Глаза режет невыносимо. Я проклинаю своё легкомыслие и, кажется, готов отдать что угодно за правильные очки и пару глотков воды. Добравшись примерно до той же точки, беру прежний курс и заставляю себя шагать, ничего не соображая и механически переставляя подкашивающиеся ноги. Упорство в итоге оправдывается, я натыкаюсь на спасительный забор, с трудом переваливаюсь и принимаюсь скитаться по Плае в поисках людей. Никого не найдя и выбившись из сил, я опускаюсь на землю, привалившись к какому-то строению, и замираю в заторможенном оцепенении.
Понемногу сквозь шум бури прорезаются гулкие металлические удары. Сперва я не обращаю внимания. Ноги налиты свинцом. Глаза слезятся. Звуки неумолимо приближаются. Встрепенувшись, настороженно прислушиваюсь. Мало-помалу на опостылевшем однотонном фоне проступает силуэт в конусообразной шляпе, размеренно колотящий по земле здоровенной кувалдой.
Забыв усталость, кряхтя, поднимаюсь и подхожу. Здоровущий китаец с молотом вбивает колья, укрепляет шпалы и невозмутимо ворочает тяжёлые рельсы, прокладывая одноколейную железную дорогу, уходящую в никуда.
Бросив колотить, он внимательно осмотрел меня, вынул флягу, дал напиться и полил на руки, чтобы я промыл глаза. Потом, сняв свои офигенные очки, протянул мне. Они оказались что надо, с добротными, прилегающими к лицу резинками и широким стеклом. Не очки, а горнолыжная маска. Я медлил в нерешительности, но он достал другие – попроще, и нацепил на себя. Лишь тогда, ещё не веря своей удаче, я одел его маску. Выдох, вдох, и снова глубокий выдох… Мир преобразился, вот оно – истинное блаженство.
Мой спаситель рассмеялся, и я спросил про рельсы. Закинув на плечо молот, он сделал жест следовать за ним. Через метров триста обнаружился старинный паровоз с вагоном. Обойдя это диво, я присел на подножку и поинтересовался, в какой стороне лагерь. Он ещё раз осмотрел меня, будто что-то решая.
– Идём, – говорит он и, прислонив молот, протягивает руку.
Я хватаюсь, и он рывком поднимает меня на ноги. Мы идём, и я уже не слежу за направлением. За этим человеком я готов следовать куда угодно. Китаец ступает неспешно и уверенно, словно буря не является для него помехой.
Чувствуется близость Города и, хотя ничего не изменилось в окружающей непроглядной пелене, становится ощутимо легче. Вскоре мы добираемся до большого шатра, минуем толпу обнажённых людей и входим внутрь, где нам вручают жёлтые палки и угощают чаем.
– Эй, жёлтые! – откидывает полу шатра парень в шортах и шлёпанцах.
Китаец поднимается и направляется к выходу. Снаружи он начинает неторопливо раздеваться, впрочем, остальные тоже. Оставшись совершенно голым, он вопросительно смотрит на меня. Я пребываю в некотором замешательстве, но оставаться одетым средь нагих людей кажется почти непристойным. Поколебавшись, я ещё раз оглядываюсь на довольно посмеивающегося китайца и следую его примеру.
В соседнем шатре оказывается баня. Входящих для начала обливают водой, и мой вид вызывает у парня со шлангом бурный приступ веселья. Однако меня это не смущает, а душ после бури кажется райским наслаждением. Омытые, мы стоим в полумраке. На груди моего проводника фосфоресцирует медальон с эмблемой фестиваля. В дальнем углу кто-то затягивает размашистый ирландский напев. Понемногу его подхватывают ещё голоса. В горячем влажном воздухе вибрирующая мелодия крепнет и расцветает, перерастая в лихой торжественный гимн.
