Митакуйе ойазин! («И да пребудет вечно вся моя родня — вся до единого!»)
Ирония этого лакотского выражения (которое кладет конец спору, подводит итог всему сказанному ранее и намерениям, завершает аргументацию и любое дальнейшее обсуждение того или иного вопроса) поражает его сильнее, чем всегда. Паха Сапа понимает, что предает всю свою родню. Всех до единого.
Внезапно, ощущая приступ тошноты, он понимает и то, что не сможет выполнить свою миссию.
Долгие месяцы, годы планировал он последний взрыв — тот, который снесет головы, но все вдруг пошло прахом. У него нет ни сил, ни времени. Когда ему нужна сила, боги забирают ее у него.
Борглум бормочет что-то о будущих взрывах на площадке ТР, а Паха Сапа взвешивает имеющиеся у него варианты.
Он собирался работать всю ночь, приготовить и перевезти двадцать ящиков старого, неустойчивого динамита, которые он припас у себя в сарае в Кистоне. Потом перепрятать этот динамит где-то здесь на площадке.
Но где? Он прочесал Доан-маунтинг и все другие места. Он не может разместить столько ящиков со взрывчаткой на горе и продержать их здесь два дня — их наверняка обнаружат. Завтра пятьдесят человек будут отбывать здесь неоплачиваемое сверхурочное время, субботу, вешать громадный флаг на лицо Джефферсона, бурить, заканчивать что-то в последнюю минуту, работать вместе с Паха Сапой, готовя демонстрационные взрывы к воскресенью.
Нет, ящики нужно перевести сюда сегодня, в вечер пятницы, и спрятать так, чтобы они оставались незаметными до вечера субботы, когда — если силы вернутся к нему — Паха Сапа поднимет динамит на гору к головам и спрячет там, как планировал, снарядит детонаторами, подведет к ним провода, подключит к взрывным машинкам, чтобы произвести окончательный взрыв в воскресенье на глазах президента Соединенных Штатов, репортеров, перед кинокамерами.
Но он не нашел места, где можно было бы спрятать ящики. Охраны как таковой тут, на строительной площадке, нет, но в нескольких домиках на Доан-маунтинг живут люди, включая Борглума и его семью. Любой приезд машины посреди ночи или запуск оборудования немедленно заметят. И начнут выяснять, что происходит.
И потом, здесь просто нет места, где можно было бы спрятать двадцать ящиков динамита. Паха Сапа рассматривал различные сараи, использовавшиеся как склады, включая и ту громадину, где находятся доставленные, но так никогда и не использовавшиеся двигатели с подводной лодки, которые теперь ржавеют там, но это место слишком близко к дому, где живут Борглум и его сын.
Борглум продолжает говорить без умолку.
Паха Сапа пододвигается ближе к нему и потихоньку поднимает защелку, фиксирующую дверь клети, пытаясь прикрыть это движение своим телом. Теперь они оба опираются на эту дверь.
Паха Сапа знает, насколько силен Гутцон Борглум: сила мощных рук и тела скульптора может сравниться разве что с силой его личности. Паха Сапа знает, что сейчас он слаб и не сможет ни в борьбе, ни в кулачном бою победить этого вазикуна, который всегда начеку, но тут ему нужно только распахнуть дверь левой рукой и броситься на Борглума, отправляя себя и скульптора в неожиданную пустоту, где только что была дверь и четвертая стенка клети.
Паха Сапа напрягает мускулы. Он жалеет, что так и не сочинил своей песни смерти. Сильно Хромает был прав, когда говорил, что только самоуверенные люди откладывают такое важное дело на потом. Он не мог громко пропеть ее сейчас, но мог бы пропеть ее молча, когда бросится на Борглума и клубок их тел, молотя руками и ногами, полетит вниз до самого усеянного серым камнем поля.
«Станет ли Борглум браниться и драться? — спрашивает себя Паха Сапа. — Закричу ли я против воли?»
Он медлит. На высекание голов уйдет еще неизвестно сколько времени. Паха Сапа знает, что Борглум не предполагает когда-либо закончить мемориальный комплекс Рашмор; он думает, что будет работать здесь еще лет двадцать, двадцать пять, тридцать, всю оставшуюся жизнь. Но даже с дополнением антаблемента (этот проект пока преследуют неудачи) и Зала славы в каньоне за памятником, по объему работ не уступающих созданию самих четырех голов, Паха Сапа знает: Борглум считает, что работы в основном будут закончены еще до конца 1940-х.
