– Ты не даешь ему поехать в Америку.
– Твой отец сам в состоянии решать, как ему распоряжаться своей жизнью.
– А ты бы приехала и стала бы жить с нами, если мы уедем в Голливуд?
Софи почувствовала, как внутри ее закипает раздражение. Джули умела докопаться до самой сути вещей. Сейчас, сию минуту, Софи была готова сопровождать своего замечательного супруга к воротам ада и обратно, но ни за что не призналась бы в этом дочери, которая приводила ее в ярость.
– Наверное, нет.
– Почему?
– Потому что здесь мой дом, и я не хочу покидать его.
– А мой дом там, где папочка, или там, где он захочет быть.
Интуитивно Джули знала, что именно такую линию должна гнуть жена.
– Я думаю, ты еще поймешь, что папа хочет быть здесь и
Вы скажете, что этот человек
Любил без меры и благоразумья,
Был не легко ревнив…
Джули уже не плакала из-за своей обиды. Слезы текли из-за отца, из-за его Отелло и из-за той драмы, которую он только что разыграл. Дездемона, его жена, была мертва, но по какой-то злой иронии судьбы его настоящая жена жива и здорова и сидит рядом в темном зале. Грешница живет, а невинное создание погублено в этом взрослом мире, где все вывернуто наизнанку. Джули зажмурилась и выжала побольше слез, восхищаясь, как это отцу удается перемежать вымысел с реальной жизнью. Он был готов умереть, покончить со своей жизнью, потому что он не мог вынести того, что натворил. Потому что любил он не рассудительно, а слишком пылко. Она открыла глаза, чтобы увидеть, как поднимется кинжал, как блеснет при свете его лезвие.
– Пожалуйста, Господи, защити его навсегда, от всего: от мамы и от самого себя, – бормотала Джули дрожащими губами. И, шепча свою молитву, она поклялась, что, если Бог не защитит его, тогда она сама станет его ангелом-хранителем с этого дня и во веки веков…
Вдруг она зажала себе рот, словно ее охватило предчувствие чего-то страшного. Боже праведный, разумеется, это
Прибавьте к сказанному: как-то раз
В Алеппо турок бил венецианца…
Тревор Филипс затаил дыхание. За все долгие годы его сотрудничества с Королевской шекспировской труппой он не испытывал ничего подобного. Дикая ревность простого человека, страстно любящего и ввергнутого в безумие подлостью мира, которого он не понимал. Казалось, что Ричард Беннет создает чувство – настоящее, подлинное, волнующее, исторгая из глубин собственного мучительного опыта, нуждающегося лишь в причине, пробуждающей его: загадочная Софи, румынская княжна, которая наблюдала за ним из темноты. Разыгрывал ли он боль, обиду, исступление для нее? Собирался ли он, произнося стихи, отомстить себе и женщине, которая увидела бы, как он умирает? Филипс привстал в кресле, поднял руку, приоткрывая рот, чтобы предотвратить трагедию. Луч прожектора выхватил высоко поднятый кинжал; его лезвие страшно вспыхивало и неумолимо приближалось к намеченной цели.
Софи видела его сейчас таким же, каким знала его, – молоденьким, неуверенным в себе юношей. Гамлетом, в которого она так влюбилась. Она была с ним наедине, с его застывшей болью – ее причиной и результатом. Она жила в нем сейчас, когда он готовился умереть ради своей страсти. Она была частью этого действа, она создала то, что стало Ричардом. Ее тело оживало, по нему бегали мурашки от его слов, оно загоралось от вспыхивающих и мелькающих перед ее мысленным взором видений. Его мощное тело с темной кожей мавра, чудесно преображенное, сулящее дикие страсти и чудные восторги. Жестокий воин, столь же прямой и властный в любви, сколь хладнокровный в сражении с турками. Она вздрогнула от пронзившего ее ощущения, из-за которого она таяла, теряла рассудок под тяжелым ливнем желания, охватившего ее напряженное тело. Она вытянулась в кресле, ко всему равнодушная, трепетным языком тщетно пытаясь увлажнить пересохшие губы. Ее захлестывала волна вожделения, Софи рвалась на сцену, чтобы плакать над ним, любить его, пронзительно кричать в мгновенном экстазе. Ей надо было отдаться ему. Сейчас же. Сию минуту. Принести его славе жалкое подношение – свое тело.
