Я сказала ему, чтобы он обратился за разъяснением к доктору Дженнеру, настаивавшему на том, что я нуждаюсь в покое и отдыхе.
— Тяжкий труд убил принца-консорта, — сказала я. — Он не щадил себя. Если бы он столько не работал, он был бы жив сейчас.
Мистер Гладстон продолжал свою речь об опасностях, проистекающих из новой ситуации в Европе.
Мои мысли начали блуждать. Бедная миссис Гладстон, подумала я. Как она переносит этого человека?
Александра казалась мне в то время очень печальной. Она, конечно, очень разочаровалась в Берти. К тому же ее постиг еще один удар — умер ее новорожденный ребенок, маленький Александр. Она советовалась со мной по поводу витража в его память в церкви в Сэндрингэме. Мне очень понравилась эта мысль, и, я думаю, разговоры со мной об этом приносили ей большое утешение.
Ее опять стали мучить ревматические боли. Когда я вспоминала свое знакомство с веселой хорошенькой девушкой и как она надела черное платье, чтобы показать, что она разделяет мой траур, мне становилось грустно. Она была по-прежнему прекрасна — этого ничто не могло у нее отнять; но она утратила свою веселость.
Быть может, мне следовало бы поговорить с Берти. А может быть, и нет. От разговоров с ним никогда не было толку.
Когда мы были в Балморале, Луиза очень подружилась с семейством Аргайл, и особенно с сыном и наследником герцога, маркизом Лорном. Я несколько опешила, когда Луиза сказала мне, что Лорн хочет на ней жениться. Не из королевской семьи, подумала я. Это не годится.
— Милое дитя мое, — сказала я, — а что ты чувствуешь?
— Я люблю его, мама. Я хочу выйти за него замуж. Я надеюсь, вы дадите нам свое благословение. Что мне оставалось делать? Милая девочка так и сияла.
— Я надеюсь, что ты будешь счастлива, дорогая. Она обняла меня.
— Милая, добрая мамочка! — сказала она. Конечно, я была рада видеть ее счастливой, но все-таки я напомнила ей, что девушки из королевской семьи редко выходили за простых смертных.
— Я знаю, мама. Последний раз это случилось, когда сестра Генриха VIII[70] Мэри вышла за герцога Саффолкского.
— Помнится, — сказала я, пытаясь принять строгий вид, — она сначала вышла замуж, а потом уж попросила разрешения.
— Но, мама, с Генрихом VIII так было всего вернее. Вы же не тиранка, а самая чудесная, милая мамочка в мире.
Я очень разволновалась. Они уходят от меня… все. Осталась только одна Беатриса. И мне казалось, что я не смогу выдержать разлуки с ней.
Откладывать свадьбу не было причин, так что она состоялась в марте следующего года. Я возглавляла процессию в черном атласном платье, чтобы напомнить всем, что я все еще в трауре, но в этот раз я все же надела украшения из бриллиантов и рубинов. Как и всегда в подобных случаях, я думала об Альберте и воображала его стоящим рядом со мной.
А после бракосочетания воцарилась снова печаль. Я старела; мои дети вырастали. Со мной осталась только Бэби Беатриса! Я надеялась, что она никогда не покинет меня.
Слова Гладстона произвели на меня некоторое впечатление, и, хотя я не намеревалась выйти из своего уединения, я открыла больницу св. Фомы в Альберт-холле. Я присутствовала на открытии парламента в платье, отделанном горностаем, нечто вроде полутраура, и на мне была новая корона, очень освежившая мою наружность.
По поводу моего появления раздавался и ропот. В эту парламентскую сессию должны были обсуждать сумму приданого для Луизы и ежегодную ренту Артура, и в некоторых газетах намекали, что этим и вызвано мое появление и что я подготавливала почву, чтобы обратиться с просьбами. Ехидные намеки на дело Мордонтов и недовольство моей уединенной жизнью привели к тому, что престиж королевской семьи сильно упал. Гладстон вновь и вновь говорил об опасностях, в особенности ввиду того, что произошло во Франции; когда против ежегодной ренты Артура проголосовали пятьдесят четыре человека, для меня это было ударом.
— Монархия должна быть видимой и осязаемой для народа, — сказал Гладстон. — Артур получил свою ренту, — продолжал он, — но народу нужно было за это какое-то возмещение.