Сможет ли его сын Линкольн завершить проект? Паха Сапа знает Линкольна и восхищается им — тот не похож на отца во всем, кроме отваги и решимости, а потому эта задача ему вполне по плечу. Если Служба парков [72]не остановит проект по какой-либо непредвиденной причине. Если не кончатся федеральные деньги.
Но деньги продолжали поступать — пусть и с перерывами — даже в самые тяжелые годы депрессии. Текущее финансирование на 1936-й и последующие годы вроде бы надежно, надежнее, чем когда-либо за всю историю проекта, который временами дышал на ладан. А новый координатор, Споттс, он из тех людей, которые доводят дела до конца. И если ФДР менее чем через два дня приедет не только на открытие головы Джефферсона, но и на траурные мероприятия в связи со смертью скульптора, отца этого великого проекта, — Паха Сапа своим мысленным взором видит головы, увитые траурным крепом, а не одного Джефферсона, завернутого во флаг, — то президента все это может так тронуть, что он выделит еще больше денег, чтобы с опережением расписания завершить проект вместе с Залом славы. И Линкольн Борглум будет осуществлять мечту своего отца в 1940-е и…
Зал славы.
Понимая, насколько он сейчас близок к тому, чтобы вместе с Борглумом выпасть из клети без всякого толчка, Паха Сапа незаметно возвращает защелку на место.
Борглум говорит ему:
— Так что давай поднимемся и посмотрим.
Скульптор вытягивает руку над своей шляпой, дергает цепочку, которая освобождает тормозной рычаг, потом дает отмашку Эдвальду внизу.
Клеть дергается, несколько мгновений бешено раскачивается и выравнивается, продолжая подъем к еще не начатой голове ТР. Если бы Паха Сапа не вернул защелку на место, то одного этого раскачивания хватило бы, чтобы выкинуть их двоих из клети.
Они скользят в разогретом воздухе над обтесанным гранитом к вершине Шести Пращуров.
Впервые Паха Сапа увидел Борглума сквозь клубящиеся облака пара и рассеивающийся дым взрыва, когда скульптор вышел из клети в девятом стволе в миле ниже поверхности городка Леда. Скульптор искал взрывника, числящегося в списках шахты «Хоумстейк» под именем Билли Словака.
Паха Сапа, конечно, уже несколько лет знал про Борглума: этот человек хотел заполучить в свое распоряжение весь штат Джорджия за то, что в одиночку разрушил их памятник на Стоун-маунтинг; [73]этот самоуверенный сукин сын разъезжал на своем желтом «родстере» по автозаправкам Южной Дакоты, полагая, что его будут заправлять там бесплатно, потому что он — тот самый Гутцон Борглум, фанатик, организовавший единственную на тридцать миль команду, которая могла противостоять хоумстейкским парням, и относившийся к бейсболу как к некой разновидности боя быков (а Паха Сапа знал, что в Черных холмах бейсбол всегда и был разновидностью боя быков), но когда встал вопрос о том, что нужно стереть в порошок придурков из сволочного ГКО (Гражданского корпуса по охране окружающей среды), он пошел на объединение своей команды с «Хоумстейкской девяткой».
Паха Сапа читал и слышал об этом человеке, который вырывал сердце и нутро из Шести Пращуров, надменно намереваясь высечь в граните горы, священной для девяти индейских народов, головы американских президентов. И Паха Сапа ни минуты не сомневался: этот тип Борглум понятия не имеет, что повсеместно индейцы и даже большинство белых, проживающих в Южной Дакоте, считают разрушение гор в Черных холмах святотатством; впрочем, знай он, его бы это не остановило.
Именно этот человек и вышел из облака пара и дыма, его невысокая, коренастая фигура была подсвечена сзади рабочими лампами, тонкий лучик света с позаимствованной каски едва пробивался сквозь клубы пыли, дыма и пороха. Появившись, он закричал в бесконечную нору девятого ствола:
— Словак! Есть тут Билли Словак?! Словак!
