— Тебе видней, — с иронией сказал старик. — Ты человек богатый, сам и решай. А я бы заявил.
— Ну заявлю, — уперся Вадим. — А дальше что? Я ж не знаю, где они ее держат. И какую сумму потребуют.
— А как ты сам себе представляешь? Вот окажись ты на их месте?
— Не знаю, — утомленно пожал плечами Дима. — По нынешним-то временам… Может быть, даже миллион. В долларах.
Старик но-мальчишески присвистнул.
— А у тебя губа не дура, нет.
— Да что они, разве мне нужны? — едва не взорвался Вадим. — В конце концов, о вашей же дочери речь идет!
— И твоей супруге! — напомнил Константиниди.
— Да, и моей супруге, — согласился Вадим. — И я для ее освобождения все продам — и квартиру, и машину, и все, что имею. Но боюсь, что не смогу собрать такую сумму…
— Да где уж… — усмехнулся старик, И эта его подлая насмешливость, когда речь идет о человеческой жизни, буквально взбесила Вадима. Не человек, а чурка поганая! Вон же эти миллионы — кругом на стенах висят! Но он удавится, а ни одного своего Мане или Ренуара из рамы не вынет.
А старик словно видел все мысли Вадима, будто насквозь его просвечивал. Он, как бы походя, вдруг заметил, что на картины зятек пусть не рассчитывает. Ну а решил продавать, что ж, его дела. Только ведь «мерседес», насколько он понимает, в настоящий момент тоже отсутствует. Да и сколько за него дадут-то?..
— Так ты, собственно, зачем приехал-то?
— Как! — растерялся Вадим. — Рассказать… вы ж отец!
— Ну рассказал. А дальше что? Мой совет тебе, оказывается, не нужен. Решил своими силами супругу освобождать? Честь тебе и хвала! Мужественный поступок, вполне в духе времени. А я-то зачем тебе?
Дима поднялся, мрачно посмотрел на свои разодранные брюки и сказал, что поедет домой и будет ждать, когда похитители позвонят. Наверняка еще сегодня ночью или не далее чем завтра.
— Что ж, — развел руками старик, — звони.
И пошел к двери — отпирать все свои замки. Вадим поплелся следом. Хоть бы чашку чая предложил, скупердяй паршивый, накалял себя зять. Только о себе и думает! Сдохнет тут со своим богатством, так и дверь не откроешь, чтоб похоронить. Живет же на свете такая дрянь!..
Дима был не прав. Проводив зятя, Константиниди взял свою старую записную книжку, в которой хранил имена и телефоны всех нужных ему людей, с которыми доводилось встречаться или делать общие дела на протяжении долгой жизни.
Так, сказал он себе, где тут у нас божественная Александра Ивановна? Храбрая и весьма симпатичная в свое время оперативница дослужилась до начальницы МУРа и наверняка теперь превратилась в здоровенную рыхлую бабищу, охотно ругающуюся матом. С кем поведешься!.. Но таланта сыщика и решительности, помнил Георгий Георгиевич, ей никогда было не занимать. Поздновато, конечно, звонить сейчас… Может, до утра отложить? Неловко в первом часу ночи тревожить дома немолодую женщину. Но с другой стороны, именно в этой ситуации она сможет лучше понять беспокойство старика. И все-таки рискнем, решил он.
Романова сняла трубку, будто специально сидела у аппарата и ждала звонка.
— Это ктой-то такой поздний на комплимент напрашивается? — услышал Константиниди ее бодрый и совсем не «ночной» голос.
— Боюсь, не угадаете, удивительная вы наша Александра Ивановна, — постарался выглядеть пободрее Константиниди. — Но томить не стану. Георгий Георгиевич Константиниди тревожит вас в столь поздний час, божественная. Кабы не беда, каюсь, ни за что бы не решился. Может, не изволили еще забыть старого собирателя?
— Ну как же, как же, отлично помню, Георгий Георгиевич! — И старик понял, что она действительно вспомнила, а не просто для отвода глаз сказала, — Что произошло? Давайте выкладывайте, о чем заботы! Неужто обокрали на ночь-то глядя?
