— Как ты думаешь, — спросила она, расстегивая рубашку, — здесь очень глубоко?
— Это нам и предстоит выяснить. На какую глубину тебе приходилось уже погружаться?
— Приблизительно на глубину шестидесяти футов.
— Здесь может быть и глубже, — сказал я. — Нужно будет сделать таблицу времени, необходимого для перехода из повышенного давления в обычное. Может быть, обойдемся и без камеры.
Камеру я на всякий случай проверил, работала она исправно даже при давлении в десять атмосфер, хотя было маловероятно, что нам потребуется поднимать его выше пяти.
Для погружения в незнакомце углубление в земной поверхности требуется масса всяческого снаряжения, как-то: акваланг с маской и ластами, специальные часы и компас — на левое запястье, глубиномер и декомпрессионный счетчик — на правое, нож — на пояс и, конечно же, фонарик, который крепится на голове. В таком снаряжении мы с Катрин стали похожи на астронавтов.
Мы проверили друг у друга снаряжение и неуклюже спустились к воде по ступенькам, вырубленным в стене синота Рудецки.
— Следуй за мной и не вздумай выключить фонарик,— предупредил я Катрин, споласкивая водой маску. — В случае необходимости, поднимайся на поверхность, но постарайся дать мне об этом знать. Обязательно задержись на несколько минут на глубине десяти футов. Я постараюсь не терять тебя из вида.
— Не волнуйся, — сказала она. — Мне доводилось проделывать нечто подобное и раньше.
— Но не в таких же условиях, — возразил я. — Это ведь не Багамы! Лучше не рисковать без крайней надобности.
— Я буду держаться к тебе поближе, — пообещала она.
— Пол, как мне показалось, не в восторге от этой затеи,— сказал я. — Почему он предложил использовать землечерпалку?
— Его не покидает глупая мысль насчет нас с тобой, — вздохнула она. — Это, конечно, просто смешно. В таких костюмах у нас не слишком много шансов, не так ли? — вдруг рассмеялась она. Я тоже усмехнулся, представив себе сцену подводного адюльтера, и сказал, надевая маску:
— Что ж, проведаем Юм Чака.
Закусив загубники, мы скользнули в воду и поплыли к середине бассейна. Вода была чистой и темной из-за большой глубины. Я знаком спросил у Катрин, готова ли она, и, получив подтверждение, стал погружаться. В последний момент мне показалось, что сверху за нами пристально наблюдает Холстед. Впрочем, я мог и ошибиться, поскольку мне мешала маска,
Уже на сравнительно небольшой глубине стало темно: отвесные стенки колодца гасили свет; общая освещенность здесь падала даже резче, чем у берегов Англии, где недостаток света чувствуется уже при погружении на пятьдесят футов. Именно на такой глубине я и остановился сейчас, решив подождать Катрин и проверить, как работают приборы. С Катрин все оказалось в порядке, она плыла следом за мной, медленно шевеля ластами и оставляя за собой воздушные пузырьки, искрившиеся при свете фонарика, словно огненные брызги фейерверка.
Дна мы достигли на глубине в шестьдесят пять футов, но вскоре выяснили, что это лишь верхняя часть склона, уходящего в черноту под углом в двадцать градусов. Скользкий ил, поднятый нами, моментально замутил воду, и я подумал, что он может доставить нам дополнительные затруднения при раскопках.
Солнце прогревало только верхний слой воды, у самого дна она была очень холодной, и я быстро стал мерзнуть. Посигналив Катрин, я проплыл еще чуточку вперед и уперся в глухую стенку. Здесь, на глубине девяноста пяти футов, и находилось абсолютное дно синота. Некоторое время мы изучали поверхность склона: она оказалась покрытой ровным слоем ила, накопившего за столетия, и обнаружить что-либо можно было, лишь проведя серьезные раскопки.
Сделав Катрин знак подниматься, я медленно поплыл вверх вдоль известняковой стены. Примерно в тридцати футах от дна я заметил углубление, похожее на пещеру, но решил, что осмотреть его лучше завтра: мне хотелось поскорее прогреть промерзшие косточки под лучами жаркого солнца. А после получасового погружения на глубину почти в сто футов нам необходимо было задержаться минут на пять на глубине в двадцать футов и .потом еще минут на пять на глубине в десять футов. За неимением троса, за которой можно было бы ухватиться, мы вынуждены были совершать круги в воде, выжидая положенное для декомпрессии время.
