– Послушай, Люси. Я не чувствую отвращения к подобным фотографиям. Правда, мне они кажутся даже красивыми – некоторые из них. Но это не для меня. Совершенно исключено. Даже не представляю, как тебе в голову пришла идея использовать меня для этого. Я говорю «нет», и покончим с этим навсегда. Догадываюсь, это означает, что я должна сматываться отсюда. Разумеется, я уйду. – Она помолчала. – Хотя с твоей стороны было бы даже слишком мило, если бы ты позволила мне провести здесь ночь.
В душе Люси Мастерсон во всю мощь грянул джаз-оркестр. Недостающий ингредиент вдруг оказался в избытке. У этой девушки есть все, чего только может желать женщина, и вот теперь ее желает женщина. Бум, бэм, и спасибо, мэм. Наконец это случилось. Люси Мастерсон влюбилась.
12
– В приглашении сказано: «Джули Беннет с гостем». Предполагаю, что ты не Джули Беннет.
Секретарша-контролер, проверяющая гостей по списку у дверей «Афронт гэлери» в Мелроузе, была несчастнейшим существом. Бледная, как сырое тесто, средних лет, да и жила она в Лос-Анджелесе. Жалкое положение цветка, прикованного к стене в этой стране праздности, удовольствий и изобилия, уничтожили остатки доброго нрава, который был в ней заложен, и теперь она способна была лишь терзать такую мелкую сошку, как Билли Бингэм, с едва заметной верхушки своей временной власти.
– Джули Беннет приедет позже, одна. У нее отскочило колесо. – Его просительный, «не-обижайте-меня-слишком-сильно» тон самым забавным образом сочетался с изысканно-вежливой ложью.
Суровая, как полицейский, женщина-страж предпочла не заметить того факта, что у галереи были свои автослесари. В конце концов, Джули Беннет была «лицом», а их насчитывалось не так-то много в гостевом списке. Этот поганец мог оказаться ее братом, агентом или даже мужем. В этом городе умеют удивлять. И она пропустила его внутрь.
Билли Бингэм проскользнул в напичканное техническими устройствами здание галереи из стекла и металла, избегая смотреть на нержавеющую сталь, претендующую на то, чтобы называться скульптурой, и на напыщенные, тошнотворно раскрашенные триптихи, отчаянно притворяющиеся «искусством». Он взял с подноса проходящего лакея бокал с шампанским и вздрогнул, когда тот послал ему воздушный поцелуй и шепнул: «Решайся, Брюс».
Лакей был прав. На открытие «Афронт гэлери» он прибыл совершеннейшим Брюсом Спрингстином. Разумеется, это получилось не нарочно, но сильно выцветшие джинсы с протертыми коленями, фирменные новые парусиновые ботинки, простая белая жокейская рубашка на коричнево-загорелом, мускулистом теле явно отдавали стилизацией под грубоватый, оборванный образ певца. Билли знал, что хорошо смотрится, а сюда он явился, чтобы добиться кое-чего для себя, – этим и объяснялась тяжкая необходимость взять напрокат чужой имидж.
Ивэн Кестлер увидел Билли Бингэма через набитую людьми комнату – надутые, как у Син Пенна, губы, модное бунтарство в духе Джимми Дина, ребячливый вызов всему и вся, и равнодушие Де Ниро – и каким-то чутьем понял, что непременно произойдет нечто хорошее, в высшей степени прекрасное и удивительное. Еще он заметил стройный, мощный торс, гордый подбородок, пересохшие губы и осиную талию. Он ощутил желание и страсть, отчаяние и необходимость того, что он, Ивэн Кестлер, мог почти наверняка обеспечить этому юноше. Всего этого было более чем достаточно, чтобы заставить его маленькие ножки быстро засеменить через разгоряченное море праздных людей к Билли.
Пока Ивэн Кестлер пробирался через плотную человеческую массу к своей цели, он не мог не заметить попутно, что не все тут были обломками кораблекрушения – наряду с подонками общества здесь плавали и сливки. Он мельком увидел Марциа Вейсмана, легендарного коллекционера из Беверли-Хиллз; Розамунд Фельзен, аристократку из Пасадены, ставшую настоящим гуру для «новых» художников Лос-Анджелеса; и небольшое число известных, процветающих художников, вроде Билли Эл Бенгстона, в ком нераздельно существовали мотоциклист и художник, веселого абстракциониста Ричарда Дибенкорна и усатого Боба Грэхэма, чья скульптура украшала ворота стадиона Олимпиады-84.