Под конец нас ещё раз окатывают прохладной водицей, и мы, заново рождённые, выходим, шаркая голыми ступнями по песочку. Одеваемся, сдаём палки, и проводник ведёт меня дальше. Ветер продолжает бушевать, но нам уже ничто нипочём.
Отыскав тент в виде полусферы с серебристой поверхностью, китаец двигается в обход. Вскоре он обнаруживает молнию и, приоткрыв, указывает внутрь. Я медлю в ожидании очередного сюрприза, но он протягивает руку и кивает куда-то в сторону. Я с удовольствием пожимаю сильную шершавую ладонь, и, сделав пару шагов, он исчезает в песчаной завесе.
Внутри прохладно, пол покрыт длинным бирюзовым ворсом. У стены, укрывшись одеялами, лежат несколько человек. Тихо. Лишь едва слышен шелест кондиционера. Изумительно… Хотя всё произошедшее после встречи с китайцем и так слишком смахивает на фантазию. Подобрав приглянувшийся плед и приметив уютный рукав, я заползаю вглубь. Пристраиваю под голову найденную там же подушку, сладко зеваю и прикрываю глаза. Засыпая, я вспоминаю слова об уповании на человека, и немногословного китайца, наверняка уже снова вбивающего сваи, чтобы завтра мимо кого-то проехал старинный поезд. А на подножке, поблёскивая медными пуговицами ливреи, будет стоять кондуктор… и сквозь приглушённый шум ветра я различаю далёкие удары молота, сотрясающие планету.
* * *
Мерно стучат колёса далёкого детства. Мимо проплывает берёзовая роща. Лязгая стыками вагонов, электричка прибывает к конечной и замирает. Со станции мы едем в кузове грузовика. Мой отец откинулся на брезентовый рюкзак, он грызёт травинку и, жмурясь, поглядывает в небо. Его высокие сапоги упираются в дощатый борт, а я стою рядом, вцепившись в край, и смотрю кругом.
Маленькая деревушка в пол-улицы. Отец подхватывает меня и ставит на землю. Я устал, и он ведёт меня за руку. Я всё озираюсь, пытаясь понять, откуда доносится стрёкот. Вдоль дороги – покосившийся забор с пучками примятой травы. Разбитая колея. И до боли подробный угол дома, срубленного из толстых, потемневших брёвен. Трещины, шероховатости спила и ржавая проволока на балке карниза, и тусклая лампа со скрипом покачивается в косых лучах заходящего солнца.
Мы выходим за околицу и углубляемся в лес. Папа обещал показать мне "Африку". Туда предстоит долгий путь. Чаща сменяется широкой опушкой. Воображая дремучие джунгли, я пробираюсь сквозь высокую осоку. Стрекозы взлетают, шарахаясь при моём приближении. В духоте застывшего воздуха тревожно стрекочут кузнечики. Небо разрывается сухим треском, и зычный гром прокатывается по кронам далёких деревьев. Кузнечики умолкают, и слышатся мягкие шлепки капель. Всё заполняется звоном водяных струй и шелестом листьев.
Ливень стихает, и унимается поднявшийся было ветер. Безмолвие сковывает пахучий прохладный воздух. Заросли расступаются. Мы на краю небольшого пруда. Я вижу своё отражение в хрустальной воде и рядом – молодого отца. Он вглядывается в густой бурелом на другом берегу. Он ищет дорогу, и он её найдёт. Потому что папа всегда знает, и раз обещал – непременно найдёт. Мы дойдём, обязательно дойдём, и там будет Африка. Робко пробуя отсыревшие смычки, издают короткие трели кузнечики. А я замираю в неудобной позе и смотрю на неподвижную гладь, боясь шелохнуться.
* * *
Пробудившись, сперва не удаётся сообразить, где нахожусь. Всё залито бирюзовым светом. Потирая веки, чувствую, как что-то сдавливает палец, поворачиваю ладонь и вижу кольцо. На жёлтом фоне чёрный, точно смоль, глаз Гора[50].
