— Возьми эти одеяла, мальчик. Сними с себя одежду — можешь сделать это за одеялами, если хочешь, — и повесь ее на пустой вертел — пусть сохнет. Мокасины тоже сними. Нож можешь оставить при себе, если тебе кажется, что так ты будешь в большей безопасности. Одеяла чистые, и паразитов в них нет.
Паха Сапа краснеет, но делает то, что говорит ему старик, руки у него так дрожат, что ему с трудом удается повесить сушиться одежду. Он заворачивается в одеяла. Мокрой кожей он чувствует их шершавость, но одеяла неизмеримо теплее, чем его насквозь промокшая одежда. Нож он оставил при себе.
Роберт Сладкое Лекарство отирает рот и кладет вертел со своим жареным кроликом, к которому едва прикоснулся, на вилкообразные подпорки, где прежде лежал вертел Паха Сапы. Мальчик до костей обглодал своего кролика. Паха Сапа всегда думал, что в мире ничто не выглядит таким жалким и уязвимым, как освежеванный кролик без головы.
— Бери, мальчик. Я съел столько, сколько хотел. Угощайся.
Паха Сапа благодарно мычит в ответ и срезает куски мяса в свою миску.
Роберт Сладкое Лекарство смотрит направо сквозь пламя в направлении входа.
— И давно идет дождь? Два дня и две ночи?
— Три дня и три ночи, дядя. Нет, постой… уже четыре ночи и три полных дня. Все затоплено.
Старик кивает.
— В день перед началом дождя я встретил вазикуна на пути к вершине горки. День был солнечный. Позднее появились облака, но в основном светило солнце.
Паха Сапа говорит с набитым ртом:
— Ты его убил, дядя?
— Убил кого?
— Вазикуна!
Старик усмехается.
— Нет, я поговорил с ним.
— Это был синий мундир? Солдат?
— Нет-нет. Я думаю, прежде он был воином, — я в этом уверен, но теперь — нет. Он мне сказал… нет, неверно; он не то чтобы мне сказал — он дал мне понять, что когда-то ходил по луне.
Паха Сапа моргает, услышав это.
— Значит, он был витко — сумасшедший.
Роберт Сладкое Лекарство улыбается, снова показывая свои длинные зубы.
— Он вовсе не казался витко. Он казался… одиноким. Но, юный Черные Холмы, скажи мне, слышал ли ты когда-нибудь о вичаза вакане или каком другом человеке, наделенном необычными способностями, — например о вайатане, пророке, или вакиньяне, мечтателе, которому существа грома присылают видения, или о вапийе, колдуне, или ванаацине, который убивает болезнь, или об опасном вокабийейе, который лечит колдовскими лекарствами, или о вихмунге, который высасывает болезнь прямо изо рта умирающего собственным вдохом… который рассказывает, как покидает свое тело и путешествует по дальним местам?
Паха Сапа смеется и прикладывается к кувшину с родниковой водой.
— Да, дядя, конечно. Но я никогда не слышал, чтобы шаман, наделенный необычными способностями, говорил о…
Он замолкает, вспоминая о собственном опыте (сне?), когда он лежал в траве, а потом поднялся так высоко в небо, что оно потемнело среди белого дня и на нем появились звезды.
— …говорил… о таких далеких путешествиях. Но ты, дядя, говоришь, что у вазичу бывают видения, как и у настоящих людей?
Роберт Сладкое Лекарство пожимает плечами и подбрасывает несколько прутьев в огонь. Паха Сапе становится тепло под одеялами, глаза его начинают смыкаться. От второго кролика теперь тоже остались одни кости.
Голос старика, громким эхом отдающийся от стен маленькой пещеры, кажется Пахе Сапе странно знакомым.
— А ты никогда не обращал внимания, юный Черные Холмы, как все наши племена (все те, о которых я знаю, даже те, что живут к востоку от Большой реки и к западу от Горящих гор и за хребтом, Где Никогда Нет Лета, даже те, которые так далеко на юге, что там не равнины, а пустыни, где не растет трава) — что все мы даем нашим племенам названия, которые значат то же, что тсехестано, народ, как говорим мы, шайенна, или вольные люди природы, как называете себя вы, лакота, или истинные люди, как говорят кроу… и так далее, и так далее, и так далее.
Паха Сапа забыл вопрос, если только в этих словах был какой-то вопрос, и совершенно не понимает, в чем суть, если только в этом есть суть. Он отвечает только сонными кивками и, вспоминая хорошие манеры, тихой отрыжкой.
— Я у тебя спрашиваю, юный Черные Холмы, почему каждое из наших племен называет себя «истинными человеческими существами», но ни одну другую племенную группу, даже вазичу, таковыми не считает?
Паха Сапа трет глаза.
— Я думаю, дядя, наверное, потому, что наше племя… то есть мы… и есть человеческие существа, а другие — нет?
Такой ответ кажется немного неадекватным даже быстро отогревающемуся мальчику с набитым животом, но другого ответа ему в этот момент не придумать. В следующие десятилетия он не раз будет возвращаться к этому вопросу.