А потом я заболела. В одно прекрасное утро я проснулась с сильным воспалением в правом локте. Сначала я думала, что это укус какого-то насекомого, но вскоре у меня заболело горло и появились другие симптомы. В то время я находилась в Осборне, и пора было переезжать в Балморал. Хотя я и была больна, я все же решила ехать.
Гладстон был против. Он считал, что мне не следует покидать столицу. Беда была в том, что я так долго жила взаперти, ссылаясь на мое состояние здоровья, что люди не поверили в мою болезнь. Это было очень обидно, поскольку после тифа в Рэмсгейте я никогда так серьезно не болела.
Я получала депеши из Лондона. В газетах писали, что я должна отречься и передать трон принцу Уэльскому. Эти статьи читали и в Шотландии, и я была рада, что все шотландские газеты выступили в мою защиту.
Доктор Дженнер защищал меня героически. Воспаление руки было настолько болезненно, что я не могла спать по ночам. Я также страдала от подагры и ревматизма. Из-за подагры я не могла ходить, и Джон Браун переносил меня с софы на постель.
Это было очень неприятное время. Альфред приехал повидаться со мной, и между ним и Джоном Брауном тут же начались осложнения. Альфред доставлял мне почти столько же забот, сколько и Берти. Он, как и Берти, отличался склонностью к флирту — и даже хуже. У него не было приветливости Берти, каждое его слово, каждое движение сквозило преувеличенным дознанием своей важности. Он нарочито и подчеркнуто игнорировал Джона Брауна, в то время как мне хотелось, чтобы с ним обращались не как со слугой, но как с другом. Как-то Альфред приказал скрипачам перестать играть шотландские танцы для прислуги, Джон Браун отменил его приказ. Альфред был в бешенстве, но Браун остался совершенно невозмутим.
Имела место и еще одна неприятная сцена, только уже с дочерью Викки, Шарлоттой, гостившей у нас в Балморале. Браун вошел в комнату, и я приказала Шарлотте поздороваться с ним за руку. Шарлотта сказала:
— Здравствуйте, но я не подаю руку слугам. Мне мама запретила.
У нас с Викки состоялся довольно резкий разговор, в котором выяснилось, что наши взгляды на воспитание ее детей расходятся. Она настаивала, что Шарлотта была права, отказавшись протянуть руку слуге. Я попыталась объяснить, в который раз, что Браун — не обыкновенный слуга и в любом случае слуги тоже люди.
— Надо сказать, — добавила я, — что мне случалось видеть больше внимания с их стороны, чем от некоторых высокопоставленных особ.
Викки стояла на своем и говорила без обиняков. По ее мнению, Браун занимал слишком важное положение в моем штате. Разве я забыла, что говорили о нем… и обо мне? Все это было очень неприятно, а тут еще это осложнение с Альфредом и скрипачами.
Браун принес извинения — я полагаю, он понимал, что вся эта история волнует меня. Я поблагодарила его и сказала:
— Принц Альфред теперь удовлетворен.
— И я тоже удовлетворен, — отвечал он в своей обычной манере, которая даже в неловкой и неприятной ситуации вызвала у меня улыбку.
Вскоре до моего сведения довели один памфлет. Это было произведение члена парламента от либеральной партии под названием «Что она с этим делает?». В статье шла речь о 385 000 фунтов в год, выделяемых на содержание королевской семьи, и некоторых других суммах, составляющих, по подсчетам автора, около 200 000 в год. Дерзость некоторых людей превосходила все границы! В конце сентября мне стало получше, но я все еще хромала и страдала ревматическими болями по всему телу. Я потеряла 28 фунтов в весе и была очень этим довольна. Это доказало всем, что я не симулировала.
Как раз когда я почувствовала улучшение, я узнала, что некий сэр Чарльз Дилк выступил в Ньюкасле со злобными нападками на меня. Он сообщил своим слушателям, что я решительно не справлялась и не справляюсь со своими обязанностями королевы. Со времени смерти принца-консорта меня редко видели на людях. Какой толк от монархии? Ее следует упразднить и образовать республику. Во всяком случае, это обошлось бы дешевле, чем содержать королеву. Это было очень опасное выступление. Я считала, что либералы должны были бы изгнать Дилка из своих рядов.