Я высовываюсь из своего убежища и оглядываю пространство шатра. Тихо. В другом конце спят люди. Снова забираюсь внутрь и рассматриваю перстень. Я точно помню, что вчера кольца не было, и никто мне его не давал.
Так и не решив загадки, выбираюсь наружу. Буря унялась. В прозрачном воздухе ни малейшего дуновения. Ландшафт напоминает занесённое снегом эскимосское селение – всё белым-бело от толстого слоя пыли. Я надеваю новые очки и привычно чапаю к центральному шатру.
* * *
На закате притащился Шурик. Утомлённый долгой поездкой, он совсем не настроен на приключения. Да и вообще, насмешливо относится к рассказам об этом месте, а абсорбировать его тут насильно я не собираюсь. И вот мы в шатре у соседей. Накормив и напоив нас, они отправились на вечернюю вылазку в Город, предварительно предложив присоединиться к ним. Но мой товарищ затребовал отдыха, и мы остались.
– Как-то затянулась моя депрессия… – усмехаюсь, забивая первый с момента своего прибытия косяк. – Я здесь побродил и понял, что жизнь прекрасна и удивительна, и пора завязывать с обломовщиной.
– Тебе нужна баба, – лениво кивает Шурик, потягивая вино со льдом. – Чем Ирис-то не подходит? Судя по твоим рассказам, вы – идеальная пара.
– Блин, Шурик! "В который раз лечу Москва-Одесса?" Пойми, отношения с коллегой – это мо-ве-тон. Только офисного романа на фоне Арикова деспотизма ещё не хватало… Эдакий мазохизм с элементами жёсткой шизофрении.
– Ну, не хочешь Ирис, не надо. Хотя…
– Шурик! – грожу ему кулаком, чуть не рассыпая табак.
– Всё-всё, молчу. Забыли офисный роман, просто нормальные отношения. Но не как у тебя обычно, что-то такое… э-эм…
– Всё-всё, молчу. Забыли офисный роман, просто нормальные отношения. Но не как у тебя обычно, что-то такое… э-эм…
– На серьёзные отношения нет ни сил, ни желания. Нужны бабы, а не баба… Чуешь разницу? – я облизываю конус самокрутки. – Множественное число. Так что не вижу иного выбора, кроме как окунуться в беспробудное блядство.
– Блядство – это не конструктивно, – снисходительно молвит мой умудрённый опытом семейной жизни друг.
– Ну почему?.. В чём-то ты, разумеется, прав, но не обязательно… Надо придумать алгоритм конструктивного блядства, основанный на искренности и всеобщей любви. Разве это невозможно?
– Сомневаюсь, – тяжко вздыхает Шурик. – Звучит как какая-то несусветная чушь.
– Да ладно, – я закуриваю и с наслаждением вбираю густой едкий дым. – Неужто мы, два неглупых мужика, инженера, аналитика, в конце концов, не способны разработать конструктивную модель? Не верю.
– Ой, ну тебя…
– Шурик, ты чего? Хорош занудствовать, мы не в офисе.
Я передаю, он жадно затягивается и придирчиво осматривает самокрутку.
– Это что? – спрашивает и снова затягивается.
– Трава, в каком смысле "что"? Каннабис обыкновенус. Ты от темы-то не увиливай, ближе к телу.
– Ладно, какие у нас условия? – отзывается Шурик заметно потеплевшим голосом.
– Кхм… Значица так: в идеале, нормальному самцу, естественно, хотелось бы каждый день иметь новую, но…
– Это нереально.
– Всё реально! Хотя морока ещё та. Нужно беспрестанно… мм… охотиться. То есть: тусить, напиваться, улыбаясь выслушивать глупые разговоры, в общем, совершать массу лишних телодвижений.
– Вот видишь, может, лучше что-то конвенциональное…
– Так, опять? У нас задача создать алгоритм конструктивного блядства, давай не отвлекаться.