Роберт Сладкое Лекарство кивает, словно удовлетворен каким-то особенно умным ответом одного из учеников, которые учатся у него на вичаза вакана.
— Возможно, юный Черные Холмы, когда ты выучишь язык призрака того вазикуна, что теперь бубнит у тебя в голове, то начнешь понимать мой странный вопрос о нашем самоименовании немного лучше.
Паха Сапа сонно кивает, а потом вдруг сон его мигом проходит — он ведь не говорил этому старику о призраке Длинного Волоса, поселившемся в нем.
Или говорил?
Но Роберт Сладкое Лекарство уже продолжает:
— Ты идешь в настоящие Паха-сапа, чтобы в одиночестве пройти ханблецею, так что после сегодняшнего пира тебе придется поститься. То место, которое тебе нужно, в одном дне езды отсюда, если только ты пойдешь верным путем в холмах. Я надеюсь, твой тункашила, Сильно Хромает, рассказал тебе, как нужно готовиться, и дал тебе все, что нужно, чтобы ты правильно сделал йювипи?
— О да, дядя! Я узнал все, что нужно, а то, чего мне не найти в лесу, все собрано и навьючено на мою белую кобылу — ты слышишь, как она щиплет траву у входа!
Роберт Сладкое Лекарство кивает, но не улыбается.
— Ваштай! Сильно Хромает дал тебе надлежащую священную трубку и крепкий каньлийюкпани — отличный курительный табак?
— О да, дядя!
Дал ли? За четыре дождливых ночи Паха Сапа не до конца рассмотрел содержимое тюков, которые дал ему дедушка, он обычно прятался под кобылу в ночной ливень и нашаривал сухое мясо или лепешки, которые ему собрала в дорогу Женщина Три Бизона. Какая трубка в его тюках с добром — та, священная незаменимая Птехинчала Хуху Канунпа, Трубка Малоберцовой Бизоньей Кости, которую Сидящий Бык вручил на хранение Сильно Хромает, или менее священная племенная из красной глины? Паха Сапа не помнит, чтобы видел в каком-нибудь из своих промокших тюков красные орлиные перья, украшающие бесценную Птехинчала Хуху Канунпу.
Старик все еще продолжает говорить:
— Ваштай, Паха Сапа. Держись подальше от дорог вазичу, потому что солдаты и золотоискатели убьют тебя без лишних разговоров. Ступай на вершину Шести Пращуров. Июхакскан каннонпа! Возьми с собой трубку. Твоя трубка вакан. Таку воекон кин ихьюха эл войлагйапело. Эхантан наджинойате мака стимнийан каннонпа кин хе уйваканпело. Она может все. С тех пор как стоячие люди расселились по земле, эта трубка была вакан.
Паха Сапа трясет головой, пытаясь прогнать из нее гудение и путаницу. Его донимает лихорадка. Глаза слезятся то ли от дыма, то ли от сильных эмоций — он не знает. Он по-прежнему сидит со скрещенными ногами на одеяле, завернутый в два других, и ему кажется, что он голый парит в нескольких дюймах над полом пещеры. Голос Роберта Сладкое Лекарство гудит в его голове, словно орудия вазичу.
— Юный Черные Холмы, ты знаешь, как нужно правильно построить себе ойникага типи?
— Да, дедушка… я хочу сказать — дядя. Я помогал Сильно Хромает и другим ставить парилки.
— Охан. Ваште! И ты знаешь, как правильно выбрать синткалу ваксу из других камней, которые могут ослепить или убить тебя?
— О да, дядя.
Знает ли? Когда придет время в Черных холмах, сумеет ли он выбрать особые камни в руслах ручьев, камни с «бисерным» рисунком, по которому и определяется, что они безопасны при использовании в парилке?
Паха Сапа начинает потеть, и его трясет под одеялами.
— А жена твоего дедушки нарезала сорок квадратиков плоти со своей руки для твоей вагмугхы к камням йювипи?
— О да, дядя.
Нарезали ли Коса Ворона или Женщина Три Бизона необходимые кусочки кожи для священной погремушки, собрали ли маленькие ископаемые камушки, которые можно найти только в определенных муравьиных кучах? Да как они могли успеть? У них не было времени!
Старик снова кивает и бросает несколько ароматизированных палочек в костер, который разгорелся уже и без того. Пещера наполняется кисловато-сладким запахом благовония.
— Тебя предупредили, юный Черные Холмы, что, когда ты станешь наги, чистым духом, тебя посетят — почти наверняка нападут на тебя — осин ксика, злые животные, а также ванаги, и сисийи, и сийоко?
— Я не боюсь призраков, дядя, а сисийи и сийоко — это страшилки для детей.
Но голос Паха Сапы дрожит, когда мальчик говорит это.
Роберт Сладкое Лекарство, кажется, не замечает этого. Он смотрит в костер, и в его черных глазах пляшут язычки пламени.
— Видение ханблецеи — очень серьезное испытание для любого мужчины, сынок, а уж тем более для такого маленького человека, как ты. Ты понимаешь, что иногда судьба всего рода, к которому принадлежит тот, кто проходит ханблецею, зависит от видения? Иногда судьба целого народа — более чем племени, целой расы — зависит от видения и от того, что будет предпринято после видения. Ты это понимаешь?