— Ой, да что вы, что вы! — зачастил Константиниди. — Как вспомню, сердце не на месте! Бог миловал пока, Александра Ивановна. Но вынужден каяться, имею подозрение, что кое-кому нынче по этому поводу тоже не спится…
И он выложил Романовой все, о чем рассказал ему зять Дима. Романова слушала не перебивая. А когда старик закончил, спросила с легкой иронией:
— Так шо ж вы, собственно, от меня-то хотите? Заявление он, как я понимаю, подавать не собирается, значит, и дела не может быть никакого. Поставить его телефон на прослушивание— это у нас целая история. К сожалению, ничем пока не могу помочь. Вот когда шантажисты позвонят и выложат свои условия, а вы или он — это уж как сами решите, договоритесь с ними, можно будет и наши службы подключить, поиграть с ними… Ну а почему вы-то считаете, что захват заложницы с целью получения выкупа придуман вашим зятем? Он разве был уже замечен вами в неблаговидных поступках?
— Видите ли, Александра Ивановна, — по всему должно было чувствоваться, что не очень хотелось старику полностью «разоблачать» зятя, но события заставляли, — он относится к числу так называемых неработающих. То есть имеет какие-то коммерческие дела, в которых я ничего не понимаю. А что это за доход, на чем он основан, простите, не могу объяснить. Да вы, вероятно, больше моего знаете об этих новых молодых, так сказать… Ведь среди них, в кого пальцем ни ткни, каждый второй — обязательно президент какой-нибудь фирмы, о которой, кроме него самого, никто и не слыхал. Поди проверь! Ох, темные дела, любезнейшая Александра Ивановна! И тем не менее — при деньгах! При «мерседесе»! Но миллион долларов — это же чистый абсурд! Откуда могут быть такие деньги?!
— Могут, могут, почтеннейший Георгий Георгиевич, — несколько охладила стариковскую запальчивость Романова.
Не хотелось бы его обижать, но, вспомнив одно из давних дел, когда было предотвращено ею лично похищение коллекции Константиниди, могла бы сказать Романова, что только одно полотно того Сезанна, что висело над дверью гостиной в квартире в Староконюшенном, по оценкам изумленных искусствоведов, стоило гораздо больше той суммы, которую, по словам зятя Димы, могли бы потребовать в качестве выкупа похитители великовозрастной дочери собирателя.
— Ну ладно, время уже позднее, — примирительным тоном сказала Романова. — Продиктуйте-ка мне на всякий случай адресок вашего зятя, Георгий Георгиевич, а также ваш собственный напомните, а заодно — дачный. Где-то в Перхушкове, кажется?
— Однако ж и память у вас, весьма уважаемая Александра Ивановна! — восхитился Константиниди.
— Не жалуюсь… Значит, давайте так пока договоримся: как только появятся какие-либо звонки или иные сведения, сейчас же сообщайте. А зятя, как вы просили, разрешаю вам в известность не ставить. Запишите и мой служебный телефон. На сегодня все? Тогда спокойной ночи.
— Да, да, конечно, конечно, — .заторопился Константиниди и, кладя трубку, подумал с неожиданным огорчением, что за все время перебранки с зятем, разговора с Романовой сам он ни разу не удосужился подумать о дочери. А ведь голубушка сейчас в руках насильников, они Бог знает что могут с нею сотворить. И он, ее отец, единокровная родная душа на всем белом свете, думает не о том, как спасти поскорей голубку, а как обвести вокруг пальца слишком уж оборотистого зятя. Георгию Георгиевичу все его сомнения и вызванные ими волнения вокруг зятя показались вдруг такими мелкими, незначительными по сравнению с теми замыслами, которые давно уже созрели в его голове и в которые был также посвящен лишь единственный человек на земле, самый верный ему человек — его дочь. И теперь она в опасности, а он думает черт знает о чем! Сколько сказал этот сукин сын? Всего-то миллион долларов? Ну что ж, значит, ради великого придется пожертвовать малым. Но опять-таки лишь в том случае, если Лара действительно в опасности. А если все это блеф, вот тогда и понадобится превосходнейшая Александра Ивановна со своими орлами, которая очень хорошо умеет обращаться с людьми, подобными Вадиму.
Придя к такому решению, Георгий Георгиевич захватил из прихожей телефонный аппарат на длинном шнуре и перенес его в спальню. Обычно перед сном он делал обратное
6
Проснулась Лариса Георгиевна глубокой ночью — резко, словно от удара по макушке. Села на тахте, откинув одеяло и свесив на пол красивые обнаженные ноги. Было очень жарко и душно: в камине тлели угли. Значит, этот заботливый армянин все-таки разжег камин.