– О, да ты поэт! Ладно, фиг с тобой. Тогда… Кстати, а почему бы не найти одну молодую и ебливую, впарить ей идею свободной любви и…
– Не, не пойдёт, одна – слишком лично. Плюс малолетних дурочек я не переношу, да и вообще, всё равно это перерастёт в отношения.
– Тогда две. Чем плохо? Сегодня одна, завтра другая – и ты в шоколаде.
– Мм… Две, безусловно, лучше, но всё же не то. Если не та, то эта… выбор скудноват. Кроме того, может начаться нездоровое соревнование, ревность, закидоны всякие… "Почему она, а не я?"
– В каком смысле, ты что будешь им сообщать, что есть "та" и "эта"?
– А как же! Не-не, ты не понял – врать я не собираюсь. Лишняя ментальная нагрузка… Скрывать, выкручиваться и для каждой держать в голове свою версию – не, так не пойдёт. Всё должно быть честно. Каждой впаривается та же самая модель свободных отношений. Главное – чтобы они не встречались. По принципу: разделяй и властвуй!
– It won't work.[51]
– Да ну тебя, хватит Шурикизм разводить. Тут важно, чтобы они были из разных социальных кругов или хотя бы тусовок и не пересекались. В этом плане необходима предельная осторожность. Система хрупкая и требует деликатности, местами даже большей, чем обычные отношения.
– Это бред.
– Шурик! Ёлкин дрын! Я ведь подобное уже проделывал. Ты, типа, не в курсе?! Модель несомненно шаткая, но если аккуратно… Женщины, понимаешь ли, существа загадочные…
Меня всегда поражало, что в слове "женщина" нет мягкого знака. Хотя, казалось бы, должен быть. Эта навязчивая мысль посещает меня каждый раз, как я с ним сталкиваюсь.
– Так вот, женьщина теоретическую информацию усваивает плохо. Пока ты её хорошо окучиваешь, a другие претендентки в поле зрения не роятся, – всё ништяк. Если, конечно, ты изначально такие условия поставил, и она их приняла.
– Ну-у… – лицо Шурика собирается в кислую мину.
– Бедненький, измучился? – я возвращаю ему косяк и принимаюсь делать новый. – Никаких "ну". Сконцентрируй свой могучий аналитический разум и вообрази: вот я её охмуряю, и я весь такой… мм… харизматичный и неотразимо сексуальный, и когда она уже готова, вся из себя эдакая… эм… тёпленькая, в разгаре обаяния первого флирта, сообщается радостное известие… что мол, увы, простите великодушно, я веду исключительно свободные отношения. И что? По-твоему, она уйдёт? Хуй. Никуда она не денется. Она скажет: сперва попробую, а там видно будет.
Шурик хихикает.
– А попробовав, куда она денется, – я щёлкаю пальцами и картинно развожу руками. – Короче, всё реально. Если глаза соперницами не мозолить, и если она со всех сторон удовлетворена, то до поры до времени она наша.
– То-то и оно, что "до поры до времени". Ты это, не отвлекайся, мы не в театре, – он жестом подгоняет меня, требуя ещё курева.
– Да-да, не извольте беспокоиться. А "до поры" и ладно, тех, кто не тянет эту невыносимую лёгкость бытия, исключаем из команды почётных финалисток. Нужна ведь ротация. Мы же, в идеале, хотим каждый раз новую. Так что списываем на неизбежные издержки и меняем по мере выхода из строя. Техобслуживание – ремонтец, смена запчастей и поехали дальше.
– Особенно мне нравится это "мы".
– Ага, я… как это? Пытаюсь добиться вовлечённости. Так сказать, личной ангажированности в решение поставленной задачи. А там, кто знает, может ты тоже соблазнишься. Я уже не раз намекал – эта твоя моногамия…
– Щас… – Шурик выхватывает у меня свежескрученный косяк. – Я вот чё вспомнил, где-то я читал про четыре типа женщин по Юнгу.