И в это же время моей семье был нанесен еще удар, но уже с другой стороны. Приближалось тяжкое для меня время года. Декабрь! Четырнадцатого числа этого мрачного месяца скончался Альберт. И вдруг пришло это известие: Берти болен и врачи нашли у него тиф. Тиф! Страшная болезнь, убившая Альберта! А теперь она поразила Берти! Я выехала на поезде в Сэндрингэм. Со мной был Браун — еще более резкий, чем всегда. Этот добрый человек знал, как я тревожилась, и сам тревожился — за меня.
В Сэндрингэме было полно народа. Я была рада застать там Алису. Она была большим утешением для Александры, трагичной в своем отчаянии. Она рассказала мне, что Берти посетил поместье лорда Лонзборо в Скарборо. В числе гостей был и лорд Честерфидд, который тоже был теперь болен. Как видно, в поместье что-то было не в порядке с канализацией.
Все как будто повторялось заново. Было холодно, как и тогда, шел снег. Известия становились все более устрашающими, и я узнала, что один из грумов, сопровождавших Берти в Скарборо, заболел тифом.
Я вошла в комнату Берти. Он был не похож на веселого принца Уэльского: лицо его пылало, глаза неестественно блестели; он что-то несвязно бормотал.
Скоро четырнадцатое декабря, подумала я. Вся страна ждала известий о состоянии здоровья Берти. Из распутника, соблазнителя, прикрывающегося королевскими привилегиями, он вдруг стал героем, добрый, славный принц стал любимцем народа. Странно, но опасная болезнь смогла превратить грешника почти в святого!
Его лечили лучшие доктора. Мой собственный врач, доктор Дженнер, был там, конечно, а Александра вызвала ему на помощь еще и докторов Галла, Клейтона и Лоу.
Берти был в бреду. Он выкрикивал чьи-то имена… некоторые из них женские. Он явно воображал себя королем Англии, а это могло только значить, что меня уже не было! Он смеялся жутким смехом. Ужасно было слышать его.
Внезапно ему стало получше, но потом состояние резко ухудшилось, став критическим. Газеты писали только о здоровье «доброго славного старины Тедди». В народе его звали «Тедди», потому что для них он был Эдуард, а не Альберт. Они не хотели, чтобы их короля звали Альберт, он должен был быть Эдуард — Седьмой.
В атмосфере ощущалось что-то сверхъестественное. Газеты напоминали читателям, что принц-консорт умер четырнадцатого, и казалось, что все с замиранием сердца ожидали этого дня.
Было что-то фатальное в этой дате. По всей стране служились особые молебны, и Александра посещала их в Сэндрингэме. Было чудесно, что Алиса была с нами. Она вела себя в комнате больного спокойно и деловито. Она стала отличной сестрой милосердия, приобретя практику в ужасное время потрясений, которые навлек на Европу Бисмарк. Александра была преданной женой и она любила Берти, несмотря на его обращение с ней. Любила бы я мужа, который бы так откровенно изменял мне, думала я. Сомневаюсь. Но ни при каких обстоятельствах я не могла вообразить, чтобы Альберт мог мне изменить.
Я живо помню тринадцатое декабря. Берти стало еще хуже. Мы узнали, что лорд Честерфилд и грум, чье имя было Блегг, — умерли. Александра сделала все, чтобы обеспечить Блеггу самый лучший уход, но это не помогло. Все мы опасались худшего.
Приближалось четырнадцатое — роковой день. Сэр Генри Понсонби сказал, что Берти должен поправиться, это было бы уже слишком, если бы он умер в тот же день, что и его отец. Я цеплялась за надежду, но очень боялась. Я непрерывно молилась, прося Бога пощадить моего сына. Настало страшное четырнадцатое число. Вся страна ждала; Берти боролся за жизнь.
И вдруг… совершилось чудо. Кризис миновал. Наступило пятнадцатое. Прошел скорбный день.
На следующий день я навестила его, и он меня узнал. Он улыбнулся и поцеловал мне руку.
— Милая мама, — сказал он, — я так рад видеть вас. Вы были здесь все время?
— О Берти, Берти, — воскликнула я, не в силах сдержать слезы. Все наши разногласия остались позади. Он был жив!
