— Такие очаровательные выходки, — сказал он.
— Она меня не послушалась.
— Это вышло очень остроумно. Доброе утро… Доброй ночи, я отправляюсь в постель.
— Ты не видишь в ней ничего дурного, — сказала я.
— Любовь моя, я вижу ее такой, какая она есть.
— А как ты относишься к Берти? — крикнула я. И тут все вылилось наружу, все то, что я передумала бессонными ночами. — Ты жесток к своему сыну и в то же время балуешь дочь. Альберт взглянул на меня с изумлением.
— Я? Жесток к Берти! Что ты имеешь в виду? Что ты говоришь, Виктория?
Я зашла слишком далеко. Я сказала не то, что хотела. Конечно, Альберт желал Берти только хорошего. Это лентяй Берти, который не хотел учиться.
— Когда я думаю о том, сколько труда я положил на этого мальчика, — продолжал Альберт. — А ты… ты говоришь…
— Я ничего не говорю. Это пустяки, я не это имела в виду. Я беспокоюсь о Берти, а когда я вижу, как ты с Викки…
— Liebchen, — начал он и перешел на немецкий. Он признал, что мало уделял мне внимания. Я ревновала, потому что он приводил так много времени с нашей дочерью.
Она подрастала… она нуждалась в нем. Она — прелестное, милое, умное дитя, и он возлагает на нее большие надежды. Он любит всех наших детей. Если кажется, что он жесток к Берти, то это только для блага самого Берти. Не хотела же я, чтобы Берти вырос лентяем и тупицей? Я почувствовала себя виноватой. И все из-за моей излишней порывистости.
— Прости, Альберт. Я не хотела… Он обхватил руками мое лицо.
— Малютка, — сказал он, — ты просто немножко ревнуешь к Викки. Я оставил свою крошку-жену для моей крошки-дочери. Это потому, что она наша… твоя и моя… поэтому я так люблю ее.
Прижавшись к нему, я расплакалась. Он был так благороден. Он — святой. А со святыми иногда нелегко жить.
Я сказала ему это, а он гладил мои волосы и был очень нежен. «Я понимаю, — прошептал он. — Я все понимаю». Казалось, что за этот год смерть отняла у нас с Альбертом почти всех близких.
Умерла милая тетя Аделаида, и я грустно вспоминала эпизоды из прошлого, ее доброту, как она подарила мне Большую куклу и старалась приглашать меня на детские балы, думая, что мне живется невесело. Дорогая тетя Аделаида! Я надеялась, что теперь она счастлива, соединившись с дядей Уильямом, ведь они так любили друг друга. Луи Филипп умер в Клермонте. Печально умирать в изгнании!
Самым же тяжелым ударом для Альберта была смерть Джорджа Энсона, его секретаря, которого он так не желал брать вначале и которого он впоследствии так полюбил. Несколько недель Альберт был бледен и грустен. В день смерти Энсона он горько плакал, и я тоже.
Я думаю, именно смерть Энсона возродила в нем идею построить Выставку промышленных изделий, собранных со всего мира. В свое время Альберт уже предпринимал попытку утверждения этого проекта, но тогда у него было слишком много противников. Сейчас ему это удалось, и он с воодушевлением взялся за претворение в жизнь своей мечты.
Всемирная выставка была поистине творением Альберта. Как я им гордилась! Эта выставка должна была сблизить народы, показать, как искусство и промышленность могут улучшить жизнь человечества.
Хрустальный дворец Джозефа Пэкстона в Гайд-парке, в котором и должна была разместиться выставка, был изумителен. Пока велось его строительство, я возила туда детей посмотреть. Я говорила им, что это чудо смогут увидеть люди со всего света и это благодаря их папе. Я очень гордилась Альбертом, думая, что его творение непременно поразит мир.
Открытие выставки было, пожалуй, самым замечательным событием моей жизни. Берти шел рядом со мной, а на несколько шагов сзади Альберт и Викки. Мелодии органа возносились к хрустальной крыше; цветы были роскошны, фонтаны великолепны. Играл оркестр из двухсот человек и шестьсот певцов пели в хоре.
Я мысленно смеялась над теми, кто пытался помешать постройке. Как глупо выглядели они теперь!