– О! Валяй. Чувствуется конструктивная струя. Нечего мелочиться, ваять надо на прочном теоретическом фундаменте.
Шурик откидывается на подушках и задумчиво разглядывает клубы дыма.
– Итак, – наконец изрекает он, – Юнг утверждает, что есть четыре типа женщин: Домохозяйка, Поэтесса, Амазонка и… и Жрица. Это светлые стороны, теперь, у каждого архетипа есть и тёмные: Домохозяйка – стерва, Поэтесса – шлюха и истеричка, Амазонка… мм… ну Амазонка – это само по себе, а Жрица – ведьма, она же Фурия.
– М-да, красиво излагаете. Хотя, если кроме шуток, четырёх я не потяну. Четыре – перебор с практической точки зрения. Я, само собой, половой гигант и всё такое… Но в разумных пределах.
– Впервые слышен голос разума!
– Думаю – три. Три – офигенное число…
– Ага, – хмыкает Шурик, – Святая Троица.
– Во-во, три – в самый раз. Наиболее близкое к "много", но ещё реально. Да и число хорошее. Богоданное! Аж три женских ипостаси можно совокупить.
– Слушай, совокупитель, давай хоть бога в покое оставим.
– Как скажешь, бога оставили. Будем на троих соображать: только ты, я и Карл Густав, – я вскакиваю и принимаюсь расхаживать, размахивая руками. – Не, ты прикинь: во-первых, никакого соревнования, – это тебе не та или эта. А во-вторых, даже с точки зрения геометрии – тело, опирающееся на две точки, образует неустойчивую фигуру. То ли дело три.
– Тогда точки должны располагаться на линейно независимых векторах, – резонно замечает Шурик. – Раз уж ты про устойчивость.
– Мм… Чёт с линейной независимостью ты переборщил.
– Не, это оно и есть! Мы прям по Юнгу и пойдём.
– В смысле?
– Для твоей безумной конструкции надо по одной представительнице каждого типажа.
– А-а, вот ты о чём. Почему бы нет. Как там было?
– О'кей, перво-наперво, берём Домохозяйку.
– Ой, не… Домохозяйка – это скучно. Лучше эту, как её… Жрицу или Амазонку.
– Не дури. Домохозяйка – это основа. Тебя же должен кто-то кормить… заботиться… Взгляни на себя!
Мы оба скептически осматриваем меня, превратившегося за последние дни в пустынного странника. По меркам Шурика, не говоря уже о среднестатистическом жителе Калифорнии, я выгляжу хуже бомжа-неудачника.
– М-да… кормить меня, пожалуй, не помешает.
– Отлично. Дальше можно Поэтессу, ты ведь у нас весь такой утончённый, тебе непременно нужно, чтобы кто-то припорашивал мозг рафинированной, как бы это выразиться… рафинированной лабудой.
– Угу, непременно. Поэтесса – эта та, которая истеричка и шлюха?
– А ты не доводи. Держись в рамках и всё будет пучком. У тебя ж свободные отношения, какие истерики? Одна лишняя истерика – и на выход.
– Хорошо, уломал. Берём Поэтессу.
– Спасибо.
– Ага, цени. Так, что у нас осталось?
– Дальше сложнее. Оба типажа не шибко конструктивны.
– Амазонка и Жрица?
– Ну да, даже не знаю… Скорее Амазонка.
– А Жрица? Не, так не пойдёт, где же духовность? Давай либо выкинем Домохозяйку, либо пересмотрим цифру три.
– Нет. Жрица не катит. Жрица – это ведьма и Фурия, она разметает всё в клочки. Амазонка, правда, тоже не фонтан. Будет войны затевать чуть что. Ледовые побоища. Оно тебе надо?
– А чё? Войны я люблю. Какой понт в страсти без войны?! Одной едой да лабудой сыт не будешь. Но вернёмся к Жрице. Обоснуй-ка, пожалуйста, почему Поэтессу можно держать в рамках, а её нет?