Кетти бросилось в глаза сходство между этим почерком и русским текстом «Письма Зиновьева», опубликованным в воскресенье 8 февраля в нашей газете.
В пятницу фотокопии письма Рейли и полный русский текст «Письма Зиновьева», найденный в прошлом году в архивах юридического факультета Гарвардского университета, были показаны Джону Конвею, эксперту по исследованию спорных документов. Конвей, являющийся членом Британской академии криминалистики, заявил:
«Я сравнил эти два текста и, исходя из характера почерков, то есть нажима, расстояния между буквами, написания букв, их размера и других характерных признаков, убедился, что они были написаны одним и тем же человеком. В особенности бросается в глаза сходство в манере написания прописного «Д» и строчного «д». Характерно также написание других букв... То, что тексты написаны на языках с различным алфавитом, несколько затрудняет сравнение, однако внешний вид и манера написания букв одинаковы. Ни один из этих признаков в отдельности не мог бы быть сочтен исчерпывающим доказательством, однако совокупность их заставляет полагать, что они характерны для почерка одного и того же человека».
Если русский текст был действительно написан Рейли, то многие части головоломки становятся на свои места. По словам Уильяма Батлера, обнаружившего русский текст письма в архивах Гарварда, этот текст первоначально появился в Париже. Американский консул Уэсткотт осенью 1924 года писал в неофициальной памятной записке, что этот документ был получен им от агента за кодовым номером ABI.
Рейли, как сказано в книге его жены, в июле — августе того года находился в Париже[6] и был причастен к очень «важному политическому делу, подробности которого я не имею права раскрывать».
Он был тогда очень близок к польской разведке, которую давно подозревали в том, что она подделывает документы и сбывает их европейским разведкам того времени. Поляки были ярыми противниками какого-либо сближения между Советской Россией и Западом.
На родине Рейли, в Англии, причастность его к этому делу проливает свет на еще две загадки. Становится ясно, почему столь многие среди английской правящей верхушки поверили в подлинность этого письма: репутация Рейли в мире разведки была безупречной. Его объяснения, почему документ написан его почерком, не вызвали бы у его ближайших коллег никакого недоверия. По всей вероятности, Рейли разъяснил, что он получил оригинал лишь на короткое время и спешил переписать его прежде, чем исчезновение его будет замечено.
Неизвестно — и, возможно, никогда не станет известным, — не был ли сам Рейли одурачен и не поверил ли он вполне искренне в аутентичность «Письма Зиновьева», или же он добыл его, зная, что это фальшивка. Три года назад три репортера газеты «Санди таймс» в книге «Письмо Зиновьева» установили, что замысел письма, если не вся его фразеология, принадлежал русской эмигрантской «фабрике фальшивок», работавшей при покровительстве польской разведки в Берлине. Не было ли это известно также и Рейли?..»
В заключение газета писала:
«Подлинное имя капитана Сиднея Рейли — Зигмунд Георгиевич Розенблюм. В министерстве иностранных дел его звали «шпионом, который не делает ошибок». С любой точки зрения это был незаурядный человек. Вся беда в том, что Сидней Рейли был не прочь разрекламировать себя, и легенда вокруг его имени частично была соткана им самим.
В начале двадцатых годов он сотрудничал с эмигрантскими организациями в Западной Европе, и его связи с этими кругами вовлекли его в заговор вокруг «Письма Зиновьева».
Рейли был азартным человеком и не раз держал пари с судьбой. Самым пылким его желанием было «погибнуть в максимально романтической обстановке», говорится в одном рассказе о нем. Он был расстрелян в России».
У Дружиловского была записная книжка из желтой кожи. На обложке золотом тиснено «Дневник» и инициалы «С. Д.». На первой страничке надпись — «Самое важное» и ниже — эпиграф, что ли: «Жизнь — это море, в котором плывут корабли. Но — море это еще и подводные рифы, и шторм, и девятый вал, который слабых кидает на дно, а сильных поднимает к небу. Где же он, мой девятый вал?» Дневник показывает нам человека весьма ограниченных данных, но с беспредельной уверенностью, что он предназначен сыграть выдающуюся роль в жизни всех. В момент своего наибольшего успеха, когда его фальшивками занимались государственные деятели нескольких стран, он сделал такую запись: «Покончим с большевиками и вернемся в Россию под колокольный звон. Но Зиверт, конечно, прав — толкучка там будет невероятная, все полезут. Мне зачтется все. Поверю бумаге мечту — хотел бы я стать во главе российской полиции, ведь, кто сидит на этом месте, держит в руках всех...»
Всех, кто его обманул, обидел, унизил, он называет в своем дневнике подлецами, но собственную подлость считает не только добродетелью, но самым подходящим оружием в битве за достойное место в жизни: «Что-то везет мне на всяких подлецов, иногда просто зло берет, я стараюсь, работаю, выкладываюсь на всю силу, а главную славу за то, что я сделал, гребут какие-то подлецы».
Особо выделены записи о получении денег. Они обязательно на отдельных страничках: сумма, от кого, когда и краткий комментарий вроде: «Весьма прилично» или «Скупая сволочь». И все это аккуратно обведено рамочкой.
