В коридоре каждому депутату был вручен памятный подарок — нечто завернутое в синюю бумагу и перевязанное розовой ленточкой с бантиком…
Свертки эти были развернуты только в вагоне поезда, в котором депутация возвращалась в Петроград. В каждом свертке была небольшая фотография Николая с его автографом и железные, вороненые карманные часы фирмы «Павел Буре». Сунув фотографии в карманы, депутаты любовались часами:
— Эй, Михаил, сколько на твоих? — весело спросил Дедов.
— На моих что-то много — уже седьмой час пошел…
— А на моих ровно два.
— На моих без пяти три…
— Ну, братцы, что же мы так теперь и будем жить — каждый со своим временем? — весело спросил Делов.
Ехавший вместе с депутацией капитан Гримайлов, услышав этот разговор, достал из кармана свои золотые и, отщелкнув крышку, громко объявил:
— Сейчас точно одиннадцать часов пять минут, всем надо часы завести и поставить на это время…
Не все знали, как сие делается, и на это ушло не меньше получаса, и Гримайлову пришлось еще несколько раз объявлять точное время. Делов попросил его показать свои золотые, спросил:
— Тоже царем даренные?
— Подарок от службы, — сухо ответил Гримайлов и спрятал часы, которые действительно дарены были ему царем как раз за те его успехи при сопровождении царя на встрече с Вильгельмом в норвежских шхерах. — Ну что, сильно переволновались? — спросил он у Делова, вглядываясь в его смуглое цыганское лицо.
— Было дело, — усмехнулся Делов. — Аж коленки щелкали… Кто был поближе и слышал их разговор, засмеялся.
— Чего скалитесь? — оглянулся на них Делов. — Волнение вполне понятное — нешуточное дело: царь с тобой разговаривает.
— А ты ответил ему лихо, царь даже заулыбался, — сказал кто-то.
— Ответил по правде — настроение у меня лучше всех…
— А мне что-то царь меньше ростом показался, — включился в разговор Рыбак, который все еще не мог опомниться после разговора с царем, и ему все вспоминались всякие подробности.
— Сила его не в росте — в скипетре, — уважительно пояснил мастер из столярного цеха Попов, все еще рассматривавший свои часы. — А память нам дадена хорошая — как поглядишь, какой там час, так государя вспомнишь.
— А без часов так и из памяти вон? — весело спросил Делов. Попов не ответил, отвернулся и тщательно запрятал часы в карман.
Когда поезд уже приближался к Петрограду, управляющий Станков поднялся со своего места и громко сказал, обращаясь ко всем:
— Расскажите дома и на заводе, как побывали мы у нашего царя-батюшки. Расскажите, как он прост и обходителен, как понимает наши нужды и обещал нам свои заботы… Как верит он в скорую победу над врагом… Часы всем покажите… Договорились?
Все разноголосо выразили свое согласие…
В это время в кабинете монарха тоже разговаривали о прошедшем приеме.
— Я доволен… я доволен… — задумчиво повторял царь. Он все-таки был возбужден этим необычным приемом. Сказал Хвостову — Хорошо подготовили это дело. Спасибо.
Хвостов благодарно склонил голову. Царь спросил у Гло-бачева:
— Ведь достойно похвалы, генерал?
— О да, — негромко ответил Глобачев. Он в эти минуты знал о Хвостове куда больше царя — не дальше как сегодня он читал агентурное донесение о том, что Распутин в кругу близких ему людей говорил, что Хвостов главный его враг, и клялся с целованием креста, что свалит его в самое ближайшее время. Есть у Глобачева информация и о том, что Хвостовым очень недовольна императрица, а это уже более чем серьезно.
— Я дам прессе указание напечатать отчеты о приеме рабочей депутации, — сказал Хвостов.
Царь насторожился:
— Только, ради бога, пусть не расписывают, а то я их знаю — так размалюют, что люди будут смеяться. А все было так мило, душевно и просто. Я бы желал, чтобы о приеме было написано коротко и даже намеренно сухо.
— Совершенно правильно, ваше величество, — вмешался Глобачев. — Об этом следует написать не как о каком-то чрезвычайном происшествии, а как про обычное дело в ряду других дел двора.