Когда я слышала, как присутствующие приветствовали Альберта, я была так тронута. Ничто не могло доставить мне большего удовольствия. Теперь, думала я, они, быть может, оценят его по достоинству.
Выставка вызвала всеобщее одобрение. Стеклянный дворец был полон народа. Я была растрогана, увидев там очень постаревшего герцога Веллингтона. Появился и лорд Пальмерстон. В такой день я была расположена даже и к нему.
— Прекрасная выставка, не правда ли, лорд Пальмерстон? — спросила я. Он бросил на меня один из своих лукавых взглядов и ответил:
— Даже я, мэм, не нахожу, к чему придраться.
В этот момент он мне почти нравился. Он слегка напомнил мне моего бедного лорда Эм.
Когда мы вернулись во дворец, я была так счастлива. Герцог Веллингтон явился поздравить Альберта, и маленький Артур, названный так в честь герцога, бывшего одним из крестных, преподнес ему небольшой букет цветов. Артур, конечно, не понимал, что происходит, но выполнил свою роль блестяще.
День, столь заполненный радостными впечатлениями, еще не закончился. Вечером мы поехали в Ковент-Гарден слушать «Гугенотов». По дороге и в самом театре нас восторженно приветствовали. Я услышала возглас «Добрый старина Альберт!», и чаша моего счастья переполнилась.
Среди приглашенных на выставку были наследный принц Пруссии с женой. Альберт и я были очень рады, что они привезли с собой сына, принца Фридриха-Вильгельма или — как его называли в семье — Фритца. Ему было двадцать два года, и хотя его нельзя было назвать красивым, его прекрасные голубые глаза придавали ему очарование. Я заинтересовалась им, потому что знала о планах Альберта насчет него и Викки. Его мать, принцесса Августа, была очень милая особа, и я сразу к ней расположилась. Мы говорили с ней о Викки и Фритце, я рассказала ей о планах Альберта, и она, выразив согласие, отнеслась к ним с восторгам. Было отрадно видеть, что Фритц и Викки сразу понравились друг другу.
В конце июля мы отправились в Осборн. Это было очень счастливое время из-за успеха, которым пользовалась выставка. Мы только о ней и говорили. Она должна была закрыться 15 октября — в двенадцатую годовщину нашей помолвки. Я сказала Альберту:
— Столько времени потребовалось народу, чтобы узнать тебя, понять и оценить по достоинству.
В ноябре умер дядя Эрнст. Известие о его смерти поразило меня. Я никогда не любила его; он был странной таинственной личностью; но теперь, когда «пугало» моего детства исчезло, я испытывала какую-то печаль. Он оказался одним из самых популярных королей в Европе. Он принимал большое участие в жизни своего народа, и когда революционная гроза разразилась в Европе, он с легкостью подавил зачатки мятежа в Ганновере. Теперь королем Ганновера стал мой бедный слепой кузен Георг.
Вскоре стали поступать тревожные новости из Франции. Луи Наполеон изменил форму в армии и восстановил на знаменах императорских орлов, что явно свидетельствовало о том, что у него милитаристские устремления. Лорд Джон считал, что мы должны укрепить местное ополчение. Пальмерстон был другого мнения. Его международная политика всегда была агрессивной; он высылал свои канонерки по малейшему поводу. Хотя я его и не выносила, втайне я была склонна согласиться с его политикой, потому что была убеждена — ничто так не усмиряет нарушителей спокойствия, как демонстрация силы. Пальмерстон требовал всенародного ополчения и на меньшее не соглашался. На этом они не сошлись с лордом Джоном, и в результате правительство пало. «Итак, я с Джонни рассчитался», — комментировал происшедшее неукротимый Пэм.
Я послала за лордом Дарби, лидером партии тори, и предложила ему сформировать правительство, что он и сделал. Правительство оказалось слабым и долго не продержалось. Важный факт заключался в том, что Бенджамен Дизраэли[54] получил пост министра финансов и лидера палаты общин.