Все остальное в дневнике — своеобразная исповедь мерзавца. Вот запись, относящаяся, судя по всему, к тому времени, о котором идет рассказ:
«Нюську прогнал, и в комнате, где я на нее тратил деньги, теперь я их делаю. Немецких нюсек вокруг сколько хочешь и даже бесплатных. А все ж Нюськи жаль — уж больно пахло от нее Русью и плакала она как истинная русская баба, с подвоем. Но ничего не поделаешь — мы рабы политики... Все-таки душа моя больше лежит к тому, что немцы называют «гешефтмахер», тут все ясно — входишь в дело, и оно дает дивиденды. Скоплю капиталец, пойду в коммерцию. А политика будет у меня как побочный доход. Зиверт — настоящий друг и знает мне цену — сунул в свое золотое дельце. Сдохнуть можно как доходно! А у него, наверно, такие штуки всегда имеются, надо мне постараться, чтобы иметь от него вексель доверия на будущее. В общем, жизнь приятное занятие».
Выгодное дело, о котором говорил Зиверт, надвинулось быстро. В Берлин из Варшавы прибыла группа фальшивомонетчиков: два поляка и русский — опытные мастера своего дела. Два года назад они провели грандиозную операцию в Южной Америке и потом отсиживались в Голландии, готовясь к новому делу. Они привезли в Берлин машину для печатания фальшивых долларов.
Каждое новое дело шайка начинала с того, что покупала у полиции гарантию своей безопасности сроком на три месяца. В Берлине такую гарантию им обеспечил Зиверт. За это он поставил условие: фальшивые доллары продавать где угодно, кроме Германии, но предпочтительно в Польше.
Зиверт продумал все до последней мелочи. На окраине Берлина был снят пустовавший особняк, на дверях которого появилась скромная табличка:
Ночью, когда для всех любопытных домик на окраине крепко спал, зажмурясь всеми своими окнами, в его подвале шла сложная работа. Дружиловский сначала не понимал, почему братья работают медленно, но, посмотрев один раз, как это делается, понял, что за одну ночь нельзя испечь целую гору долларов — изготовление банкнота требовало не меньше десяти минут.
Взяв с помощью Дружиловского работу шайки под контроль, Зиверт продумал технику сбыта долларов в Польшу. Раз в неделю один из его сотрудников с аккуратным чемоданчиком выезжал в Данциг, где его точно с таким же чемоданчиком ждал верный человек из Варшавы.
Вот уже три месяца дело процветало: Зиверт с компаньоном заработали по десять тысяч марок. Таких денег в руках Дружиловского еще не бывало. Он уже мечтал, как огребет тысяч сто, а то и двести, и пустит их в солидное коммерческое дело. Мечта о богатстве оставалась для него самой заветной, он понимал волшебную силу денег.
Эту субботу он назначил себе заранее, думал о ней — «моя суббота», она была для него как пробный глоток той жизни, о которой он мечтал. Деньги есть, а за них Берлин может дать все, что твоей душе угодно. Он считал, что заслужил право на такой праздник. Ожидание омрачалось только воспоминанием о поляках. Перацкий словно забыл об удачном «советском документе» для Америки и требовал от него невозможного — проникнуть в советское посольство. На каждой встрече Перацкий опять изощрялся в ругани и угрозах, и подпоручик попросту не пошел на последнюю встречу, мысленно послав поляков ко всем чертям. Бешеные деньги придавали ему храбрости.
Его суббота настала... В конце дня он отправился в знаменитый парикмахерский салон на Курфюрстендам, где специально дождался французского мастера «мсье Раймонда».
— Нельзя ли из меня сделать француза? — сказал он мастеру заранее приготовленные слова.
— О! Мне почти ничего не надо делать! — воскликнул мсье Раймонд, восхищенно разглядывая в зеркале своего клиента. — Разве только несколько штрихов, если позволите.
Дружиловский благосклонно разрешил.
— Усики следует чуть поднять, чтобы приоткрыть ваши прекрасно очерченные губы, — ворковал мсье Раймонд, мягко касаясь пальцами его лица. — К поцелую первыми приходят губы, а потом уже усы. Но ни за что — вместе! — воскликнул он с испугом, очень серьезно. — И брови... брови... они должны говорить многое.
На эти несколько штрихов ушло более часа.
Приятно горело лицо после бритья, припарок и легкого массажа, густые черные волосы с модным боковым пробором блестели, усики изящными черными стрелками спускались от ноздрей к уголкам рта, а брови, подбритые с изломом, придавали лицу выражение задумчивого удивления и скорби...
Дома он переоделся. Светло-серый смокинг и узкие синие брюки со штрипками он сшил у хорошего портного еще на прошлой неделе. Лаковые туфли-джимми купил в самом дорогом магазине на Фридрихштрассе. Все было продумано и приготовлено заранее, все, вплоть до синего платочка в кармашке смокинга. Он решил, что пойдет один — это интереснее, это вызовет любопытство.
