Обо всем этом Манус и собирался осторожно поговорить с Грубиным. А у Георгия Максимовича была своя, очень важная за/дача для этой, как казалось Манусу, случайной встречи…
Публики в зале было немного, тогда, в первый год войны, вообще многие люди ходить в ресторан стеснялись. Не горели парадные хрустальные люстры, зал скромно освещали матовые факелы бра и настольные лампы с зелеными абажурами. Музыки не было, слышалось только позвякивание посуды и неясный говор гостей за несколькими столами. Манус заказал ужин седовласому метрдотелю и, когда тот ушел, спросил:
— Как идут дела? Вы расстроены чем-то?
— Хорошему настроению мешают известия с фронта, — тихо ответил Грубин, не поднимая спрятанных за очками глаз и поглаживая крахмальную скатерть.
— На войне как на бирже: сегодня проиграл, завтра выиграл, — ответил Манус.
Грубин поднял взгляд:
— На бирже, Игнатий Порфирьевич, не льется кровь.
— Это еще как сказать… — Крупное налитое лицо Мануса скривилось улыбкой. — Кости на бирже трещат, и еще как. И дух там всегда кто-нибудь да испускает. У нас с вами тоже война.
— У нас с вами? — подняв узкие белесые брови, сказал Грубин. — Не дай бог.
«Знает свой шесток», — подумал Манус. Конкурентов грубинского масштаба он мог топить как слепых котят.
— Я в том смысле, что и вы и я ведем на бирже свою войну, — продолжал Манус.
— Вы мне льстите, — улыбнулся Грубин. — Это похоже… если бы генерал так сказал солдату.
— И по существу, генерал был бы прав. Какой он сам воин без солдата?
— Я бы побоялся быть при вас солдатом.
— Бездарный генерал? — Глубоко сидящие глаза Мануса сузились, он точно целился в бесстрастное лицо собеседника.
— Нет, — ответил Грубин. — Генерал излишне смелый, а тыл у него не обеспечен. Впрочем, если не врут газеты, это же самое происходит и на настоящей войне.
Манус сдвинул густые брови и, наклонившись над столом, сказал:
— Знаете что, давайте кончать игру в жмурки…
В это время к ним приблизилась целая процессия: впереди шествовал метрдотель, за ним официант и мальчик с подносами, заставленными едой. Закуски на стол подавал сам метр — это была привилегия только для таких гостей, как Манус. Все происходило в молчании — никто из служащих в этом ресторане затевать разговор с гостями не имел права.
Манус нетерпеливо ждал, пока официанты отойдут, и наконец, он снова склонился над столом:
— Я слушаю вас, Георгий Максимович… насчет моих тылов, пожалуйста… — напомнил он.
— Газеты — опасность для вас не очень серьезная, — не сразу начал Грубин. — Они ведут себя как сплетницы — что услышат на базаре, то и кричат. Приятного, конечно, мало, но кто их читает? Половина населения вообще газету в руки не берет, в селе неграмотные, а остальные к газетному крику относятся несерьезно.
— Здесь, в столице, газетную брехню читают все, а дела делаются здесь, — быстро и сердито проговорил Манус.
— Газетами можно управлять, — ответил Грубин. — Но и это требует умения. И тут мы с вами подошли к самому важному вопросу… — Грубин поправил на носу очки и продолжал с невозмутимым лицом — Кто у нас министры и почему именно эти люди министры? Вы знаете, я учился и некоторое время жил в Вене и Будапеште, наблюдал тамошнюю жизнь, политику, коммерцию Австро-Венгрии, Франц-Иосиф — старый маразматик, но возле него всегда есть правительство из умных людей. Кто нашел их и сделал министрами? Люди вашего масштаба и вашей сферы деятельности, Игнатий Порфирьевич.