Она огляделась, узнавая обстановку. При слабом свете ночника, стоящего на крышке бара, увидела самого Ашота, спящего в кресле. Пиджак его висел на спинке плетеного стула, а парень полулежал, неудобно сжав плечи и вытянув длинные ноги. Сторожит, усмехнулась Лариса.
Стала вспоминать, что же разбудило ее. Было какое-то злое озарение, и пришло оно не то во сне, не то в полузабытьи.
Вспомнила — причем ясно и отчетливо. Она вдруг поняла всю подоплеку этого насквозь фальшивого похищения. Словно наяву увидела сердитое, раздраженное даже в момент наивысшего сексуального наслаждения лицо мужа, а потом его холодный, какой-то расчетливый взгляд на нее: сверху вниз, взгляд-прикидку, циничный и презрительный. Вот оно в чем дело! Он же все знал! А возможно, сам и придумал. Конечно, она в этой игре только наживка для крупной рыбы, которой, скорее всего, будет отец. Иначе откуда у похитителей такая джентльменская почтительность и готовность услужить… Поистине идиотское похищение. Значит, все они договорились. А теперь станут шантажировать родителя незавидным положением его единственной дочери. Наследницы…
Дорого стоит Лариса Георгиевна, очень дорого!.. Но что они смогут сделать, если отец откажется? Убьют ее? Слишком сильно, поэтому вряд ли. Изуродуют, изнасилуют? А зачем это нужно Вадиму? Просто так отпустят, когда поймут, что дело не выгорело? Но ведь это же означает — полностью разоблачить себя. Следовательно, они должны иметь какой-то запасной ход. Какой?..
И снова перед глазами Ларисы появился Вадим. Вот он, бурча, выходит из машины: что-то дымит. А что может дымить в «мерседесе»? Бред. Но он возится в моторе, идет к багажнику. Потом какая-то драка. Или ее имитация? Откуда вдруг появились ее похитители? Где их собственный транспорт? И почему Вадим остановился именно в этом месте?.. Загадки, если их все сопоставить, пожалуй, никакой сложности уже не представляют.
Вадим, случалось, исподволь заводил разговоры о богатстве тестя, о картинах, которые на мировых аукционах могут стоить очень дорого, о судьбе коллекции — ведь дед кончает свой век. Это же его слова, Вадима. Но у отца имелись свои планы, и Лариса, единственная и любимая его дочь, была частично посвящена в них. Отец однажды сказал ей: ни одна живая душа не должна ничего знать, ты поняла, Лара? Конечно, она все понимала. Но в отцовских планах, увы, не находилось места для Вадима. Он был ее, а не отцовским тяжелым крестом. Вероятно, муж это однажды понял. Мужики ведь иногда бывают очень чувствительны к подобным вещам: действительно их любят или только хотят. Лариса сейчас была твердо убеждена — она не любила. Но хотела. Вот и вся разгадка. Но каков подлец! Свинья поганая!.. Ну, коли ты так со мной, то пусть и тебе самому хорошо аукнется. Крепко аукнется…
Лариса поднялась с тахты, одернула платье и пошла к бару. Достала бутылку армянского коньяка, новую крупную виноградную гроздь и громко заявила:
— Ну и сторожу меня! Эй, охрана, узницу проспишь!
Ашот мгновенно открыл глаза, будто не спал вовсе, но позы не изменил. Большими и темными, словно сливы, глазами уставился на Ларису Георгиевну, ожидая продолжения.
— Мне самой, что ли, ухаживать за собой прикажешь? Ну-ка вставай, приятель, и наливай несчастной женщине!
Ашот с готовностью вскочил, взял у нее бутылку и наполнил рюмку.
— А себе?
Он подумал и достал из бара вторую рюмку.
— Мне бы не стоило, — сказал почему-то стеснительно, но все же капнул на самое донышко.
— Будь здоров, разбойник! — жизнерадостно сказала Лариса и чокнулась с ним. Протянула ему виноградную гроздь, и он аккуратно отщипнул ягоду. — Ну отвечай, что будешь делать, если я возьму и убегу?
— Не надо, Лариса Георгиевна, дорогая, не убегайте, — улыбнулся Ашот. — Темно, дождь прошел. Куда бежать, все равно не знаете. Промокнете, простудитесь, болеть будете. Зачем?
— Слушай, не называй меня, пожалуйста, своей дорогой, терпеть этого не могу. Ты что, помидорами торгуешь? Купи, дарагая! Нэ дорого возьму, дарагая!