В основном здесь были ошивающиеся возле искусства бездельники: несколько почти богатых, но невежественных «собирателей», едва ли способных понять разницу между фотографией и настоящим художественным произведением; суетливая толпа любителей праздников и торжеств, которые самозабвенно «гуляли» на открытии галереи; матроны от искусства с болезненно-желтоватыми лицами и обвисшими грудями, никому не нужными научными степенями и иссохшими мозгами; и уж, разумеется, стайка обычных лос-анджелесских злоязыких геев, со спортивными телами и изощренными умами, в полной боевой готовности к кровопролитию. Ивэн вздрагивал от шепота узнавания, благоговейно сопровождавшего его, парируя возгласы едва знакомых людей, несостоявшихся любовниц, бывших и нынешних знаменитостей, которые вечно сопровождали его на жизненном пути.
Билли видел, как он приближается. Он видел, как почтительно расступаются ряды тех, кого явно нельзя было назвать мужчинами. Он видел блещущие приветливостью, глубоко посаженные на ухоженном лице глаза, расплывшиеся в улыбке контуры рта вокруг хорошо сохранившихся зубов – и то, что он видел, одновременно притягивало и отталкивало его. Хотя Ивэну Кестлеру и нравилось думать, будто он живет в уединении, Билли Бингэму, как и всем в этом мире, был хорошо известен его секрет.
Ивэн Кестлер повел атаку по всем фронтам.
– Привет, – начал он, протягивая руку. – Ивэн Кестлер. Что ты думаешь об искусстве?
Билли заморгал. Тот самый Ивэн Кестлер. Галерея Кестлера? Он с участившимся пульсом, молча разглядывал щеголеватую фигурку. Похоже, так оно и было.
– О каком искусстве? – спросил он.
Ивэн рассмеялся, пожалуй, чересчур громко, и его руки устремились к обнаженным рукам Билли.
– Ты прав. Это все – дерьмо. Очень умно с твоей стороны, что ты это понимаешь. Ты занимаешься этим бизнесом?
Поначалу Билли выдавливал лишь односложные ответы:
– Да.
Потом:
– Нет. Я художник… Нет, в пустыне… Я живу с Джулией Беннет… Да, она писательница… Ах нет, всего несколько месяцев.
Потом настала очередь Ивэна, и в мозгу у Билли все поплыло, когда калифорнийское шампанское соединилось с выпитым под музыку Эм-ти-ви кубинским ромом.
– Я люблю Америку, но я поклялся в рот не брать американских вин. – Как глубокомысленно, вежливо, высокопробно . – Ты, возможно, кое-что слышал о моих небольших галерейках в Нью-Йорке и здесь, в Лос-Анджелесе. – Как сдержанно, скромно, восхитительно . А потом раздались волшебные, из иного мира слова: – Я бы очень хотел посмотреть твои работы. Я прямо-таки нутром чувствую, что они того стоят.
Еще немного шампанского. И виски с содовой. Ты пробовал «Белл»? Если нет, то «Тичер» тебе понравится. Только не нужно льда. Да, правильно, я и попросил безо льда.
Ты знаешь маленькую щучку, что запустила это заведение? Деньги у него наследственные. От производства пакетов для молока, по-моему. Ощутил себя победителем лотереи, обогатившись на спекуляциях нефтью Аляски. Пойдем, познакомлю тебя с ним. Обхохочешься.
Билли, изумленный и страшно польщенный, принял приглашение вступить в тайный сговор «нас» против «них».
Во время знакомства вновь повторилась та же просьба. Ивэн Кестлер желал осмотреть его работы.
– Между прочим, я не знаю, как тебя зовут.
– Билли Бингэм.
– Билли. Билли Бингэм. Ну, я хотел бы надеяться, что мир искусства с удовольствием откроет для себя это имя. – Он лучезарно улыбнулся и, взяв Билли за голый локоть, повел его через удивленную толпу к хозяину вечера.
– Вилли, рад тебе представить Билли Бингэма. Он художник. Проживает в пустыне. Он поселился в доме Джули Беннет. И ты знаешь, у меня на его счет одно из моих безошибочных предчувствий. В последний раз у меня так было с Джексоном Поллоком. Что ты на это скажешь?
Вилли Гэрригюс хотел бы говорить только то, что желал услышать Ивэн Кестлер. Он внимательно вгляделся в Билли. Отличить постмодернизм от обезьяньего малеванья он бы, пожалуй, не сумел, но он мог разглядеть то, что можно хорошо продать.
