Четыре дня спустя, 10 июля 1983 года, в верхней части высокой башни Дома холодного хранения случится пожар. Пожарные появятся почти немедленно и ринутся по деревянным лестницам на схватку с огнем, сверкающим под куполом башни, но огонь к тому времени уже успеет распространиться по стенам и в пространстве под лестницей, поэтому пожарные наверху окажутся в западне. Двое выживут, перепрыгнув на стационарный шланг и спустившись по нему на землю с высоты шестьдесят футов. Тринадцать других пожарных, включая брандмейстера и четырех рабочих, погибнут страшной смертью в огне, охватившем Дом холодного хранения.
Но им двоим еще ничего об этом не известно (по крайней мере, Паха Сапе, хотя он и считает себя чутким вичаза ваканом, чья задача предсказывать людям будущее), день стоит жаркий, солнечный, и мыслям о пожарах и смертях здесь нет места.
Несколько мгновений они молча идут на северо-восток по широкой аллее, слева от них чуть ли не дюжина железнодорожных путей, которыми заканчивается Сентрал-Рейлроуд-стейшн. Поезда прибывают и убывают, но большинство делают это до странности беззвучно, не окутывая себя клубами пара, — это свойство новых электрических поездов.
Паха Сапа и мисс де Плашетт вошли на выставку в некотором смысле «с черного хода»; главный вход находится по другую сторону коридора, протянувшегося с запада на восток, у величественного перистиля, [51]выходящего на пристань Касино, которая почти на полмили выдается в озеро Мичиган. Приехав на пароходе, причалившем в дальнем конце пристани, можно заплатить десять центов и по движущемуся тротуару (оснащенному и креслами) проехать все две тысячи пятьсот футов причала до самого перистиля. Всемирная Колумбовская выставка создавалась так, чтобы посетители увидели ее со стороны озера Мичиган и вошли с пристани в перистиль, а оттуда — в курдонер.
Паха Сапа чувствует себя здесь так, будто оказался в каменном каньоне. Слева от них громада Дома транспорта (не самое большое здание в мире, поскольку эта честь досталась зданию «Промышленные товары и гуманитарные науки», которое возвышается на восточной границе огромного пространства выставки и теперь виднеется впереди и справа от них, но оно больше всего, что умещается в воображении Паха Сапы, уж не говоря о его жизненном опыте), а прямо перед ними — белая стена грандиозного Дома горного дела. Мисс де Плашетт по-прежнему держит его под руку, и теперь они идут по диагонали направо и наконец выходят в ослепительную послеполуденную роскошь Большого курдонера с Большим бассейном в середине; курдонер тянется от внушительного здания администрации под куполом до самого перистиля. По обеим сторонам невероятные здания: высокий и бесконечный Дом машиностроения справа от них, гигантский сельскохозяйственный павильон дальше на восток, шумный Дом электричества за Домом горного дела, а еще дальше — колосс, левиафан всех зданий мира: «Промышленные товары и гуманитарные науки».
Мисс де Плашетт останавливается и убирает под соломенную шляпку выбившуюся прядку медных волос. Паха Сапа благодарен ветерку, который дует вдоль курдонера с озера и начинает высушивать пропотевшую грудь его рубашки. Его дама отходит на шаг в сторону и, подпирая пальчиком в перчатке подбородок, словно раздумывая над чем-то, поворачивается во все стороны света. Она закрывает зонтик, и он повисает на еще одном невидимом шнурке, обвязанном вокруг запястья.
— Знаете, о чем я думаю, мистер… гм… то есть Билли? Знаете, о чем я думаю, Билли?
— О чем вы думаете, мисс де Плашетт?
Молодая женщина улыбается, и улыбка у нее почти девчоночья, искренняя, легкая — она просто счастлива и ничего больше.
— Так вот, во-первых, вы ни за что не откажетесь от формальностей, как я предложила. Вы никогда не станете называть меня Рейн.
Нет, Паха Сапа не вертится как уж на сковороде, он делает так только в уме.
— Мне это трудно… отказ от формальностей с такой блестящей молодой дамой, мисс де Плашетт. Просто у меня нет опыта.