Манус выпрямился и с интересом осмотрел стол:
— По-моему, самое время подкрепиться…
Оба они пить не хотели, и подошедший было официант снова отошел. Манус сам переставил графинчик с водкой на подсобный столик:
— Чтоб и соблазна не было…
Ел он с аппетитом и несколько шумно, будто весь отдавшись этому занятию и больше ни о чем не думая. Но, видя перед собой его круглое здоровое лицо, Грубин знал, что думает он сейчас не о еде… «Думай, думай, Игнатий Порфирьевич, мне так важно, чтобы ты проглотил мою сладкую приманку…»
Грубин знает цену Манусу и его возможностям. Конечно, он типичный выскочка, но обладает таким сильным характером и такими недюжинными способностями, что не воспользоваться этим было бы грешно…
Став миллионщиком, Манус, как и прежде, мыслит только категориями наживы и все окружающее рассматривает в одном аспекте — мешает это или помогает ему делать новые миллионы. Жадность его к наживе поистине беспредельна, и горе тому, кто вставал на этом его пути. Но он еще и тщеславен. И Грубин делает ставку на тщеславие Мануса, ему нужно, чтобы он полез в политику. Это будет политикой только в ограниченном понимании Мануса, на самом деле Грубину нужно, чтобы он влез в среду черных дельцов, близких к правительственным кругам, к распутинско-протопоповской камарилье…
Разговор возобновился только за десертом.
— У нас министров назначает царь, — сказал Манус. Он прекрасно помнил весь ход разговора.
— Весь вопрос, кто предлагает кандидатуру, — уточнил Грубин.
— Надо думать, премьер-министр.
— После Витте и Столыпина в России нет премьер-министра, — ответил Грубин. — Россия как общество развивается с опозданием против Запада лет на двадцать. Дворянское сословие, фамильные привилегии — все это анахронизмы. Недавно я прочитал в американском журнале статью Форда. Он пишет, что основа политики — экономика, и делает вывод: как минимум политика не должна мешать развитию экономического могущества Америки. В России этого не понимают, и, что особенно обидно, не понимают даже такие люди, как вы…
Манус молчал. То, что он услышал, последнее время интересовало его очень сильно. Но он просто не представлял себе, с какого боку он может укусить этот сладкий пирог, возле которого хлопочут те же не признающие его магнаты Рябушинский с Коноваловым… Но интересно, что думает об этом хитрый Грубин…
— Ну хорошо, я ринусь в политику, запущу дела, и конкуренты сожрут меня с костями, — рассмеялся Манус.
— На те деньги, что вам стоит газета «Гражданин», можно иметь при себе человека, который будет делать для вас все, что надо, — серьезно ответил Грубин.
Манус внимательно посмотрел на него: неужели он набивается на эту роль? А что? Не взять ли его, в самом деле, в свою упряжку? Лишний умный человек при деле всегда на пользу.
— Не знаю я такого человека, — сказал Манус.
— Найти можно, — ответил Грубин и, неторопливо сняв очки, принялся методично протирать стекла замшевым лоскутком.
Но, как Манус ни старался, Грубин не предложил ему свои услуги, только пообещал помочь в поиске нужного человека.
— Давно хочу у вас спросить… — Манус отодвинул от себя тарелку и вытер губы салфеткой. — Почему вы с вашей мудрой головой так осторожничаете в делах? Я же вижу, у вас острый нюх, вы ведете только верную игру и всегда знаете, у кого козыри, а ставки делаете только минимальные. К примеру, ваше дело с брезентом для армии. Вы же сами его нащупали, и я сразу увидел, что эта сделка может стать грандиозной. А вы сняли с нее первую пенку и отошли. Извините, конечно, что лезу в душу, но в чем дело?
На тонком лице Грубина возникла и застыла сдержанная улыбка. По всей вероятности, Манус хотел предложить ему участие в его делах и этим способом пристегнуть к себе…
— Моя умная жена говорит: у нас денег больше чем достаточно, наследников у нас нет, и я не хочу, чтобы ты променял меня на биржу, — сказал Грубин. — И я с ней полностью согласен. Мы живем счастливо, у нас есть время и средства, чтобы пользоваться радостями жизни. А вы, Игнатий Порфирьевич, относитесь к людям совсем другой школы жизни. В вашей жизни ничего, кроме денег, нет. Я ни разу не видел вас ни в театре, ни в концерте, а ведь в Петербурге все это первоклассно. Но я вовсе не считаю вас темным человеком. Нет. Просто у вас такой грандиозный масштаб дел, когда вы не имеете права позволить себе выключиться хотя бы на час.
