Мне было очень грустно. Жизнь могла неожиданно стать такой печальной. Сначала я потеряла мою любимую сестру, а теперь сокрушительный удар — моего любимого дядю Леопольда.
После отъезда дяди Леопольда мама почти все время находилась в обществе сэра Джона Конроя. И мне казалось, что он оказывает на нее большое влияние. Тогда же нас довольно часто стала посещать тетя София, вероятно, он ей тоже очень нравился. Они беседовали, смеялись, и я приметила, что при нем мама была совсем другой: когда она говорила с ним, выражение ее лица смягчалось, и даже голос изменялся. Как-то я сказала об этом Лецен, она резко возразила: «Вздор!»
Мне всегда было трудно скрывать свои чувства. По словам мамы, я слишком демонстративно выражала переполнявшую меня нежность к тем, кого я любила, но, когда человек мне не нравился, этого я тоже не умела скрыть. И я выказывала свою откровенную неприязнь к сэру Джону. Я заметила, что Лецен и Шпет его тоже не любили. Я неоднократно слышала, как он презрительно говорил о них маме в моем присутствии. Он называл Шпет старой дурой и высмеивал плебейскую привычку Лецен жевать тмин. Меня шокировало, что мама тоже смеялась, что казалось мне предательством по отношению к Лецен, бывшей таким добрым и преданным другом нам обеим.
Сэр Джон имел о себе чрезвычайно высокое мнение. А после отъезда дяди Леопольда он старался всячески привлекать к себе мое внимание, и я невольно многое о нем узнала. Он ушел из армии, чтобы поступить на службу к моему отцу. Он наполовину ирландец, и в Ирландии у него было поместье, приносившее ему небольшой доход. На самом же деле, по моему мнению, он был авантюрист; очень развязный, он казался уверенным, что все, в особенности женщины, находят его неотразимым. У меня не было антипатии к леди Конрой, но она была настолько незначительной фигурой, что ее едва ли кто-нибудь замечал. А вот его дочь Виктуар была зазнайка и не принадлежала к числу моих любимых подруг. Она то и дело говорила о своем отце, как будто он был главным лицом в нашем доме. «Мой папа говорит то… мой папа говорит это…» Она повторяла это так, словно все эти изречения были законом. От нее я услышала и о его насмешках в адрес семьи моего отца.
Король сумасшедший, не раз говорила мне Виктуар. А тетю Аделаиду она называла не иначе, как «ее пятнистое величество», потому что у нее была не очень чистая кожа. И скорее всего это она услышала от своего отца, потому что такие язвительные замечания были в его духе. Она также рассказала мне, что будто бы тетя Аделаида хотела, чтобы я вышла замуж за одного из этих ужасных маленьких Георгов, и что ее отец никогда этого не допустит.
Виктуар постоянно говорила о «незаконнорожденных», которые старались выжать из короля все, что можно. Она имела в виду Фитц-Кларенсов. Позор, говорила она, что им разрешают быть при дворе, и ее отец сказал, что мне следует запретить с ними общаться.
Меня возмущали подобные высказывания Виктуар, но когда я сказала маме об этом, то единственное, что я услышала в ответ, было: «Она еще ребенок, а ты должна сдерживать себя».
Я рассказала об этом и Лецен. Она очень расстроилась, а старушка Шпет сказала: «Я не знаю, до чего все это дойдет. Теперь, когда король Бельгии покинул нас, все изменилось к худшему».
Сэр Джон насмехался не только над моими родственниками. Он вышучивал и меня, так как знал, что я не люблю его.
— Ну как поживают куколки? — спрашивал он насмешливо, словно намекая, что в моем возрасте в куклы не играют. Такому человеку не объяснишь, что это были не обычные куклы.
— С каждым днем вы все больше походите на герцога Глостера, — говорил он. Герцог Глостер, муж моей тети Мэри, в высшей степени непривлекательный, слыл под именем Дурачок Билли, поскольку не отличался умом.
Сэр Джон мог бы довести меня до слез, если бы от его слов во мне не закипала злоба. Но все это были мелкие неприятности, и мне еще предстояло узнать, какое зло мог причинить этот человек.
Однажды я должна была явиться в мамины апартаменты. Меня сопровождала Шпет, но я в какой-то момент побежала, опередив ее.