— Что ж, тогда по справедливости. Я понимаю, что моя наглая бесцеремонность, впрочем, вполне принятая в Бостонском женском колледже, может обескураживать. Значит, я буду мисс де Плашетт, а вы… что-то я забыла. Как вы сказали — Вялый Конь или просто Конь?
— Вообще-то меня зовут Паха Сапа, что по-лакотски означает «Черные Холмы».
Паха Сапа слышит свой голос, говорящий это женщине, и не верит своим ушам.
Рейн де Плашетт замирает и смотрит на него во все глаза. Паха Сапа замечает, что в карей радужке (которая сейчас кажется зеленой) ее прекрасного левого глаза есть черное пятнышко.
— Извините, что называла вас неправильным именем. Когда нас представляли… и мистер Коди назвал вас…
— Ни один белый человек еще не знает моего настоящего имени, мисс де Плашетт. Да и среди лакота его мало кто знает. Не знаю, почему я вам сказал. Мне почему-то показалось, что… неправильно… если вы не знаете.
Она снова улыбается, но теперь это неуверенная улыбка взрослой женщины, улыбка только для них двоих. Левой рукой в перчатке она пожимает его мозолистую, покрытую рубцами руку, и Паха Сапа рад, что ее рука в перчатке.
— Для меня большая честь то, что вы сказали мне, и я никому не открою вашей тайны, мистер Паха Сапа. Я правильно произношу? Первое «а» должно быть долгое?
— Да.
— Вы оказали мне честь, открыв вашу тайну, Паха Сапа, а потому, прежде чем закончится наша сегодняшняя прогулка, я открою вам тайну про меня, которая известна очень немногим… почему моя мама, которая, кстати, тоже была лакота, решила назвать меня Рейн.
— Вы окажете мне огромную честь, мисс де Плашетт.
В индейской палатке ходили слухи о том, что дочь преподобного де Плашетта наполовину индианка. Все об этом слышали. Но каждый из четырех индейских народов, представленных в шоу «Дикий Запад», объявлял ее своей соплеменницей.
— Только попозже. А пока, Паха Сапа, хотите узнать, что я придумала? Что мы будем делать?
— Очень хочу.
Она хлопает в ладоши и на секунду, восторженная и улыбающаяся, превращается в совсем маленькую девочку. Из-под шляпы у нее снова выбилась медная прядь волос.
— Я думаю, мы должны пойти на мидвей и прокатиться на громадном колесе обозрения мистера Ферриса.
Паха Сапа неуверенно хмыкает и вытаскивает из кармана свои дешевые часы.
Мисс де Плашетт уже посмотрела на свои часики — крохотные, круглые, не больше чем красный снайперский значок кавалериста, они прикреплены к ее блузке золотистой ленточкой — и теперь отметает его тревогу.
— Не беспокойтесь, мистер… Паха Сапа. Мой друг. Еще и четверти пятого нет. Папа будет у Большого бассейна не раньше шести, и хотя папа всегда требует пунктуальности от других, сам он почти всегда опаздывает. У нас еще уйма времени. А я уже несколько недель набираюсь мужества, чтобы прокатиться на колесе. Ну пожалуйста.
«Уйма?» — думает Паха Сапа.
За семнадцать лет, что он борется с языком вазичу, он ни разу не встретил этого слова.
— Хорошо, мы прокатимся на колесе мистера Ферриса, только билеты куплю я. До мидвея путь неблизкий. Хотите проехаться в одной из колясок, которые толкают сзади?
— Ни в коем случае! Я люблю гулять. И до мидвея недалеко, а в коляске я уже накаталась, когда мы с папой были у моей тетушки в Эванстоне. Идемте, я подам вам пример!
Девушка ускоряет шаг, по-прежнему держа Паху Сапу под руку. Они быстро идут на север мимо громады Дома транспорта, потом немного по дуге, а потом снова на север мимо бесконечного павильона садоводства с куполами, арками и яркими вымпелами. Все это время справа от них остается гигантская лагуна (никак не связанная с Большим бассейном на курдонере), в центре которой расположен Лесистый остров и еще один, поменьше, названный Островом охотничьего домика.