— Да, конечно, дядя.
Паха Сапа решает, что Роберт Сладкое Лекарство не в своем уме. Винкто.
— Ты знаешь, юный Черные Холмы, для чего существуют пращуры, боги и сам Вакан Танка?
Паха Сапа хочет сказать: «К чему ты все это говоришь, старик?» — но он выдавливает из себя уважительное:
— Да, дядя.
Роберт Сладкое Лекарство отрывает взгляд от огня и смотрит прямо на Паха Сапу, но в черных глазах старика по-прежнему пляшут язычки пламени.
— Нет, ты не знаешь, юный Паха Сапа. Но узнаешь. Боги, пращуры и сам Всё существуют, потому что существуют так называемые люди, чтобы поклоняться им. Люди существуют, потому что существуют бизоны и потому что во всем мире, который мы воспринимаем как мир, свободно растет трава. Но когда исчезнут бизоны и когда исчезнет трава, люди тоже исчезнут. И тогда не станет и богов, духов наших предков, духов места и самой жизни. Ты меня понимаешь, Паха Сапа?
— Нет, дядя.
Роберт Сладкое Лекарство улыбается, показывая свои белые зубы.
— Ваштай! Это хорошо. Но ты первым поймешь это, юный Черные Холмы. Боги умирают, как и бизоны. Иногда медленно и мучительно. Иногда быстро, неожиданно, не веря в собственную смерть, отрицая стрелу, рану или болезнь, хотя они и убивают их. Ты понимаешь это, Паха Сапа?
— Нет, дядя.
— Ваштай! Вот как оно должно быть теперь. Имеет значение не то, что ты знаешь о гибели и исчезновении бизонов, людей, их образа жизни, пращуров и Всего, — многие из нас, наделенные даром вакан, прозревали это раньше, — имеет значение то, что ты будешь делать с этим в те восемьдесят с лишним зим, что остались тебе. То, что ты — именно ты и никто другой — будешь с этим делать. Ты понимаешь это, Паха Сапа?
Мальчик уже злится. Его клонит в сон, мучает жар, он болен, готов расплакаться и очень зол. Если он убьет сейчас старика, этого никто не узнает.
— Нет, дядя.
— Ваштай! Утром ты будешь спать долго и допоздна, юный Черные Холмы, а когда проснешься, меня уже не будет… Дождь ослабеет до рассвета, а у меня дела в Месте убежища, далеко отсюда и от холмов. Я не оставлю тебе еды, а к своей ты не должен прикасаться. Твой пост должен начаться с рассветом.
— Да, дядя.
— Твое испытание не закончится, даже когда ты переживешь свою страшную ханблецею. Это начало. Ты никогда не сообщишь о своем видении Сильно Хромает и своему роду. Твои лошади будут убиты (не Шальным Конем, который ищет тебя в другом месте, а потом забудет тебя, обуянный жаждой убивать вазичу), а твоя священная трубка будет похищена и ты ограблен до нитки, но так оно и должно быть. Пойми, что если для Вселенной и нет плана, то для каждого из нас есть свои распятия и возрождения.
Паха Сапа не понимает этого слова — «распятие», но старик не объясняет того, что не понимает мальчик, поэтому Паха Сапа не спрашивает.
— Я не допущу этого, дядя. Я умру, как умер мой отец, который был убит в схватке, но не отдам Птехинчала Хуху Канунпу, которую хранили Сильно Хромает и десять поколений шаманов до него, они не потеряли с нее ни одного красного перышка.
Роберт Сладкое Лекарство смотрит на него.
— Хорошо. Позволь мне сказать тебе теперь, Паха Сапа: для меня большая честь, что ты назовешь своего сына, единственного твоего ребенка, моим именем.
Паха Сапа в ответ может только смотреть на старика широко раскрытыми глазами.
— Пора затушить костер. Иди ко входу в пещеру, помочись, посмотри, все ли в порядке с твоими лошадьми, а потом ложись спать, Паха Сапа. Пока ты спишь, я буду просыпаться время от времени, чтобы потрясти моей собственной вагмуху и отогнать призраков.
Роберт Сладкое Лекарство показывает ему церемониальную погремушку, которая так стара, что кажется ровесницей времени.
— Паха Сапа, токша аке чанте иста васинйанктин ктело («Я увижу тебя глазами моего сердца, Паха Сапа»).
Постанывая и кряхтя, старик медленно вытягивает ноги и с трудом (с третьей попытки) встает, его покачивает, как это случается со стариками, когда они пытаются сохранить равновесие. Голос Роберта Сладкое Лекарство звучит очень тихо.
— Митакуйе ойазин! («И да пребудет вечно вся моя родня!»)
Дело сделано.
Они идут вместе, тихо, старик двигается очень медленно, но мальчик не помогает ему, потому что боится прикоснуться к Роберту Сладкое Лекарство. Они идут к выходу из пещеры, где проверяют лошадей и облегчаются, разойдясь подальше и каждый глядя в другую часть темноты — в дождливую ночь.
13 Джексон-Парк, Иллинойс