Паха Сапа взял себе это имя для устройства на работу в шахту тридцатью годами ранее, когда вернулся в Черные холмы после смерти Рейн с маленьким Робертом, без сомнений и сожалений оставив резервацию Пайн-Ридж. Ему были нужны деньги. Тогда открылась шахта «Ужас царя небесного» — гиблое место, — которая до сих пор принадлежала человеку, назвавшему шахту в честь своей жены, которая и в самом деле была ужасом царя небесного. Рабочие условия на этой шахте были жуткими — в особенности для взрывников, которые не выживали там дольше трех месяцев, — и владелец, «немец с Роки-маунтинг», Уильям Франклин, как говорили, был готов нанять даже краснокожего, если тот умел правильно устанавливать заряды.
Паха Сапа не умел делать этого, но быстро научился под руководством некоего Таркулича Словака по прозвищу Большой Билл — пожилого эмигранта, который говорил, что по приезде в Америку, когда семнадцатилетним мальчишкой в 1870 году начал работать взрывником в кессонах Бруклинского моста под Ист-ривер, знал три английских слова: «Беги!», «Ложись!», «Берегись!». Паха Сапа продержался тридцать четыре месяца в качестве помощника Большого Билла Словака, и каким-то образом имя Билли Вялого Коня, шедшее в ведомости сразу же после имени старика, превратилось в Билли Словака. Потом Большой Билл погиб при обрушении ствола (случившемся не по его вине), и «Билли Словак» уволился, а вскоре, в 1903 году, шахта «Ужас царя небесного» закрылась в первый раз. Закрылась она не потому, что больше не было золота, а из-за неплатежеспособности, причиной которой были судебные иски семей погибших и покалеченных шахтеров.
Но Паха Сапа оставил эту чертову дыру с воспоминаниями о нескончаемых рассказах Большого Билла о строительстве Бруклинского моста, с рабочей карточкой на имя Билли Словака и с рекомендациями, в которых было сказано, что он умелый взрывник.
Борглум и Паха Сапа стояли там, разговаривая в клубящихся пыли, дыме и паре, а Паха Сапа думал: «Почему же это, черт побери, владельцы „Хоумстейка“ пустили тебя сюда, чтобы ты увел у них человека?»
Но так или иначе, они его пустили, и Борглум стоял там (он решил, что этот «Билли Словак» сразу же поймет, кто перед ним и что он делает в холмах) и предлагал Паха Сапе работу в качестве помощника взрывника и плату на четыре доллара в месяц больше, чем шестидесятишестилетний индеец зарабатывал на шахте «Хоумстейк».
И Паха Сапа сообразил, что он сможет сделать с четырьмя каменными гигантами, которые появлялись в священных холмах, и сразу же согласился — он согласился бы, даже если бы Борглум не предложил ему вообще никакой платы.
И на этом они ударили по рукам.
Рукопожатие сопровождалось не совсем таким же перетеканием видения, какое случилось у него с Шальным Конем, но было гораздо ближе к нему, чем внезапные озарения, которые он испытывал при контакте со многими другими людьми. Жизнь и воспоминания Гутцона Борглума при этом рукопожатии и в самом деле стали перетекать в Паха Сапу, но Борглум каким-то образом вроде бы почувствовал, что происходит (возможно, он и сам обладал подобными же способностями), и потому отнял руку, прежде чем вся его жизнь, прошлая, будущая, все его тайны стали достоянием Паха Сапы, как это произошло с Шальным Конем.
В последующие месяцы, когда у Паха Сапы было время открывать свои защитные шлюзы и обращаться к воспоминаниям Борглума, он понял, что, в отличие от Шального Коня, здесь воспоминания о будущем отсутствовали. Паха Сапа порадовался бы, если бы они были. Если Борглум, который был всего на два года моложе Паха Сапы, переживет его (а это должно было случиться, если план Паха Сапы увенчается успехом), то Паха Сапа в воспоминаниях Борглума о будущем мог бы увидеть, как реализуется его замысел — так, как он увидел смерть Шального Коня. Паха Сапа увидел бы собственную смерть.
Но уловленные им мысли и воспоминания Борглума предшествовали тому дню, когда они встретились и пожали друг другу руки в конце января 1931 года, и теперь, если у Паха Сапы было время и настроение, он просматривал жизнь скульптора, словно человек, перебирающий пепел на пожарище собственного дома. Даже осколки были сложными.