Наконец мы вынырнули на поверхность и поплыли к краю синота. Выбравшись первым из воды, я протянул Катрин руку и, выплюнув загубник, спросил:
— Ну, и что ты теперь об этом думаешь?
— Ты был прав: это не Багамы, — дрожа от холода, сказала она. — Вот уж не ожидала, что так замерзну в Кинтана-Роо!
Я снял маску, скинул со спины баллоны и подставил ее солнцу.
— Похоже, нам не обойтись без теплозащитных костюмов, иначе мы просто околеем. Есть еще какие-нибудь соображения?
— Меня тревожит ил — сказала Катрин. — Там и так ничего не видно, а еще поднимается грязь со дна.
— Можно использовать для отсоса ила специальный насос. Нужно будет только поставить фильтр, чтобы задерживать мелкие предметы, а грязь откачивать наверх, на сушу. И плот нам тоже очень пригодится, мы закрепим на нем два троса: один закрепим на дне, а с помощью второго будем поднимать груз. Пошли к моему домику, я там тебе все объясню. — После погружения в голову мне стали приходить интересные идеи.
Возле домика Рудецки с помощниками уже сооружал для меня сарайчик.
— Как водичка? — поинтересовался он. — Хорошо поплавали?
— Замечательно, — сказал я. — Как насчет плота, о котором мы говорили? Размером, скажем, в десять квадратных футов.
— Четыре пустых бочки из-под горючего, несколько бревен— и плот готов. Он вам понадобится сегодня вечером?
— Вряд ли, — сказал я.
— Тогда мы тоже освежимся после работы. Это очень полезно перед сном. Кстати, что если поставить компрессор прямо здесь? А выхлопную трубу я удлиню с помощью шланга и выведу на другую сторону домика.
— И как можно дальше, угарный газ не способствует подводному плаванию, — заметил я.
Мы зашли в домик, и, порывшись в. своих вещах, я извлек на свет потрепанную таблицу для подводников.
— Вот для чего нам понадобятся эти два троса, о которых я тебе говорил, — сказал я, усаживаясь за стол. — Итак, мы собираемся погружаться на глубину примерно в сто футов на значительное время. Верно? Предположим, что на два часа. Это означает, что при всплытии мы должны будем сделать несколько остановок. А именно: остановку на пять минут — на глубине пятидесяти футов, еще на десять минут — на глубине в сорок футов, потом выждать полчаса на тридцати футах, еще сорок — на двадцати и пятьдесят минут — на глубине в десять футов. Итого — сто тридцать пять минут, или два часа с четвертью. Довольно утомительное и скучное занятие, но ничего не поделаешь.,
— Я раньше никогда не опускалась на такую глубину и понятия не имела ни о какой декомпрессии, — сказала Катрин.
— С кессонной болезнью шутки плохи, — заметил я. — Если не принять мер предосторожности, можно отправиться на тот свет. Нам придется привязать к одному из тросов ремни, чтобы держаться за них во время отдыха, и запасные баллоны с воздухом.
— И как ты коротаешь под водой время? — спросила она.
— Сочиняю забавные стишки, — пошутил я, озабоченно поглядывая на декомпрессионную камеру. — Лучше бы иметь ее под рукой, возможно, даже на плоту. Надо будет посоветоваться с Рудецки, как ловчее это устроить.
4
Неделя сменялась неделей, работа шла своим чередом, и я почти забыл о Гатте. Информация от Пэта Харриса, которую мы получали по радио из лагеря номер один, не давала оснований для беспокойства: Гатт не выезжал больше никуда из Мехико, предаваясь там радостям жизни, словно больше его ничего и не волновало, хотя банда его головорезов по-прежнему находилась в Мериде. Я занимался обследованием синота и тоже не забивал себе особенно другими проблемами голову. Холстед, к радости Фаллона, работал вместе со всеми не хуже меня.