Когда я летела в комнату, у мамы был сэр Джон, и они разговаривали. До меня донеслись слова: «Регентство… старик не доживет до ее совершеннолетия». Они стояли рядом, и сэр Джон держал маму за руку. Я услышала, как он добавил: «Какой вы будете прекрасной регентшей!» У меня дыхание перехватило, и я остановилась как вкопанная — мне показалось, что он собирался поцеловать маму. И тут она увидела меня и подоспевшую Шпет.
Мама сильно покраснела, и мне показалось, что от ее недовольства даже вздрагивали ее серьги.
— Виктория, — сказала она сердито, — что ты здесь делаешь?
— Мама, я всегда прихожу к вам в это время.
— Но нельзя же так подкрадываться.
Сначала я удивилась, вспомнив, как вбежала в комнату. Потом я почувствовала себя очень неловко, ведь меня всегда обвиняли в шумливости. Это было что-то новое.
— Ну, раз ты уж здесь…
— Принцесса не одна, — сказал сэр Джон своим насмешливым тоном. Мама нахмурилась.
— О… Шпет… — В том, как она произнесла имя бедной баронессы, звучало презрение. — Это вы. Вы нам больше не понадобитесь.
Пунцовая от смущения Шпет исчезла, а я осталась с ними. Мама была в странном настроении, но сэр Джон выглядел как обычно, очень спокойный и созерцающий меня критически, будто я забавляла его каким-то своим недостатком. Мама мне сказала несколько незначительных фраз и отправила к себе.
Выйдя из комнаты мамы, я пошла к Шпет. Когда я ее увидела, то поняла, насколько она потрясена произошедшим. А я никак не могла забыть, как стояли сэр Джон и мама, поэтому сразу же спросила об этом баронессу:
— Шпет, вы не находите, что мама стояла очень близко к сэру Джону Конрою? Шпет встревоженно взглянула на меня — и так как она не ответила, я продолжала:
— Мне показалось, что он собирался поцеловать ее. — Шпет затаила дыхание и смотрела на меня молча. — Может быть, — продолжала я, — маме не понравилось, что мы оказались там и увидели их… поэтому-то она сразу же начала распекать меня, так бывает, когда люди пытаются скрыть что-то предосудительное. Прошло еще несколько секунд, прежде чем Шпет наконец ответила мне.
— Дорогая принцесса, вы не должны говорить ничего подобного… разумеется, ничего такого не было. Несомненно, герцогиня советовалась с ним насчет… какого-нибудь документа… по какому-нибудь вопросу… и ей было необходимо стоять с ним рядом, чтобы показать ему этот документ.
— Я видела, что сэр Джон держал маму за руку, и никакой бумаги не было.
— О, вы ошибаетесь… и я бы не стала больше говорить об этом… кому-либо.
Увиденное и разговор со Шпет очень встревожили меня. И я стала более внимательно относиться к окружающим.
Тетя София устраивала небольшой вечер в своих апартаментах в Кенсингтонском дворце. Среди приглашенных были два моих кузена, Георг Кембридж и Георг Кумберленд, а также тетя Аделаида.
Тетя Аделаида, теперь королева Аделаида, приехала просить маму разрешить присутствовать и мне. — Виктория так мило поет, — сказала она. — Мы хотим, чтобы она пришла. Мама великодушно согласилась.
Глядя на них, можно было решить, что мама — королева, а не тетя Аделаида. Многие бы обиделись, но не тетя Аделаида. Она всегда была за примирение, за преодоление семейных распрей и за сближение и дружбу всех членов семьи. Мне всегда казалось, что, если бы все они походили на нее, мы были бы более счастливой семьей.
Все утро я практиковалась в пении с мистером Сэйлом. В конце урока мистер Сэйл сказал, что я «в голосе», и выразил уверенность, что мое пение всем понравится.
Лецен помогла мне надеть очаровательное белое шелковое платье с голубым поясом и белые шелковые туфли.
— Лецен, — спросила я, — не выгляжу ли я слишком толстой?
— Вы выглядите прелестно.
— Но толстая! Сэр Джон уже не раз называл меня — пышная маленькая принцесса.
— Ох уж этот человек! Если вы и пышная, моя милая, то это вам идет. Все они сочтут вас красавицей, а когда услышат ваше пение… они изумятся.
— Лецен, вы самая замечательная в мире.
— Ну, ну, не надо возбуждаться. Помните, что вам предстоит выступление.