Мисс де Плашетт болтает без умолку, хотя Паха Сапа не воспринимает это как болтовню — у него и мыслей таких нет. Ее голос кажется ему мелодичным и приятным.
— Вы были на Лесистом острове? Нет? Обязательно побывайте, Паха Сапа! Лучше всего там по вечерам, когда горят сказочные фонарики. Я люблю этот лабиринт тропинок — там и скамейки есть, можно присесть; такое замечательное место, можно принести с собой ланч, посидеть в тенечке и расслабиться, в особенности у южной оконечности, оттуда такой прекрасный вид на величественный купол здания администрации; я, конечно, признаю, что разбивка ландшафта не отвечает высоким стандартам, которые были заданы: все эти экзотические растения, нерегулярные цветочные сады, мхи и другие низшие растения, которые выглядят так, будто росли там сто лет, — но все это во много раз лучше небольших правильных посадок, которые делались на Парижской выставке четыре года назад. Вы, случайно, там не были? Нет? Ну, мне просто повезло, потому что папу пригласили выступить на теологическом конгрессе в Париже, и, хотя мне было всего шестнадцать, он, к счастью, счел возможным взять меня с собой на несколько недель… и эта башня, что построил мистер Эйфель! Многие находят ее вульгарной, но мне она показалась замечательной. Ее собирались разобрать по окончании выставки — называли бельмом на глазу, но я не верю, что они всерьез собирались это сделать. Столько железа! Но башня мистера Эйфеля, какой бы впечатляющей она ни была, неподвижна, а колесо мистера Ферриса, у которого мы будем всего через несколько минут, уж оно-то двигается. Ой, я чувствую запах сирени — она там, на Лесистом острове, среди северных посадок. Правда, какой чудный ветерок с озера? А я не говорила, что папа знаком с мистером Олмстедом, он ландшафтный архитектор и планировал не только Лесистый остров, но и ландшафт выставки в целом? Я имею в виду, этой выставки, а не те правильные посадки, что в Париже, — такое разочарование! — при всем великолепии башни мистера Эйфеля и, конечно, тамошней кухни. Французская еда всегда изумительная. Кстати, вы не проголодались, Паха Сапа? Для ланча уже поздновато, конечно, а для обеда еще рано, но тут в Женском доме замечательные буфеты, хотя некоторые из них до неловкости близко расположены к такому экспонату, как большой корсет… Ой, Паха Сапа, вы что, покраснели?
Паха Сапа и в самом деле покраснел — стал пунцовым, но храбро улыбается и качает головой; они как раз сворачивают влево от Женского дома. Мисс де Плашетт не дала ему возможности ответить, а сразу же стала рассказывать, что Женский дом спроектирован архитектором-женщиной и его размеры составляют сто девяносто девять на триста восемьдесят восемь футов при высоте в два этажа, или шестьдесят футов, а стоимость — сто тридцать восемь тысяч долларов. Это одно из небольших зданий среди архитектурных монстров выставки, но и оно достаточно велико, и его украшает множество арок, колонн и крылатых статуй.
Теперь она свободной рукой сжимает его предплечье.
— Вы видели выставку вечером, когда зажигают тысячи электрических огней, а купол здания администрации подсвечен лампочками и лучи прожекторов мечутся туда-сюда?
— Нет, я не был здесь вечером. Но с арены шоу «Дикий Запад» и из палаток видны и яркое свечение, и лучи прожекторов.
— Ах, Паха Сапа, обязательно посмотрите выставку вечером. Тогда-то и оживает Белый город. Он становится самым красивым местом на земле. Я видела его с парохода на озере Мичиган и с аллеи «Эль» по пути из города, и я хочу его увидеть с привязанного аэростата здесь, на мидвее, вот только он не поднимается по вечерам. Тут есть великолепные площадки обозрения на здании «Промышленные товары и гуманитарные науки» или на Доме транспорта — прожектора прямо оттуда так и пронизывают тьму! Но лучшее место на Лесистом острове — неяркие электрические лампы, волшебные фонарики и прекрасный вид на Белый город, в особенности на очертания куполов на юге. Но вы только представьте, как здорово было бы увидеть все эти яркие огни вечером с колеса Ферриса!
— Сначала нужно прокатиться на нем днем, мисс де Плашетт. Посмотреть — выживем ли мы на такой высоте.