— Положим, когда я хочу, я прекрасно выключаюсь, — усмехнулся Манус— Но ходить в театр, смотреть, как там кривляются люди, — занятие не для меня.
— А у нас с женой каждое посещение театра — это праздник.
— Я этого не понимаю, — проворчал Манус— Мне рассказывают про московского купца Третьякова. Закупал картины, галерею какую-то создал. Значит, дохлый он купец и дохлое у него дело.
— А Россия, Игнатий Порфирьевич, за это дохлое дело публично его благодарит. Рос-си-я! Я бы на вашем месте однажды купил бы у какого-нибудь разорившегося помещика дорогую картину и подарил бы ее столичному музею. Эта трата дала бы вам большие дивиденды, в том числе и политические.
— Ну нет, этого вы не дождетесь, — рассмеялся Манус.
— Хотите серьезный разговор? — вдруг спросил Грубин. Улыбка мгновенно слетела с налитого лица Мануса:
— Только этого и жду, тем более мы раньше, по-моему, подошли к важному вопросу.
— Я рад, что вы это заметили… Дорогой Игнатий Порфирьевич, вам пора вкладывать деньги в политику. Роль крупного дельца вы переросли.
— Кто гарантирует проценты с капитала?
— Министры, которых вы возьмете в свои руки.
Они надолго замолчали. Манус покачал усмешливо головой:
— Как покупать поставщиков и прочий такой товар, я знаю. А это?
— Техника та же, — улыбнулся Грубин. — Разве стоить это будет чуть дороже. Но и выигрыш… соответственно…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Николай все-таки тревожился по поводу затеянного им приема рабочей депутации. Он не разделял страхов Фриде- рикса и генерала Воейкова, которые считали, что рабочие могут устроить против него какие-то эксцессы. Воейков даже предлагал во время приема расставить в зале сотню преображенцев. Николай это неуемное усердие высмеял: «Кого же я тогда буду принимать? Преображенцев?»… Нет, нет, в этом он целиком полагается на охранное отделение и свою личную охрану во главе с генералом Спиридовичем. Его тревожило другое — он не знал, как лучше провести этот прием, чтобы не стать мишенью для насмешек в той же Думе.
Он решил посоветоваться об этом с умным Хвостовым.
Хвостов был принят незамедлительно, и вот он уже сидел в кресле перед столом царя.
— Алексей Николаевич, я пригласил вас только по одному вопросу — о приеме мною депутации рабочих…
— Все подготовлено, ваше величество, — отозвался Хвостов. — Даже известны имена членов депутации. Я позволил себе сам решить количество, их будет одиннадцать человек. Больше не надо, ваше величество.
— Да, да, вполне достаточно, если с каждым по два слова сказать, уже нужен целый час.
— Весь регламент приема, ваше величество, тридцать минут.
— Хорошо бы уложиться… Время невероятно дорого.
— Беречь ваше время — моя обязанность.
— Ну а кто же они будут, эти мои гости? Хвостов отыскал в папке нужную бумажку:
— Все они, ваше величество, с вагоноремонтного завода.
— А почему все с одного завода? Эффектней было бы представительство более широкое.
— Ваше величество, вы соизволили высказать пожелание, чтобы этот прием был подготовлен поскорее, а проверка каждого нового депутата потребует времени. Еще соображение такое: этот завод хорошо работает и там уже давно не было никаких беспорядков, так что пусть остальные поймут, что именно поэтому данный завод и удостоен чести послать депутацию.
— Не лишено, не лишено, — задумчиво согласился царь.
— Доложить поименно, ваше величество?
— Ну-ну…
— Возглавит депутацию управляющий заводом потомственный почетный гражданин господин Станков. Личность сильная и ничем не замутненная. Далее идут: мастер из кузнечного цеха Александр Серов, из столярного — Михаил Попов, из механического — Василий Делов и, наконец, из категории недавних крестьян, теперь рабочих: Михаил Кузнецов, Дмитрий Абашкин, Амон Павлов, Прокофий Лебедев, Прокофий Каганов, Иван Рыбак и Николай Бойков. Все, ваше величество.
— А что это там за Каганов?
— Каганов? — Хвостов заглянул в свою бумажку и рассмеялся — Моя ошибка, прошу извинить, ваше величество, я неправильно прочитал: не Каганов, а Качанов. Прокофий Качанов.