За горло взял обрезанца-собаку
И заколол. Вот так.
Все ниже, к самому сердцу Отелло, подбирается кинжал. Все медленнее совершает свое черное дело.
Софи услышала душераздирающий крик, свой крик, который перекрыл несущиеся сзади вопли:
– Ричард… нет!
– Остановись! Остановись! – отчаянно приказывал Тревор Филипс.
Но острие кинжала исчезло, уже невидимое, глубоко ушедшее в грудь человека, умирающего за любовь. Ричард Беннет вздрогнул, как от удара, упал на колени, обеими руками сжимая рукоятку своего смертельного оружия. Секунду он стоял, поглощенный чудовищностью содеянного; потом внезапно упал. Он простер руку, словно пытаясь еще что-то ухватить, дыхание с хрипом вырывалось из груди, а в уголках рта и на груди показалась кровь. Она пенилась, пузырилась у острия вонзенного кинжала, превращая золотистую тунику мавра в темно-красную.
Последней вскрикнула Джули Беннет. Высокий, срывающийся от ужаса детский голосок разорвал гнетущую тишину:
– Папа! Папочка!
Единственные трое зрителей вскочили, но не двигались, словно застывшие в заколдованном лесу деревья.
Тело шевельнулось, с мучительным усилием умирающий приподнялся, и любимое лицо показалось вновь.
С прощальным поцелуем
Я отнял жизнь свою и сам умру,
Пав с поцелуем к твоему одру.
– Ричард? – неуверенно и робко спросила Софи.
– Папа! – отозвалась Джули с соседнего кресла.
– Ричард! – воскликнул громко Тревор Филипс из конца зрительного зала.
Джули выскочила в бесконечный проход и побежала, Софи ринулась за ней, а Тревор Филипс все покачивал головой, приходя в себя после волшебной мечты, обернувшейся кровавым кошмаром.
Софи медленно, тихо отворила дверь в гримерную. В ней царило благоговение по отношению к той драме, которую она сама написала и теперь разыгрывала. Он ждал ее, и она знала, что так и будет. Стоя посреди маленькой зеленой комнатки с осыпающейся краской, с дешевой мебелью, с режущим светом флюоресцентных ламп, Софи избегала его взгляда, предпочитая смотреть на его отражение через обломок гримировочного зеркала, и его царственное присутствие было обрамлено царапинами и неровными краями. Кровь, которая все еще казалась такой настоящей, виднелась повсюду: на тунике, на черном гриме, покрывавшем все видимые участки кожи. Он повернулся и посмотрел на нее тоже не прямо – в зеркало. Глаза их встретились, потому что он играл ту роль, которую она велела ему играть. Софи подошла совсем близко, но он по-прежнему не смотрел на нее и не пытался коснуться своими черными руками. У него черное лицо, а она белая, утонченная европейская княжна, которая готова сейчас пасть ниц перед этим грубым солдатом из чужой земли.
Она, как в церкви, опустилась перед ним на колени, прикоснулась к нему, словно к божеству, крепко прижимая к себе тяжелое тело, вдавливая в него свою голову. Но руки Ричарда висели вдоль тела именно так, как ей было нужно. Ей все хотелось сделать самой. Преподнести себя в дар возлюбленному, мужчине, который возвел ее на самый пик наслаждения.
Софи откинула пропитанную бутафорской кровью рубашку, и вот он у нее в руках, тяжелый, величественный, сильный – таким был сыгранный Ричардом Отелло. Она преклонилась перед ним, чтобы отдавать и получать, коснулась его рта и почувствовала, как от божественного возбуждения в нем все закипело. Он был захвачен в плен лаской ее теплых губ, нежно покусывающих зубов, любовной игрой языка. Вначале Софи почти не двигалась, ей хватило того, что он рядом, благодарный за чудесные ощущения.
Наградой ей был его протяжный стон.
– Разденься, – прошептал он.
Глаза Софи потемнели, она выполнила его просьбу, не отпуская его. Прижимаясь к его губам, она расстегнула блузку и черную мини-юбку, спустила трусики. На ней не было ни лифчика, ни чулок – ничего, кроме высоких черных ботинок.