Она отвечает ему мгновенным низким смехом.
Паха Сапа спрашивает себя, способна ли эта молодая дама, в состоянии ли понять, почему, одиннадцать или двенадцать раз побывав на выставке, он все время посещений простоял или просидел неподвижно только перед двумя стендами. Он понимает, что обсуждать это глупо, и теперь следит за своим языком тщательнее, чем до этого момента.
Двести солдат-кавалеристов и индейцев, не считая Анни Оукли, ее мужа и маленькой армии рабочих шоу «Дикий Запад», прибыли сюда, в Джексон-Парк, в конце марта, а свое первое представление мистер Коди показал третьего апреля, задолго до начала выставки и готовности аттракционов мидвея.
В мае президент Кливленд и огромная стая самых знаменитых иностранцев королевских кровей и местных сановников официально объявили об открытии Всемирной Колумбовской выставки для бизнеса, включив рубильник, который запустил гигантский паровой двигатель «Аллиса» [52]и тридцать вспомогательных двигателей в Доме машиностроения, запитав таким образом все оборудование выставки, работавшее от электричества. Вскоре после этого мистер Коди купил билеты для своих более чем двухсот сотрудников — индейцев, кавалеристов, снайперов и чернорабочих, ставивших палатки, которые хотели посетить выставку.
Тот день коллективного похода в памяти Паха Сапы сохранился как нечто расплывчатое: вкус нового попкорна в леденцовой оболочке, который у них назывался «Крэкер Джек»; разряды молний, соскакивающие с головы и рук Николы Теслы; мельком увиденный оптический телескоп размером больше хорошей пушки; более пристальный взгляд (другие лакота и шайенна пришли в ужас) на настоящую пушку, самую-самую, самую большую из когда-либо изготовленных пушек: пушка Круппа весом двести семнадцать тонн, с длиной ствола (от затвора до жерла) пятьдесят семь футов, демонстрировавшаяся в Артиллерийском павильоне Круппа (который показался Паха Сапе таким же устрашающим, как любой настоящий немецкий замок, хотя он и видел их только на картинках), пушка, способная выстрелить снарядом больше и тяжелее, чем бизон, на семнадцать миль и в конце этой воющей убийственной траектории пробить броню толщиной восемнадцать дюймов. Но после долгого-долгого дня, проведенного им и другими сотрудниками шоу «Дикий Запад» на выставке, оказалось, что больше всего Паха Сапу заинтересовала не гигантская пушка Круппа.
Тот первый день он закончил в одиночестве на южной оконечности территории, в громадном зале Дома машиностроения. Там он стоял и смотрел, разинув рот, на тридцать три паровых двигателя, мощностью восемнадцать — двадцать тысяч лошадиных сил каждый, они приводили в действие сто двадцать семь динамо-машин, которые питали все здания выставки. Объявление сообщало Паха Сапе, что для питания одного этого зала требовалось двенадцать таких двигателей.
Паха Сапа на негнущихся ногах подошел к ближайшему стулу и рухнул на него. Там он просидел три следующих часа, и на этот стул возвращался почти каждый раз во время следующих одиннадцати посещений выставки.
Дело было не только в шуме, движении и незнакомом запахе озона в воздухе, которые ввели в прострацию Паха Сапу (и множество других мужчин, белых и иностранцев всех возрастов и одного индейца, что собрались в Доме машиностроения, чтобы посмотреть, как ходят вверх-вниз поршни, как бегут ремни на шкивах, как крутятся громадные колеса). Большинству женщин, казалось, пребывание в Зале машиностроения было невыносимо, в особенности в южном его конце, где сгрудились угольные топки, паровые двигатели и громадные динамо-машины (так называемая котельная площадка) и грохот в большей части зала стоял воистину ужасающий. В последние свои посещения выставки Паха Сапа решил проблему шума с помощью двух комков ваты, которые он мял, пока они не стали достаточно мягкими и не обрели требуемую форму, а потом вставил в ушные раковины. Но привлекал его сюда вовсе не шум.
Паха Сапа понял и знал в глубине души, что в этом и состояла суть и сила вазичу, их тайная душа.