Я сказала, что следует отслужить благодарственный молебен по всей стране. Я обратилась с посланием к народу, в котором благодарила всех за их участие. Мы приобрели огромную популярность. Интересно, как чувствовал себя теперь этот гнусный Чарльз Дилк. Его чудовищные планы уничтожить нас провалились — их сломил тиф! Мы показали ему и ему подобным, что бы они там ни думали, народ по-прежнему был за монархию.
К концу февраля Берти достаточно поправился, чтобы принять участие в благодарственном молебне. Я сидела рядом с ним в экипаже, и возгласы «Боже, благослови королеву! Боже, благослови принца Уэльского!» согревали мне сердце.
Народ был доволен, что Берти удалось победить болезнь. Доктора называли это чудом. Немногие могли перенести эту тяжкую болезнь, и я была уверена — это была Божья воля. Он внял мольбам людей «Боже, сохрани принца Уэльского!». Сгустившаяся толпа задержала движение экипажей, и я, взяв руку Берти в свои, поцеловала ее. Последовало мгновение тишины, и приветственные крики зазвучали с новой силой.
Когда мы подъезжали к собору св. Павла, я подумала о пророчествах Гладстона и о том, что, может быть, теперь он поймет — монархия пользуется большей привязанностью народа, чем он думал. Но мы должны были оказаться на пороге трагедии, чтобы народ понял, насколько тесно мы с ним связаны. Тем не менее все это было очень отрадно. Как сказал бы Альберт: страдание часто порождает великую радость.
На следующий день произошел очень тревожный эпизод. Я ехала в экипаже с Артуром. Браун был на козлах, и я думала о том, как хорошо прошел благодарственный молебен, и надеялась, что перенесенное Берти ужасное испытание окажет какое-то влияние на его характер. Что он наконец оценит любовь и преданность Александры, и что он поймет, что ради нее он должен отказаться от этих распутных женщин.
И вдруг я увидела молодого человека возле нашего экипажа… очень близко. Он смотрел прямо на меня, и в руке у него был пистолет. Казалось, что все это замерло. Уже не в первый раз я смотрела в лицо смерти — и в очень схожих обстоятельствах.
В одно мгновение Браун слетел с козел; он бросился на молодого человека и швырнул его на землю. Артур также выскочил из экипажа. Он схватил человека, которого Браун уже одолел.
Я была потрясена. Вокруг стала быстро собираться толпа. Человека, хотевшего убить меня, увели. Браун с тревогой взглянул на меня.
— Ну что, все в порядке?
— О, Браун, — сказала я, — вы спасли мою жизнь. Браун буркнул что-то, и мы поехали обратно во дворец.
Я легла в постель. Так мне посоветовали. Я думала, что это уже шестая попытка убить меня. Кто этот молодой человек, думала я. Каковы были его побуждения?
Вскоре прибыл мистер Гладстон. Фамилия молодого человека была О'Коннор. Артур О'Коннор; он был ирландец; и это не было серьезное покушение, так как пистолет оказался не заряжен.
— Это не делает проворство Брауна менее достойным похвалы, — сказала я.
Гладстон склонил голову. — Какая преданность! — продолжала я. — Какая верная служба!
— О'Коннор сказал, что он только хотел напугать вас, чтобы вы отпустили заключенных фениев[71]. Он не собирался стрелять. Он только хотел вас напугать.
После ухода Гладстона я с любовью подумала о Джоне Брауне и о том, как мне выразить ему свою благодарность. Я решила дать ему медаль в память этого происшествия и прибавить двадцать пять фунтов в год жалованья.
Когда мои намерения стали известны, Берти — который, как и остальные члены моей семьи, не любил Брауна, — сказал, что Артур тоже выскочил из экипажа и схватился с О'Коннором.
— Да, после того, как Джон Браун уже держал его, — возразила я.
— Артур проявил храбрость и не получает за это никакой признательности. Вся заслуга приписывается этому типу Брауну.
— Разумеется, нет. Я закажу для Артура золотую булавку для галстука.
— Что ж, — сказал Берти, — хоть что-нибудь. Конечно, это не сравнить с золотой медалью и двадцатью пятью фунтами в год, но все же лучше, чем ничего.