Каждый день приносил нам все новые и новые удивительные открытия. Обнаруженный мною город действительно оказался Уаксуаноком. Рабочие находили здание за зданием: дворцы, храмы, арены для игр и состязаний и даже астрономическую обсерваторию. Синот окружало целое кольцо из стел, всего их было двадцать четыре, и еще одна колоннада украшала центр города. Фаллон не расставался с фотоаппаратом и блокнотом, фотографировал и описывал каждую новую находку.
Раз в неделю устраивался выходной, который ученые мужи использовали на приведение в порядок своих бумаг, а рабочие — для отдыха у синота. Проводить погружения в такие дни было небезопасно, и я позволил себе расслабиться и выпить немного больше пива, чем обычно.
Как-то Фаллон решил продемонстрировать мне все самые любопытные строения, обнаруженные за последнее время, и провел меня по всему участку.
— Вот на этом холме Виверо, скорее всего, едва и не расстался с жизнью, — сказал он, указывая на невысокий бугор, очищенный от зарослей. — Можете взглянуть на ступени у подножья, которые мы сейчас раскрываем: они ведут к храму Кукулькана.
— Как, весь этот холм — это здание храма? — не поверил я.
— Представьте себе! Это было величественное строение. Мы с вами сейчас стоим на нем.
Я ковырнул ногой землю: внешне она ничем не отличалась от обычного верхнего слоя.
— Майя имели обыкновение возводить здания на помостах: так они строили свои жилища, подобным же образом сооружали и храмы. Сейчас мы стоим на одном из подобных помостов, но из-за больших его размеров с трудом осознаем это.
— Каковы же его размеры? — спросил я.
— Рудецки обошел его с теодолитом и подсчитал, что его площадь равна пятнадцати акрам, а высота достигает ста тридцати футов. Это искусственный акрополь объемом в 90 миллионов кубических футов, состоящий из шести с половиной тонн различного материала.
— Вот уж не думал, что увижу здесь нечто подобное! — воскликнул я.
— Майя когда-то были весьма трудолюбивы, — раскуривая трубку, с придыханием проговорил Фаллон. — Пошли посмотрим на храм поближе.
Мы подошли к раскопанной части лестницы, ступени которой оказались шириной почти в пятьдесят футов, и Фаллон указал на вершину холма мундштуком трубки:
— Я. произвел раскопки на самом верху и обнаружил кое-что весьма интересное. Желаете взглянуть?
Взобраться на вершину холма оказалось нелегко, поскольку склон был довольно крутой: представьте себе -египетскую пирамиду, покрытую тонким земляным слоем, и вы поймете, о чем я говорю. На вершине Фаллон, отдышавшись, ткнул пальцем в горку пустой породы и сказал:
— Я рассчитал, что именно здесь кончается лестница, и начал копать.
И вот что я раскопал.
Я подошел к яме, вырытой Фаллоном, и увидел страшную голову с жуткой оскаленной пастью, полной острых клыков и зубов.
— Это Пернатый Змей, — пояснил Фаллон. — Символ Кукулькана. А вон там, чуть дальше, у стены, и приносились ему жертвы.
Я представил себе дрожащего от страха Виверо, на глазах у которого из груди живых людей вырывали сердце. Мне стало жутковато.
— Надеюсь, что крыша храма не обвалилась, — заметил Фаллон деловитым тоном. — Хорошо было бы найти ее неповрежденной.
Присев на пенек, я огляделся вокруг. Приблизительно лишь пятая часть участка была очищена от растительности. Сколько еще потрясающих памятников былого величия майя таит в себе эта земля?
— Как вы думаете,— спросил я у Фаллона, — когда можно будет полюбоваться на весь этот город?
— Возвращайтесь сюда лет эдак через двадцать, — усмехнулся он. — Тогда вы, я думаю, получите полное представление о нем. В подобных делах нельзя торопиться, нужно дать возможность и следующему поколению поработать здесь, применяя новые методы. Я не намерен раскрывать более половины города.
Я задумчиво посмотрел на Фаллона. В свои шестьдесят лет он был полон решимости начать дело, которое ему явно было не под силу завершить. Возможно, привыкнув мыслить категориями столетий и тысячелетий, он обрел поистине космическое видение, чем разительно отличался от Холстеда.