Она так ловко передразнила базарных торговцев, что оба, глядя друг на друга, весело рассмеялись.
— А как же вас называть?
— Зови просто — Лара. Так меня отец зовет.
— Хороший у вас отец? — осторожно спросил Ашот.
— Очень. И любит меня. Но, боюсь, эти ваши с Димкой номера у него не пройдут. — Говоря это, она внимательно следила за выражением его лица, за реакцией на такой слишком уж заметный крючок.
Но Ашот только пожал плечами и промолчал. Потом снова сел в кресло и уже оттуда сказал:
— Если бы моя воля, Лара, я бы вас на руках носил. Но это, к сожалению, не мое дело. Ничего не могу вам сказать.
— На руках? — удивилась она и подошла вплотную, коснувшись своими коленями его ног. — Так за чем же дело стало? Бери поднимай. Силенок-то хватит ли?
Он с недоверием уставился на нее и, чувствуя неловкость — он сидит, а она стоит, — стал медленно подниматься. И опять ему было неудобно: Лариса стояла вплотную. Подняв к Ашоту лицо, так вдруг посмотрела на него — а Лариса это умела, она знала жуткую притягательность своего взгляда, — что бедный, растерянный Ашот не выдержал. С криком «Вах!» он вдруг обеими руками сгреб ее и легко, словно ребенка, поднял к груди. Она тут же, не давая ему опомниться, обхватила его шею и впилась в его губы.
Поцелуй был невыносимо долгим. Лариса не отпускала его губы, всасывалась в них, раздвигая языком и словно вгрызаясь все глубже. И парень не устоял на ногах.
На какой-то миг забылась Лариса Георгиевна, а когда очнулась, уже лежала на тахте навзничь, а Ашот, сдвигая ее платье к груди, все выше и выше, жадно целовал ее тело — живот, ложбинку между грудей, сжимал зубами соски и добирался до шеи. А скомканное платье закрывало ее лицо и мешало дышать и видеть, главное — видеть. Она ловко освободилась от всей мешающей одежды. И тут же горячие губы Ашота поползли по телу вниз, миновали живот и остановились на лобке.
Ларису уже колотило от неистового желания, но сильные пальцы парня продолжали ласкать и мять ее тело. Они были повсюду — на груди, на руках, на животе, они решительно раздвигали ее бедра, а губы омывали ее живительной влагой, будто освобождая ее от кожи и обнажая трепещущую в его руках плоть.
Лариса стонала, голова ее металась по подушке из стороны в сторону, пальцы, вцепившиеся в его голову, не давали оторваться его губам от тела. И тут ее вдруг пронзило ударом тока: жесткие губы Ашота ворвались в нее и стали жадно вытягивать изнутри все то, что она считала своей бессмертной душой. Сжав бедрами его голову и изо всех сил помогая руками, она вдавливала ее, впихивала в себя, не понимая, что происходит и что она делает. Лариса сейчас словно рожала его, с болью и тягучей мукой, но так, будто природа вдруг сошла с ума и решила весь свой гениальный путь проделать в обратном порядке — от конца к началу всего сущего. Он должен был оказаться в ней весь, без остатка, вернуться в лоно, отчаянно призывающее свой жаркий плод.
И снова настал миг глубокого и полного забытья, когда из Ларисы, помимо ее воли, хлынула жизнь. Она обессиленно раскинула руки и ноги, отдаваясь любимому и томительному освобождению. А потом перед ней возникли воспаленные бешеные глаза и внутри тела вспыхнуло пламя. Зверюга… Чудовище… Он пожирал ее, и она наконец поняла, что не на горные вершины вздымает ее тело и дух этот бушующий в ней вулкан, а опрокидывает в адскую бездонную пропасть. Безвольное тело не возносилось теперь, а рушилось в геенну огненную, где нет прощения, а есть только непрекращающиеся, сладостные, изматывающие муки никогда не утоляемого желания…
К утру Лариса чувствовала себя так, будто по ее измочаленному телу прокатился асфальтоукладчик. Ашот не хотел или уже не мог остановиться. Раз от разу он возбуждался все больше, он кидался на нее как разъяренный барс, с ревом и утробным рыком, и был то безумно жестоким в своей ярости, то опасно вкрадчивым. Он не повторялся. И это было ново для Ларисы. Однако же пора было и прийти в себя, хотя бы поднабраться свежих сил. Дикий зверь, он сразу и всем существом уловил эту ее безмолвную мольбу.