Я заинтересовалась этим человеком. Он был такой необычный. Сначала я ужаснулась, узнав, что он еврейского происхождения, смуглый, с темными глазами и бровями и темными кудрями, которые, как я слышала впоследствии, он красил. Он с успехом опубликовал несколько романов, был знаменитым оратором. Я пригласила Дизраэли с женой во дворец, что удивило многих, поскольку считалось, что с подобными личностями я могу иметь дело только в случае крайней необходимости. Но мне было интересно, так как я много слышала о нем. Говорили, что он женился на Мэри Энн Уиндем ради денег, но в Лондоне не было более любящей пары. Поэтому мне очень хотелось увидеть эту чету. И я не разочаровалась, хотя и нашла Мэри несколько вульгарной, не столько по внешности, сколько по манере говорить. Он же выражался очень цветисто, но интересно.
Еще одно событие глубоко поразило меня — это смерть герцога Веллингтона. Правда, он был очень стар, но достаточно бодр. Он часто посещал выставку, и его всегда радостно приветствовали. В нем никогда не забудут героя Ватерлоо. Его пышные похороны стали событием. Теннисон[55] написал на его смерть великолепную оду, и даже лорд Пальмерстон сказал, что ни один человек не пользовался всю свою жизнь такой любовью, уважением и почтением со стороны своих соотечественников. Похоронная процессия прошла по Конститьюшн-Хилл, Пикадилли и Стрэнду к собору святого Павла. За гробом следовало до полутора миллионов скорбящих. Я чувствовала себя одинокой. Все они уходили… все мои добрые старые друзья.
Повсюду были перемены. Кабинет лорда Дарби долго не продержался, и я была вынуждена поручить сформировать правительство лорду Эбердину. В стране было сложное положение. Нам было необходимо сильное правительство. Все изменилось… даже названия. Виги теперь называли себя либералами, а тори распались на две группы: те, кто был за протекционизм под руководством лорда Дарби и Бенджамена Дизраэли, и те, кто называл себя сторонниками Пиля и требовал свободы торговли, их возглавлял лорд Эбердин.
Для создания сильного правительства была необходима коалиция, чего и пытался достичь лорд Эбердин. Он включил в свой кабинет лорда Джона Рассела и лорда Пальмерстона — вигов, или либералов, а со стороны сторонников Пиля — Гладстона[56] и самого себя.
Я была довольна, и мне очень нравился лорд Эбердин. Это была отличная мысль — включить лучших людей из обеих партий. Я, конечно, не любила Пальмерстона, но он был сильной личностью, а для страны было важно иметь твердое руководство, поэтому мне пришлось подавить мои предубеждения.
И во время этих серьезных перестановок в правительстве я обнаружила, к моему ужасу, что опять беременна. Я так надеялась, что маленький Артур будет последним, но этому было не суждено сбыться.
Боюсь, что я была несколько раздражительна, обвиняя Альберта в равнодушии к моему положению и кощунственно обвиняя высшие силы, обрекшие женщину на ужасы деторождения.
Альберт был добр в своем обычном полуснисходительном духе, называя меня «милое дитя», как будто я оставалась ребенком, и ему требовалось все его терпение, чтобы иметь со мной дело.
Однако на мою долю выпало и некое утешение. Сэр Джеймс Кларк, который знал, как я боялась этих ужасных родов, спросил меня, не хочу ли я испробовать новое средство — хлороформ. Я о нем слышала. Альберт отнесся к этому без особого восторга. Он верил, что Бог обрек женщин на страдания — возможно, за то, что их прародительница предложила Адаму яблоко, и что Бог предначертал нам с твердостью переносить эти страдания.
Но я была не в настроении слушать Альберта. Я больше хотела слушать сэра Джеймса, который сказал, что хлороформ не вреден ни для матери, ни для ребенка. Правда, церковь восставала против него. На что я возразила, что это неудивительно, так как все они мужчины. В газетах шли споры, пользоваться болеутоляющим средством или нет. Я решилась. У меня больше не было сил это выносить. Я испробую хлороформ. Так я и сделала.
Я была поражена. Как все прошло легко! Только меня начали мучить боли… и в следующий момент я уже лежала, как бы просыпаясь после мирного сна.
— У вашего величества сын, — услышала я и так обрадовалась, что чуть не запела. Значит, все было кончено? О, да будет благословен хлороформ! И дорогой сэр Джеймс, посоветовавший мне применить его!
— Теперь многое изменится, — сказал сэр Джеймс. — Роды станут легкими для всех женщин. Ваше величество показали пример. После того, как вы это сделали, многие захотят сделать то же самое.