Что это был за приятный вечер! Мне понравились оба моих кузена, они были так внимательны ко мне, а после моего пения, сопровождавшегося аплодисментами, тетя Аделаида поцеловала меня и сказала, что я пела как ангел. Она также прошептала, что была в восторге от моего прихода, и что король желал видеть меня, а если мама позволит, то можно устроить еще много подобных вечеров, только со всеми детьми.
Я полагаю, она имела в виду маленьких Фитц-Кларенсов. И была уверена, что мама никогда этого не позволит. Еще меня поразило, что королева столь беззаветно любит маленьких детей, считая их равными себе, а простая герцогиня — моя мать — Ведет себя так, будто бы выше всех на свете.
— Я была бы счастлива увидеть короля, — ответила я.
Она улыбнулась, словно между нами возникла какая-то тайна, и сказала, что постарается это устроить.
Когда я вернулась в наши апартаменты, то застала Лецен совершенно растерянной, а Шпет — всю в слезах.
— Что случилось? — воскликнула я. Шпет не могла выговорить ни слова, но Лецен подошла и, обняв меня, сказала:
— Баронесса покидает нас.
— Покидает нас?! — воскликнула я.
— Да, она отправляется к вашей сестре. Феодора стала матерью. Герцогиня находит, что она нужна Феодоре и ее ребенку больше, чем вам.
— Но я не могу потерять Шпет.
Шпет, позабыв на мгновение о своем горе, посмотрела на меня взглядом, исполненным любовью. Я бросилась к ней, бормоча:
— Моя милая Шпет, что это все значит? Я пойду к маме… Я этого не позволю… Я пойду к королеве. Я этого не позволю, Шпет…
— Не следует так говорить, — прерывая меня, сказала Лецен. — Не подобает говорить о том, что вы пойдете к королеве. Это очень нехорошо. Баронесса Шпет уезжает, и, как это ни печально для нас, мы должны думать о том, как будет рада ваша сестра.
— Я уверена, что Феодора может найти другую гувернантку, и потом, она не захочет, чтобы я потеряла Шпет. Я пойду к маме.
— Все уже решено. Ваша мама и… сэр Джон приняли такое решение.
— Этот отвратительный человек.
Ни Лецен, ни Шпет мне не возразили. Они ненавидели его так же, как и я. Я обняла Шпет, и мы прижались друг к другу, смешивая наши слезы. Мы обе знали, что, к сожалению, ничего нельзя было сделать. Когда-нибудь, сказала я себе, все будет по-другому.
В наших апартаментах царило уныние. Мама поджимала губы, и когда я заговаривала о Шпет, она называла ее старой сплетницей, которую уже давно не следовало держать в доме.
— Но я люблю ее, — сказала я вызывающе. — Проявление подобной пылкости неразумно, — сказала мама. — Ты немного вульгарна в своих выражениях привязанности к этим людям.
— Эти люди! Мы говорим о моей дорогой Шпет.
— Вот как? Начинается взрыв? Послушай меня, Виктория. Я сделала все возможное, чтобы воспитать тебя так, как подобает твоему положению. Теперь ты знаешь, что должна быть осторожной… более осторожной, чем другие. Вскоре тебе надлежит исполнить начертанное судьбой предназначение. Зная это, я посвятила свою жизнь тебе, твоему воспитанию.
Конечно, я не могла отрицать, что мама уделяла мне много времени, однако чувствовать себя предметом такого самопожертвования было крайне неловко. Я поняла, что сейчас мне ее не переспорить, и, замолчав, я стала с грустью думать о Лецен и Шпет.
Теперь мне ясна встревоженность Лецен, наверняка она думала: сегодня очередь Шпет, а завтра моя. Хорошо, что я тогда этого не знала, а то бы я еще больше испугалась. Мысль потерять Лецен тоже была бы невыносима. Именно Шпет рассказала мне, что случилось.
— Это все его доченька, — начала она.
— Виктуар?
— Обе они хороши… она и ее сестрица Джейн.
Она перешла на немецкий, который я достаточно хорошо понимала. Оказывается, Виктуар пришла к ней, когда я отправилась к тете Софии. Виктуар говорила с ней очень резко. Она хотела знать, почему ее, Виктуар, не пригласили петь на вечере. Почему Викторию позвали, а ее нет? Это несправедливо, ведь ее отец очень важная персона. Он самый важный человек в стране. Все это знают. Он всем распоряжается.