— Именно, — кивнул царь. — Мне интересно было бы узнать, каково впечатление у депутации?
— Будем знать еще сегодня, ваше величество, мой человек сейчас поехал с ними в Петроград, — заверил Глобачев. — Если соизволите, завтра же вам доложу.
— Хорошо бы еще узнать, как отнесутся к приему господа социал-демократы?
— Будем знать и это, ваше величество… — Глобачев даже сейчас уже знал, что в социал-демократических кругах еще три дня назад пронюхали о предстоящем приеме и даже пытались выяснить, кто окажется в депутации, а на сходке рабочих в литейном цехе Путиловского завода неизвестный оратор, но явно от социал-демократов назвал этот прием запоздалым и дешевым заигрыванием царя с рабочим классом… Но сейчас Глобачев говорить об этом не будет — зачем расстраивать царя, когда он так доволен приемом?..
В Петрограде меж тем депутаты, выйдя с вокзала, разошлись кто куда, искать свои трамваи, чтобы поскорее добраться до дому.
Василий Делов сел в трамвай вместе с мастером из столярного цеха Поповым. Попытался с ним заговорить:
— Ну что скажешь, столяр?
— А что говорить-то? — вяло отозвался тот, глядя в окно на бежавшую мимо улицу.
— Все ж не в пивной мы с вами были, а у самого царя-батюшки.
Столяр молчал. Разговора не получилось, и скоро Попов, бегло простившись, сошел на своей остановке. На следующей сошел и Делов, хотя ему еще было ехать да ехать… Посмотрел внимательно, не сошел ли за ним кто еще, и остался стоять среди ожидавших трамвай. Все вроде было спокойно и чисто. Теперь ему нужен был седьмой номер, чтобы добраться до Шлиссельбургского проспекта. «Семерка» скоро подошла. На ней он доехал до предпоследней остановки. Здесь он снова внимательно осмотрелся и зашагал к близкому переулку. Шел по нему один-одинешенек — здесь жил рабочий люд, и все в это время на работе. Опять же хорошо — легко обнаружить, если кто за тобой тащится…
Но вот и заветный адрес — старый двухэтажный деревянный дом. Дверь сорвана с петель, висит боком. Порог обледенел. В подъезде темно и тихо. Делов постоял, послушал и стал не спеша подниматься по скрипучей лестнице.
Дверь открыл ему тот человек, к которому он шел, — плечистый парень в студенческой тужурке нараспашку. Это был давно знакомый ему большевик со странной фамилией Воячек, частый гость на их заводе.
Прошли в его комнатушку в самом конце темного и длинного коридора.
— Раздевайся. Чаю хочешь?
— Не откажусь. Там нам чая пожалели, — рассмеялся Делов.
— Экономит батюшка наш, — усмехнулся Воячек, разливая чай в эмалированные кружки.
Они пили горячий чай с сахаром вприкуску. Василий Делов с юмором рассказывал, как прошел прием депутации.
— …и в заключение преподнесли каждому часы. Вот они — царские, — он достал их из кармана, и они вместе их осмотрели… — Я у него спрашиваю: зачем нам, ваше величество, эти часики, а он отвечает — чтобы вы не проспали время, когда мое царствие кончится.
Посмеялись, и Воячек спросил строго:
— А в самом деле, ты там не болтал лишнего? Я ведь тебя знаю.
— Вот как на духу, — сверкал Делов своими цыганскими глазами. — Разговор у меня с ним был. Честное слово. Он спросил у меня: «Как настроение, милейший?», и я ответил как на параде: «Лучше всех, ваше величество!» И он меня похвалил… А больше ни слова, товарищ Воячек, я ж не дурной, чтобы там трепаться. Я даже со своими говорил только по-французски, понимал, что вокруг уши поразвешены.
— Тоже мне свои, — усмехнулся Воячек. — Половина там были мастера, а это народ на корню купленный.
— Не все, товарищ Воячек, не все… — серьезно заметил Делов. — Я наблюдал и видел — не один я понимал, что все это оперетка.
— Не такая уж глупая эта оперетка, — обронил Воячек. — Поглядите-ка, как мы уважаем наш рабочий класс… даже часов не пожалели. Ладно, давай-ка договоримся, что отвечать про прием, если будут спрашивать заводские.