Паха Сапа, вероятно, единственный из работавших на Борглума знал, что женщина, которую скульптор в своей опубликованной автобиографии называл матерью, на самом деле была старшей сестрой его матери. Паха Сапа довольно долго разгребал эти воспоминания, прежде чем разобрался в них.
Официальные родители Борглума, Йенс Мюллер Хаугард Борглум и Ида Миккелсен Борглум, эмигрировали в Америку из Дании. Но помимо этого, они были еще и мормонами, которые отправились в путь вместе с другими датчанами, принявшими эту веру, чтобы жить и работать в «Новом Сионе», который мормоны строили у Большого соленого озера в какой-то пустыне под названием Юта. Йенс Борглум и его жена Ида отправились на восток с караваном фургонов, хотя могли себе позволить только тележку.
Через год после прибытия в Юту к ним из Дании приехала младшая сестра Иды, восемнадцатилетняя Кристина. По обычаям мормонов, живших в те времена изолированно, Йенс сделал Кристину своей второй женой. Они переехали в Айдахо, где в 1867 году молодая Кристина родила своему мужу сына — Джона Гутцона де ла Мот Борглума. Потом по возвращении в Юту Кристина родила еще одного сына — Солона Ганнибала де ла Мот Борглума.
Но Америку опутала сеть железных дорог, и одна из них прошла через Огден — город, в котором жили Борглумы. С изолированностью мормонов было покончено, на них обрушился народный гнев, вызванный обычаем многоженства. Конгресс, газеты и бесконечный поток все прибывающих немормонов выражали свой гнев по поводу «варварской, нехристианской практики».
Йенс взял своих жен и детей и поехал той же дорогой на восток. В Омахе, зная о всеобщем осуждении, которое их ожидает, настоящая мать Гутцона Борглума, Кристина, некоторое время еще пожила в доме в качестве экономки, а потом уехала и стала жить с другой сестрой. Позднее она вышла замуж еще раз.
Йенс Борглум поступил в Миссурийский медицинский колледж, где изучал гомеопатию, изменил имя на «доктор Джеймс Миллер Борглум» и стал практикующим врачом во Фремонте, штат Небраска. Там и рос юный Гутцон, пребывая в некотором недоумении, поскольку официальная мать его и его брата Солона на самом деле была их теткой.
Все это казалось не слишком важным, но увлекло Паха Сапу, когда он в первые месяцы после их знакомства позволил себе разобраться в ранних воспоминаниях Борглума.
Первый образ, поразивший Паха Сапу, был совсем недавний: в 1924 году пятидесятилетний Борглум, уже провозгласивший себя всемирно известным скульптором, сталкивает с вершины Стоун-маунтинг в Джорджии большие рабочие модели голов генерала Стоунуолла Джексона и генерала Роберта Ли, которые далеко внизу разбиваются о камни; скульптор предложил одному из рабочих взять кувалду и размолотить громадные — двадцать на двадцать четыре фута — модели семи фигур знаменитых конфедератов (личности четырех из них так еще и не были определены), которые предполагалось водрузить на Стоун-маунтинг и таким образом создать самую большую скульптуру в мире.
Эти скоты из Джорджии не собирались финансировать его в достаточной мере, они хотели призвать другого скульптора, а он решил для себя, что он — Джон Гутцон де ла Мот Борглум — скорее будет проклят, чем позволит жадным деревенщинам с юга воспользоваться хоть самыми малыми плодами его труда.
Паха Сапа изучал эти недавние воспоминания, словно вызывал к жизни яркий, бурный сон, — он смотрел, как Борглум, закончив крушить, сжигать и уничтожать все (рабочие модели, планы, макеты, бюсты, чертежи гигантских прожекторов и платформ — все), зайцем бежал в Северную Каролину.
В штате Джорджия до сих пор не был аннулирован ордер на арест знаменитого скульптора.
В конце концов, перебирая воспоминания и старые мысли Борглума, Паха Сапа понял, что, несмотря на все различия, Шальной Конь и скульптор Гутцон Борглум очень похожи. Обоих честолюбие с детства гнало к достижению величия любым путем. Оба считали, что судьба избрала их для великих деяний и славы. Каждый из них посвятил жизнь утверждению своего «я», даже если для этого приходилось использовать других, а потом выбрасывать за ненужностью, и, когда требовалось, прибегал ко лжи и оскорблениям.