— Этого я не могла выдержать, — сказала Шпет. — Я закричала на нее: «Ты, невоспитанное чудовище. Ты не имеешь права здесь находиться, ты и твой выскочка-папаша…» Она назвала меня старой немкой и сказала, что я старая дура, я и… эта поедательница тмина, баронесса Лецен, которой дали баронский титул, чтобы она могла общаться с людьми знатными.
— Виктуар иногда бывает просто ужасна, — сказала я.
— Так вот, принцесса, я не могла больше выдержать и пошла к герцогине. Я была в таком бешенстве, что не отдавала себе отчета. Я сказала: «Эта Конрой нагрубила мне…» Ваша мама пожала плечами и сказала, что она еще ребенок. Тогда я утратила все мое спокойствие.
— Дорогая Шпет, — сказала я, — у вас его всегда не хватало.
— Я сказала то, чего не следовало говорить.
— Что, Шпет? Скажите мне, что?
— Я сказала: «И этот человек, герцогиня… принцесса Виктория заметила вашу дружбу с ним».
— Вы так и сказали, Шпет?
Она кивнула. Теперь мне стало ясно: гнев мамы говорил о том, что подмеченное мной — правда. Я была ужасно поражена и расстроена. Утешая бедняжку Шпет, я сказала ей:
— Феодора — самое любящее существо в мире, она лучше меня…
— Никто не может значить для меня больше, чем моя милая маленькая Виктория.
— Шпет, вам понравится! Там не будет ни маминых, ни моих взрывов, а только чудесные маленькие детки. Вы их полюбите, вот увидите. Она покачала головой.
— Я знаю, дитя мое, что вы бываете своевольны… но вы самая замечательная девочка в мире, и я хотела бы служить вам, и никому другому.
Когда вошла Лецен, мы обе плакали, она не упрекнула нас, а печально села рядом. Я потеряла Феодору, дядю Леопольда и вот теперь Шпет… «Кто следующий?» — с тревогой подумала я.
Мои чувства к маме быстро менялись, и все из-за сэра Джона Конроя. С каждым днем я все больше его ненавидела. И обвиняла его в том, что он отнял у меня Шпет. Какое-то чувство подсказывало мне, что он желал бы устранить и Лецен. Но уже тогда я твердо знала — этого я не потерплю.
Я начинала понемногу понимать видимые и невидимые движения и стремления близких мне людей. Мама была одной из тех властных женщин, которые хотят управлять всеми. Как она была бы счастлива, если бы ей предстояло стать королевой! Если бы я взошла на трон, она хотела бы быть отнюдь не рядом со мной, а править вместо меня. А с ней и этот отвратительный человек. Они бы были король и королева и правили бы страной, как они теперь управляли домом.
Мама всегда говорила о короле пренебрежительно. Ей никогда не доводилось видеть никого, более не похожего на короля. Придурковатый старик, находящийся на грани безумия. Попади ему в голову какая-нибудь навязчивая идея, и он начинал произносить речи, бестолковые, бессвязные, нудные речи. Таково было мамино мнение. Она даже жалела королеву Аделаиду: «Бедняжка, с чем только ей не приходится мириться. Самое лучшее, что может сделать этот бездарный король, — отойти к праотцам и оставить трон тем, кто может успешнее со всем справиться». Это означало уступить трон Виктории под властью мамы!
И власть, конечно же, была бы у нее, пока я не достигла восемнадцати лет. Когда наступит этот волшебный возраст, я смогу сказать маме «нет»! Ты не сделаешь то или другое, потому что я этого не хочу. Что это будет за чудесный день!
Мама настолько утратила сдержанность, что стала говорить со мной более откровенно.
— Будет регентство, — сказала она, — то есть если он умрет до того, как тебе исполнится восемнадцать. Тебе еще пока нет и двенадцати. Шесть лет. Он столько не протянет. Мне было противно слышать, когда она так говорила о бедном дяде Уильяме.
«Регентство! — думала я. — Мама — регентша! О нет! Господи, не дай дяде Уильяму умереть, пока мне не исполнилось восемнадцать!»
Я думала, что никогда не перестану тосковать по Шпет, но мне грозила большая катастрофа. Вскоре они вознамерились отослать Лецен.