— Это же надо решать по тому, кто у тебя спрашивает. Одному — удостоился, мол, высокой чести, а другому — про оперетку. И вообще, я думаю, если одну только правду рассказывать, самый последний дурак сам поймет, что оперетка. Господи, чего там только не было! Наш управляющий подносит ему чугунную фигурку кузнеца. Я в этот момент не вытерпел, шепнул кузнечному мастеру: гляди, тебя царю дарят, так даже этот бирюк чуть не засмеялся.
— Пожалуй, ты прав, надо серьезно рассказывать, как было, а народ у нас понятливый, сам разберется, что к чему. А теперь — новое дело к весне поближе. Я должен поехать в Москву.
— Насовсем? — встревожился Делов.
— Надо ехать, а на сколько — и бог не знает. Когда уеду, вместо меня к вам на завод будет ходить Соколов, ты его знаешь.
— Это тот рыжий?
— Тот самый. Помогайте ему, как мне.
— Все сделаем, не беспокойся.
— Спасибо. Допивай чай и уходи, ко мне скоро должны прийти…
Они простились. Делов, уже держась за ручку двери, обернулся:
— Терпежу больше нет глядеть всю эту оперетку с танцами.
— Недолго осталось, — помахал ему рукой Воячек…
Выписка из докладной записки капитана Гримайлова в охранное отделение.
«…Безусловно, данный прием, при умелом его распропаган-дировании, покажет демократическое устремление государя быть ближе к своим подданным любого положения. Воздействие подобных приемов на общество было бы большим, если бы они проводились чаще или, во всяком случае, регулярно и не выглядели бы явлением исключительного порядка, ибо последнее вызывает и удивление и, как следствие, кривотолки. Это подтверждают уже имеющиеся на этот счет агентурные данные».
(В этом месте генерал Глобачев написал на полях: «В этом решающим является собственное воззрение государя».)
…«Считаю необходимым обратить внимание на агентурное донесение (лист 4, 2 тетради), где приводится высказывание инженера Путиловского завода Кирьянова при его беседе с рабочими, вернувшимися из поездки на фронт, куда они сопровождали изготовленное их заводом оружие, что они в своей поездке узнали больше, чем рабочие делегаты, ездившие к царю. В этом я усматриваю не лишенное основания суждение по существу приема, носившего все-таки парадный характер, что крайне необходимо учесть в рассуждении на будущее…» (Пометка генерала Глобачева: «Маниловщина. Мы не можем в сие вмешиваться».)
…«Сами участники депутации, непосредственно после приема, не высказывали серьезных взглядов на произошедшее, не стали предметом их разговоров даже обращенные к ним впечатляющие слова Государя о войне и грядущей победе, однако это могло быть предопределено и низким уровнем мышления. Что же касается впечатления в обществе, оно может оказаться поверхностным по вине прессы, которая информировала о приеме более чем кратко…» (Замечание на полях генерала Глобачева: «Таково было повеление Государя».)
…«Опыт приема в целом считаю необходимым подытожить и изучить по получении всех агентурных данных, дабы не впасть в субъективность оценок, чего не лишены и эти мои первые впечатления». (Резолюция генерала Глобачева: «Не позже 15 февраля доложите мне лично итоговый материал…»)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Нева уже освободилась ото льда, сама снесла его в Балтику, теперь только одинокие льдины проплывали по рябой от ветра, вздувшейся реке. Солнце щедро заливало Петроград ярким, пока еще холодным светом, сверкало на шпиле Петропавловки.
Французский посол Морис Палеолог в дни ледохода часами просиживал в кресле перед широченным окном, смотря на беспорядочное и вместе с тем неудержимо устремленное движение ледяных полей и думая о своем, о том, что волновало и тревожило его этой весной. Ему 55 лет, но он полон сил и доживет почти до конца второй мировой войны. Сейчас идет еще эта первая, она в полном своем развороте, и ей не видно конца. Более того — чем дальше, тем неопределеннее видится ее окончание, тем более окончание победное. Дома, во Франции, война застряла у Вердена и кровоточит там безудержно и опасно. Англичане верны себе и предпочитают воевать где угодно, но не там, где главный противник — немцы. Одна Россия всю войну честно несет свой тяжкий крест… Но здесь явно назревает кризис государственной власти, который может подорвать военные усилия страны — что толку в союзнике, который потеряет власть над армией?