– За мной право первого выбора. – Голос Ивэна Кестлера был резким и сухим. Весь разговор был затеян ради того, чтобы показать этому божественно сложенному мальчику, что Гэрригюс для Кестлера всего лишь платок для сморкания, не больше. Не для того он существует, чтобы подпустить его к торговле произведениями искусства.
– Разумеется, Ивэн. Разумеется. Я и не собираюсь высовываться. – Он облизал нервно подрагивающие губы и обвел взглядом комнату. – Что ты думаешь о выставленных работах?
Ивэн мерзко рассмеялся, и его лукавые глаза понимающе посмотрели в глаза Билли.
– Ему не следовало заниматься этим, а, Вилли?
Сердце Вилли упало, когда он понял, сколько денег он только что потерял на своем художнике.
Этот мальчишка только и знал, что носился с девочками на автомобиле; разбрасывал непомерные счета в «Вест-Бич кафе» и в магазинах на 72-й улице. Теперь он подпирал стену, величественно равнодушный к тому, что как художник он только что умер навеки.
– Но почему тебе не нравятся работы, Ивэн? Слишком прямолинейны? Чересчур кричащи? Он еще совсем молодой, Ивэн. У него полно времени, чтобы созреть.
Ивэн опять рассмеялся.
– Нет, мой дорогой Вилли. Я не выражаю мнение . Я констатирую факт . – Он усмехнулся самому себе и Билли. Это было не просто замечание. В мире искусства большинство людей имели свои суждения. К ним можно было прислушиваться, а можно не обращать на них внимания. Но суждения Ивэна Кестлера всегда были сбывающимися пророчествами. В колонке, которую он вел в «Нью-Йорк таймс» его «нравится» становилось тем, что нравилось и остальным, а его «не нравится» приравнивались к смертельному приговору. Функции дилера и критика никогда раньше не соединялись в одном лице. Но Ивэн Кестлер был выше злых языков, твердивших о «противоречии интересов». Он сам был законодателем нью-йоркского рынка искусства, как Д.-П. Морган был законодателем Уолл-стрит. И никто ничего не мог с этим поделать.
– Я страшно огорчен, что ты так думаешь, Ивэн.
Не блеснула ли слеза в глазах Гэрригюса? Только удача в торговле молочными упаковками могла так далеко завести Вилли. Теперь все дело было в том, что станет дальше с галереей. Ивэн Кестлер махнул, словно прощая, рукой.
– Не волнуйся, мой дорогой. Все мы совершаем ошибки. И я однажды ошибся. – Одна из его выгоревших на солнце бровей поднялась, словно удивившись такому феномену. – Ах да, вот, например. Позволил Лихтенштейну отправиться в Пейс в конце шестидесятых. Это теперь, глядя в прошлое, хорошо говорить, что он поразил сразу несколько целей.
Юноша, отделившийся от группы молодых людей, был привлекателен в стиле Синди Лаупер – легкий, как эльф, и явно стремящийся прослыть личностью.
– Вилли, когда все это закончится, пойдешь с нами танцевать? Мы все хотим попытаться найти «Крэк». – И он одобрительно хихикнул в нетерпеливом ожидании.
Вилли выглядел неуверенно.
Ивэн приготовился вдохновлять Билли принять участие в этом развлечении. Однако Билли не нужно было вдохновлять.
– Ты сказал «Крэк»?
– Именно.
– Мне тоже хочется отправиться с вами.
– Отлично. Превосходно. Но кто твои друзья, Вилли? Ты что, не хочешь нас познакомить?
– А что это за «Крэк»? Какой-нибудь ночной клуб? – быстро осведомился Ивэн. Он вновь взял инициативу в свои руки. Этого он упустить не мог. Если нужно будет поехать в ночной клуб, значит, так тому и быть.
– А кто-нибудь из вас бывал у «Хелены»?.. – с надеждой начал было он. Елена Кальяниотис, черноволосая королева танго, владелица богатейшего голливудского ночного клуба, теплотой своего приема заставляла положиться на репутацию своего заведения. Да еще за столиками в окружении стольких знакомых лиц – Джек и Анжелика, жуликоватый гуру Гарри Дин Стэнтом, и рычащий на своих помощников Мики, Эмилио и Роба, повсюду таскающий своих девочек – Элли, Деми и Мелани.
Но Синди Лаупер такой род удовольствий совсем не привлекал:
– Ну нет! Ни в коем случае. Только не эти киношники. Все это было в прошлом году.
– Ну а я что-то никогда о таком заведении и не слышал… «Крэк». – Ивэн терпеть не мог, когда его мнением пренебрегали. Он готов был взорваться от гнева.