Она взглянула на него сквозь копну своих чудесных темных волос, ее упругие руки и молочно-белые плечи контрастировали с его угольно-черной кожей. Все еще глядя ему в глаза, она устремилась к нему, прижимаясь все сильнее и сильнее…
Ричард откинул голову. Это было так прекрасно. Он хотел сказать ей об этом, но слова были бы ложью. Слова – ничто по сравнению с необычайной глубиной проникновения! Он попытался сосредоточиться. Нельзя ничего забывать. Ему нужно использовать свою память как талисман, чтобы оградить себя от проклятых духов темных утренних часов и печальных гадких вечеров, когда Софи принадлежала миру, а не ему – когда он принужден был наблюдать, как она другим приносит в дань красоту своей души и великолепие тела.
Софи повернулась, поймала ртом захватчика, вдохновляя его сильнее прижаться к ней, не думать о ее боли. Это было своего рода возмездием, блаженная епитимья, возложенная на себя ради того, чтобы отнять его у мира, где он царил, и ввергнуть в собственный мир, где он уже не мог править.
Мысли Софи цепенели; она всматривалась в черное лицо мавра, грубого вояки, который брал ее так осторожно, так стыдливо. А Ричард не продолжал жестокую схватку с ее горлом, равнодушным к внезапному толчку, которым он казнил ее шею и любил ее широко раскрытый рот. Софи задержала дыхание, приказывая себе выстоять перед его мучительно-сладостной атакой, когда наслаждение и боль сливаются воедино, а мысли замирают.
Занимаясь любовью, Ричард любовался женой, торжествовал свою победу – это составляло важную часть его экстаза. Теперь глаза Софи были опять закрыты, она словно сражалась со своим наводящим ужас поработителем. Вокруг ее высокого лба курилось легкое облачко страсти, ее широкие крепкие плечи были напряжены.
Но Софи хотела получить все. Наступило время продолжить драму. Она дала ему встать, а сама опустилась перед ним на колени и замерла в ожидании.
Целую вечность Ричард глядел на нее, потрясенный, восхищенный ее красотой и непосредственностью. Она была величественна. Настоящая амазонка-воительница – чувственные соски заметно вздрагивали от неукротимого желания. Тугие, темнеющие на нежно округлых белоснежных склонах ее грудей, они, как две совершенные пирамиды страсти, выступают вперед, взывая к прикосновению рук и губ.
Он бросился к ней и очень нежно отвел влажные волосы от ее лица. И опустился перед ней на колени.
Теперь уже его черное лицо приникло к ее телу, губы ласкали нежную шелковистую кожу, пробуя на вкус ее пыл и желание.
Софи застонала от покорного согласия, скользнула на пол, прильнула к нему, держа его голову, осторожно направляла его.
Едва его язык коснулся ее, она закрыла глаза и все шире разводила ослабевшие ноги, полностью отдаваясь повелителю. Его губы скользили по ее телу, от груди к животу, осторожно продвигались ниже. Он медлил, отдаляя конечную цель. Язык, как колибри, перебирал лепестки распустившегося цветка, наполняя ее сладкой мукой и растущей где-то внутри нестерпимой жаждой наслаждения.
Доведенная до исступления, она выгнулась над полом, с силой направляя его лицо к своим сокровенным глубинам.
– Ну, пожалуйста. О, Ричард, пожалуйста.
Он насладился ее восторгами, проникая вглубь, в жаркие кущи тропических лесов. Но и этого было недостаточно. Ее тело, охваченное тягой к бесконечному наслаждению, заставляло его проникать еще глубже, утонченнее, беспощаднее в своей дикой силе. Внутри ее ревели водопады, ноги обвивались вокруг его шеи, зажимая в неистовые тиски, призывая погрузиться в ее экстаз. Внутри Софи громко звучала чистая, ясная нота чудесного предсказания, и постепенно в эту мелодию вступали другие инструменты оркестра. Сердце часто билось у нее в груди, пальцы бессильно сжимались и разжимались, но она неумолимо приближалась к вечному мгновению счастья. Теперь Ричард был в ней, чуткий язык двигался мягко, плавно, ведя ее к сладкому завершению. Наконец страсть переполнила ее, и она взорвалась, низринулась с высоты, и ее вселенную оросил благодатный дождь. Испытав этот резкий, мощный оргазм, она прильнула к нему, ноги крепко сжали его шею, а губы любви безраздельно овладели его темным лицом, которое она так жестоко обдавала своей страстью. Все было кончено, пружина раскручена; она расслабилась и освободила его, тяжело дыша в изнеможении.