На днях посол вынужден был принять печально известного своими авантюрными похождениями начальника канцелярии премьера Штюрмера отъявленного распутинца Манасевича-Ма-нуйлова.
Еще год назад Палеолог ни за что не принял бы этого человека, а теперь ему так нужна была информация, что он решил воспользоваться и этим нечистым источником. Мануйлов позвонил ему по телефону и настойчиво просил о приеме, ссылаясь при этом на весьма необязательный повод, но посол подумал о том, что этот тип вертится возле премьера, вдруг он по легкости ума выболтает что-то важное, о чем более солидные люди молчат. Вполне может статься, что он сам предложит информацию за деньги — он из таких. И вообще, зачем он добивается приема? Не послан ли он с умыслом кем-то другим и личностью покрупнее?..
Все же когда Мануйлов вошел в его кабинет, посол довольно подчеркнуто избежал рукопожатия.
Меж тем Мануйлов держался непосредственно, если не развязно — удобно усевшись в кресло перед посольским столом, заложил ногу на ногу и деловито спросил:
— Известно ли вам, ваше превосходительство, насколько серьезно у нас положение на фронте и в тылу?
— Думаю, что известно, — небрежно ответил посол.
— Я опасаюсь, что по одному важнейшему вопросу вы можете невольно оказаться в заблуждении, в каком находятся многие официальные лица, даже, боюсь сказать, сам государь.
Палеолог молчал, но за этим молчанием все-таки было приглашение визитеру продолжать свою мысль.
— Ваше превосходительство, — оживленно заговорил Мануйлов, настороженно глядя на Палеолога. — Я для вас лицо, конечно, неофициальное, более того, я имею основание предполагать ваше осудительное ко мне отношение, но я тем не менее из тех нетитулованных патриотов России, которые имеют достаточно данных для размышлений о весьма серьезных делах. В данном случае речь идет о смертельной угрозе нашему государству от вполне реальной революционной смуты.
— Я располагаю свежей и весьма надежной информацией, что в русской армии царит сейчас высокий боевой дух, — сухо обронил посол.
— О да! Но только в частях, находящихся на передовой! — воскликнул Мануйлов. — Но за их спиной и весьма близко, в так называемом войсковом резерве царит катастрофическое разложение. И это неудивительно. Целую зиму резервные части провели в ужасающих условиях переполненных казарм. Достаточно сказать, что даже в более привилегированных Преображенских казармах вместо тысячи двухсот солдат расквартировано более четырех тысяч. Далее — кто находится в этих резервных частях? Лица всех народностей и национальностей, включая и евреев. Словом, каждая казарма наполнена, фигурально выражаясь, идеальным бульоном для культуры революционных бактерий. Теснота, духота. Из-за недостатка офицеров призванные не загружены занятиями и нет надлежащего за ними контроля. И конечно же, наши анархисты всех родов и различий не дремали. За зиму произошли бунты в нескольких резервных частях, это факт, ваше превосходительство. Теперь представьте себе, что произойдет, когда эта серая разложившаяся масса прибудет на передовую линию, где тоже действуют враги нашего строя. Оттуда тоже имеются донесения о непрерывно ведущейся в окопах левыми пораженческой агитации, которую не останавливают даже смертные приговоры военно-полевых судов. Теперь прибавим к этому, конечно, известные вам сведения о беспорядках в тылу и, что особенно тревожно, на заводах, работающих для фронта. Вспомните недавнюю историю Франции, вы должны раньше и лучше других понимать всю грозную опасность, нависшую над Россией. Я нахожу нужным сообщить вам, что люди гораздо большего масштаба, чем я, узнав, что я направляюсь к вам, просили меня быть с вами откровенным до конца.
Палеолог молчал. О революционной ситуации в сегодняшней России он сам думал не раз, и сказанное Мануйловым не было для него неожиданным откровением. Но его заинтересовало последнее признание визитера, и он решил, что называется, взять быка за рога. Спросил:
— А что же думает об этом господин Штюрмер? Или он тоже находится в заблуждении?