— Жизнь человека слишком коротка, — с грустью сказал он, — но его творения сохраняют память о нем на века. Об этом и о человеческом тщеславии, замечательно написал Шелли[4]: «Я Озимандиас, царь царей, взгляни на рук моих творенья, о Всемогущий, и приди в отчаяние!» Но стоит ли нам отчаиваться при виде всего этого? Я считаю, что нет: ведь этот город — триумф людей, чья жизнь столь коротка. — Он вытянул перед собой руки, покрытые узлами вен и слегка дрожащие, и с горечью добавил: — Как жаль, что этой плоти суждено так скоро сгнить.
Разговор принимал слишком жуткий для меня оттенок, и я перевел его в другое русло:
— А королевский дворец вы уже обнаружили? — спросил я.
— Вы все еще мечтаете найти обшитые золотом стены? — усмехнулся Фаллон. — Виверо все воспринял превратно. У майя не было королей в нашем, понимании этого слова, у них был наследственный вождь, которого они называли Халач-уйник, — его-то Виверо и принял за короля. Еще у них был наком — верховный военачальник, избиравшийся сроком на три года. Сан жреца тоже передавался по наследству. Сомневаюсь, что у Халач-уйника имелся собственный дворец, но вон в том холме мы обнаружили крупное административное здание. — Он указал на соседний холм.
На мой взгляд, ничего особенного в нем не было, требовалось богатое воображение, чтобы представить себе там королевский дворец.
— Я понимаю, вам не хватает навыков, чтобы разглядеть то, что скрыто под землей, — сказал Фаллон. — Однако весьма вероятно, что именно туда Виверо приводили на суд к Халач-уйнику, который должен был решить его судьбу. Халач-уйник одновременно являлся и верховным жрецом, но Виверо этого не знал, он не читал «Золотую Ветвь» Фрезера.
В этом я недалеко ушел от Виверо, так что мне приходилось верить Фаллону на слово.
— Теперь нам предстоит избавиться от этих пней, — пнул он ногой пенек, на котором я сидел.
— Вы хотите подорвать их? — спросил я.
— Ни в коем случае! — испуганно воскликнул он. — Мы их выжжем вместе с корнями. К счастью, в дождевом лесу корневая система не глубокая — вы сами можете видеть, что это так.
— А золотой знак, так сильно потрясший воображение Виверо? Вы нашли его? — спросил я.
— Нет, и вряд ли найдем, — покачал головой Фаллон. — Мне думается, что это не более чем плод его больной фантазии: видимо, двенадцать лет плена не прошли для него бесследно. У него возникла религиозная мания, а возможно, и галлюцинации.
— С современной точки зрения, то же самое можно сказать о любом испанце шестнадцатого столетия, — возразил я. — Вряд ли здравомыслящими можно признать людей, истребляющих себе подобных исключительно из-за расхождений во взглядах на Бога.
— Так вы полагаете, что и понятие здравомыслия тоже весьма относительно? — покосился на меня Фаллон. — Возможно, вы правы. Современные войны станут для людей будущего свидетельством нашего безумия. А планы атомной войны тем более не могут родиться в нормальной голове.
Я подумал о Виверо, терзаемом угрызениями совести и глубоко несчастном лишь из-за того, что ему так и не удалось обратить дикарей в христианство. Но при этом он призывал своих сыновей без колебаний истреблять язычников, хотя и признавал, что это не совсем по-христиански. Совсем как мистер Пукль, изобретатель первого- пулемета: тот даже предлагал применять против христиан только круглые пули, а против турок — квадратные.
— Но если здесь было мало золота, — спросил я, — тогда где же Виверо раздобыл материал для изготовления своих зеркал?
— Золота здесь скопилось за многие века вполне достаточно, — пояснил Фаллон. — За двенадцать лет Виверо мог наворовать у своих богатых заказчиков его немало. К тому же зеркала сделаны не из чистого золота, а из сплава его с серебром и медью. Недаром испанцы упоминают о красном оттенке золота индейцев, а им оно обязано именно меди, которой у них было предостаточно.