятельного, неизменно вежливого, истинного «души общества». Но страстные позывы не исчезали, и однажды в Лос-Анджелесе, американской столице геев, пузыри выходили на поверхность. Как, скажем, сегодня. Сегодня он должен был отужинать в обществе сексуально-сомнительных господ в «Спаго», затем отправиться с теми, кто готов на все, в одну галерею в Мелроузе, а потом… а потом… лос-анджелесская ночь, нескончаемая и непредсказуемая, немыслимо щекочущая нервы, безнадежно заманчивая.
Телефон прервал его мечтательное настроение, и он поспешил в гостиную, чтобы ответить на звонок, завернувшись в гостиничный махровый белый халат и прихватив большой флакон туалетной воды «Келвин Кляйн обсешн».
– А, да. Попросите его подождать. Я спущусь примерно через полчасика.
Он опустил трубку на рычаг и прошел в туалет. В Нью-Йорке все просто. Сшитые в Савиль-Роу костюмы от Хантсмана или Андерсона и Шеппарда годились на любой случай. Но в Лос-Анджелесе стиль был иным – небрежным, созданным для отдыха, а не для работы, молодежный и немного кричащий. Полное дерьмо, но благоразумнее было следовать этой блажи. Поэтому он выбрал синие слаксы, просторную рубашку и коричневато-рыжий твидовый короткий пиджак, слегка зауженный в талии. Его пикантный внешний вид вполне соответствовал тем пикантным приключениям, которые – он полунадеялся-полубоялся этого – могли бы случиться с ним непредсказуемой голливудской ночью – такой, как нынешняя.
В бунгало-3 в «Шато Мармонт», в комнате, где покончил с собой Белуши, Билли Бингэм сидел на пару с Эм-ти-ви. На самом деле вы никогда по-настоящему не смотрите музыкальную программу больше, чем она смотрит на вас, но сидите в этаком подвешенном состоянии оживления, которое нельзя назвать ни приятным, ни неприятным; более всего оно походит на достигаемое в восточной религии состояние нирваны, такого ощущения нереальности – когда тело кажется отринутым, ничего вроде бы не происходит, но время неумолимо движется вперед. Когда какая-нибудь особенно навязчивая песня ударяет по вашим нервам, у вас возникает ощущение, что вы слушаете, но в основном это просто вопрос выносливости. Под аккомпанемент Эм-ти-ви Билли понял, что жизнь продолжается, что это сильнее того, что он не хочет продолжать ее. Здесь, в Лос-Анджелесе, в «Шато», в нескольких футах от «Стрип», каким-то образом оказывалось, что с ним ничего ужасного не произошло.