Я была так довольна и так легко себя чувствовала. Мы назвали ребенка Леопольд-Георг-Данкен-Альберт. Увы, он оказался не таким здоровым, как остальные. Позже мы обнаружили, что он страдал ужасной болезнью. Это была гемофилия[57], кровоточивость. Мы находились в постоянном страхе, что он упадет или порежется, потому что, если бы это случилось, было бы очень трудно остановить кровотечение.
В это время в нашей семье было неспокойно. Я беспокоилась о новорожденном и по-прежнему волновалась по поводу отношений Берти с отцом. Я старалась убедить себя, что побои и общая суровость были правильным методом. Но беспокойные мысли о Берти не покидали меня. Сам он, казалось, примирился со своей жизнью, но на самом деле стал куда более непослушным, чем при мистере Берче. Он не мог — или не желал — учиться. С ним были огромные проблемы.
Я вспыхивала по малейшему поводу… против Альберта. Что-то внутри меня заставляло обвинять его. Мама всегда принимала его сторону, и я чувствовала, что я, должно быть, не права, но это не помогало.
Альберт был всегда любящим и нежным, называя меня своим любимым ребенком, пока однажды я не завопила, что я не ребенок. Я — королева. Им следует помнить это. Тогда я обрела свое королевское достоинство, а Альберт стушевался. Потом он извинялся.
— Я должен помогать тебе, — говорил он, — помогать тебе преодолевать твой характер, который никто не пытался исправить, пока ты была очень молода.
Когда я вспоминаю период времени, последовавший за рождением Леопольда, то отчетливо понимаю — мои нервы были напряжены до предела. Я не могла не выходить из себя; ссоры были мне необходимы, как и быстрые примирения, которые делали нас еще счастливее.
Осенью мы поехали в Балморал. Работы там еще не были закончены, и мне кажется, Альберт был этим доволен. Он так любил трудиться. В законченном виде постройка должна была быть великолепна, со стофутовой башней и фронтонами. Оттуда открывался замечательный вид — горы, леса и река Ди.
Мне нравился свежий воздух и милые, простые, честные люди. Я чувствовала себя лучше среди таких людей. Но вскоре произошли события, уничтожившие спокойное пребывание в Балморале.
Случилось то, чего я больше всего боялась. Россия захватила турецкие княжества на Дунае, а Турция была другом Англии — слабым, но все же другом.
Мы еще находились в Балморале, когда услышали, что британский флот вошел в Дарданеллы. Это снова была политика канонерок Пальмерстона; и в мое отсутствие Пальмерстон убедил Эбердина предпринять такие действия.
В октябре Турция объявила войну России. Пальмерстон немедленно потребовал, чтобы мы, вместе с нашим союзником Францией, поддержали турок. Лорд Эбердин был за мир, подстрекал всех Пальмерстон. Я разрывалась между ними. Я не верила, что Эбердину удастся убедить русского императора, и все же идея объединения с Пальмерстоном была мне противна.
Однажды Эбердин явился ко мне в гневе на Пальмерстона, который без его ведома поддерживал связь с нашим послом в Константинополе.
— Это же государственная измена, — сказала я. Эбердин пожал плечами. Он был намерен воздержаться от вступления в войну, но не ему с его мягким характером было бороться с Пальмерстоном. Я была на стороне Эбердина.
— Император одержит победу, — сказала я, — и если русские проявят великодушие, а турки благоразумие, всей этой неприятной истории придет конец.
И тут лорд Пальмерстон ушел в отставку. Все сразу же начали выражать свои чувства. Мистер Гладстон считал, что Пальмерстона необходимо вернуть в правительство. Леди Пальмерстон неутомимо доказывала всем, что в такое время стране не обойтись без ее мужа, а лорд Эбердин нервничал. Он думал, что правительство падет, что будет катастрофа, и он не видел, Как они могут выжить, если Пальмерстон не вернется. И он вернулся. Вскоре мы услышали, что Россия потопила турецкий флот.
Пальмерстон стал героем дня. Его пророчества оправдались. Он уже давно предупреждал правительство о грядущих событиях и о том, что нам необходимо было участвовать в военных действиях, но они предпочитали отмахиваться от его предупреждений.