— И что это там за имя… Амвон?
— Не Амвон, ваше величество, а Амон. Представьте, есть такое имя, проверили по святцам.
— Чего только нет в России, — тихо посмеялся царь.
— Все есть, ваше величество! Как в Греции! — улыбнулся Хвостов.
— А при чем тут Греция? — нахмурился царь.
— Это в пьесе господина Чехова «Свадьба» один грек то и дело повторяет за пьяным столом, что у них в Греции все есть…
Царь рассмеялся:
— Конечно, где-где, а уж в Греции все есть… Но почему так много недавних крестьян?
— Не случайно, ваше величество. Эти еще не прошли, так сказать, пролетарского образования, и они не будут особо разговорчивы…
Царь улыбнулся:
— Понимаю… участники депутации уже знают, что будут у меня?
— Ну что вы, ваше величество! — даже обиделся Хвостов. — Как можно кого бы то ни было загодя уведомлять о подобном? Все они проверены нами тщательнейшим образом, но с соблюдением всех мер, чтобы им самим ничего не стало известно. Мы их доставим в Царское Село в казармы полка охраны, а потом оттуда уже прямо сюда, во дворец. Тут расчет еще и на потрясение их умов, — улыбнулся Хвостов. — Словом, все готово, ваше величество. Соблаговолите назначить день и час.
— Это надо сделать до открытия Думы, — сказал царь, перелистывая странички настольного календаря. — Вот, лучше всего в понедельник, двадцать пятого января.
— Слушаюсь, ваше величество… Но вас не смущает, что это понедельник?
— Наоборот. Рабочий день, а у них получится праздник.
— Действительно это хорошо, ваше величество, — Хвостов сделал пометку на своей бумаге. — Вы, ваше величество, соизволили распорядиться об открытии Думы. Уже есть ваше волеизъявление насчет дня точно?
— Не будем торопиться с объявлением дня, но, думаю, где-то десятого — пятнадцатого февраля. Я собираюсь назначить одновременно заседание Думы и Государственного совета. Пусть будет постоянный противовес серьезности болтливой Думе.
— Это очень умно, ваше величество… Но я позволю себе просить вас, чтобы о дне открытия Думы я был извещен хотя бы дня за два.
— Я сделаю такое распоряжение. А что есть у вас по думскому вопросу?
— Всякое, ваше величество. Как обычно, в нашем обществе идут разные толки. Время сложное, и тем больше всяких оракулов. — Хвостов положил перед собой и раскрыл папку. — Вот, к примеру… Типичное из салонной и кулуарной болтовни… Дума-де должна свалить правительство и создать правительство доверия.
— На всех перекрестках болтают об этом, — осерчал царь. — А я просто не могу уяснить себе, что это такое — правительство доверия? Кто им нужен в это правительство?
— Ясно кто, ваше величество, — тихо и огорченно ответил министр. — Родзянко… Милюков… Гучков и так далее.
— И даже Гучков? — поднял брови царь. — Кстати, как там с его болезнью?
— Плох, очень плох, — безразлично ответил Хвостов. — Но он, ваше величество, последнее время сильно поднял свои акции тем, что их военно-промышленный комитет кое-чего добился с производством оружия.
— Это же результат усилий всего государства! Как можно на этом спекулировать какой-то отдельной личности? А если Гучков умрет, то все дело станет? Чушь! Наконец, почему эти… правительство доверия, а все другие без доверия? И за что доверие именно и только этим? — Царь так осерчал, что выговаривал это Хвостову, с такой злостью глядя на него, будто он главный виновник этой непонятности.
— Ваше величество, все тут более чем ясно, — заговорил Хвостов, когда монарх малость поостыл. — Доверие только тем, кто критикует правительство. Вы, ваше величество, изволили точно выразиться — спекуляция. Теперь выходит, что хорош только тот, кто мажет дегтем ворота государственной власти.
— Мне это надоело, — тихо произнес царь. — Мое доверие — вот главное доверие. И только так!
Истина, наше величество, — согласился Хвостов. И, решив несколько пригасить опасный гнев царя, добавил — Истины же ради следует уточнить, что эти разглагольствования о правительстве доверия весьма поименны.