Когда стемнело, он вышел из своего дома на Пассауэрштрассе — теперь он снял квартиру именно здесь, где жили люди с деньгами. Площадь Виттенберга уже сверкала огнями ночной рекламы. Не задерживаясь здесь, он по Таунцинштрассе вышел к кирке Гедекнисс. Здесь было местечко встреч и вечерних прогулок богатой публики. Постояв в гордом одиночестве и будто сотворив молитву перед серой островерхой громадой церкви, он быстро направился к стоянке прокатных автомобилей на Кантштрассе. Выбрав машину побольше и поновее, он назвал шоферу номер самого шикарного дома на Фридрихштрассе — это тоже заранее приготовленный номер для шофера и для уличных зевак. Когда автомобиль остановился и шофер, быстро обежав автомобиль, открыл перед ним заднюю дверцу, он царственно сошел на тротуар и немножко громче, чем надо, приказал:
— Ждите.
Не торопясь он вошел в подъезд, поднялся на бельэтаж, постоял там минут пять и затем вернулся на улицу. Шофер бросился открывать ему дверь, а он стоял перед машиной, нервно теребя пальцы белой перчатки и упиваясь тем, как смотрит на него улица. Все происходило именно так, как он думал.
— Ресторан «Медведь», — бросил он шоферу, откидываясь на мягкую спинку сиденья. Машина мягко взяла с места и осторожно влилась в поток вечернего движения. Все, все шло как задумано.
Это тоже заранее продумано — сначала именно в «Медведь». Там официантами работают русские офицеры с известными дворянскими фамилиями. Вдруг окажется среди них знакомый?.. А за столиками можно увидеть некогда грозных царских генералов и известных русских политиков. Он им покажет, как тут, в Берлине, живет плебей — сын рогачевского исправника...
Метрдотель — тучный, седой, важный, в Петрограде он был хозяином нескольких ресторанов — провел его к столику, хотел позвать официанта, но Дружиловский сказал:
— Одну минуточку. Я хочу посоветоваться именно с вами. Я здесь первый и, возможно, последний раз. Там, где я живу постоянно, ходят легенды о вашем «Медведе». Я хотел бы проверить их реальность. Давайте условимся: организуйте мне этот вечер так, как вы сделали бы это для себя.
Наклонясь к нему, метр сказал с улыбкой:
— Не рекомендую. У меня больная печень. Я просто сделаю все, чтобы вы еще посетили нас. Скажите мне только две вещи: склонны ли вы хорошо покушать и что вы будете пить?
— Очень даже склонен покушать, склонен и хорошо выпить, но не напиваться, это не в моих правилах.
— Все ясно... все ясно... — понимающе кивал метрдотель. — Нет ли каких пожеланий... так сказать, особого свойства... — еще ниже наклонился он.
— Нет, — резко ответил Дружиловский, и метр, сделав постное лицо, удалился.
Загремел, завыл джаз-банд. Давно задуманный спектакль продолжался. Его обслуживали два официанта, оба русские, в летах и, судя по всему, весьма интеллигентные господа. Он не отказал себе в удовольствии думать, что оба они в прошлом полковники.
В ожидании, пока принесут еду, он смотрел, как на площадке для танцев, сбившись в кучу, фокстротировали пары, там в свете прожектора сверкали драгоценности — фальшивые или настоящие, поди узнай, — мелькали яркие платья, светились белые манишки.
После жареного цыпленка с белым рейнским вином он стал присматриваться к дамам. Ему очень приглянулась молоденькая блондиночка, сидевшая недалеко с кавалером, который годился ей в отцы. Дружиловский не спускал с нее гипнотизирующего взгляда. Ее старец, конечно, не сможет осилить все танцы, и тогда он подойдет и пригласит блондиночку... А там... Чем черт не шутит, когда старый бог спит...
Немного волнуясь, он снова ловил ее взгляд, как вдруг на его плечо опустилась чья-то рука.
— Дружиловский! Ты?
Он оглянулся — перед ним стоял во весь свой богатырский рост поручик Кирьянов, его сокурсник по гатчинской школе, сын богача, красавец и острослов.
— Ну он! Конечно же, он! — громким басом продолжал поручик. — Так здравствуй же, брат по оружию! Здравствуй!
Рука у него была горячая и влажная, лицо красное, потное, он был порядком навеселе. Не спрашивая разрешения, он взял свободный стул от соседнего стола и сел рядом с Дружиловский. Одет был поручик неважно, худой, глаза опухли, и мысль, что этот богатый красавчик, которому он некогда так завидовал, теперь позавидует ему, доставила Дружиловскому удовольствие.
— Ну, откуда же ты вынырнул, мышиный жеребчик? — сказал Кирьянов, разглядывая стоявшую в ведерке со льдом бутылку вина, и, не ожидая ответа, прибавил: — Закажи-ка мне, братец, графинчик водки, закуски не надо.
— Что случилось? — не удержался Дружиловский. — Бывало, всем заказывали вы?
— Я, бывало, всем давала... — сиплым басом пропел Кирьянов и снова попросил заказать ему водки.
Подошел метрдотель:
— Господин Кирьянов, когда же это кончится? Вы же обещали мне покинуть ресторан.