— А я и не переживаю, — громко ответила она, — это же были нелюди. Мне показалось — они пришли уже мёртвые к нам. Падаль! Зомби… в Природе не должно быть нечистого… она этого не терпит…
— Что? Что ты говоришь? — Дубровин приостановил машину и удивлённо взглянул на нее. — Ты это действительно почувствовала?
— Да! Но я начала это понимать ещё тогда, когда ты мне рассказал об эвенках… у той Ели… Люди живут праведными законами природы. Так должно быть! Не пакости на земле! И не смотри на меня так… Если женщина начинает убивать… это страшно. Знаю, её право — давать жизнь… Но есть высшая философия чистоты.
Ты — человек Любви, Дубровин… редкий человек. Ты живёшь по Законам Любви: к России, к своей земле, к людям… Но есть опасные болезни, от которых можно спасти только кровью… Как добраться до главной опухоли? Золото тут не поможет…
— Ты меня пугаешь, девка… Ты чё буровишь? Не рехнулась ли? Поразмысли, да что ты одна против них всех?!
— Подумала… Надо что-то делать. Народ устал ждать. А ведь, враги наши сильны только деньгами…
— Угомонись… — остудил Дубровин.
— Не-е-ет, — она словно не слышала и твердила: — Деньги — их оружие! Деньги…
Машина подпрыгивала на ухабах, стремительно неслась, размётывая жидкую грязь с дороги… Утром закатили машину в густой ельник, чтобы её не заметили с вертолёта, дальше тронулись пешком. Опять шли ночами. Дубровин хотел бросить чужое оружие, но Вера, испробовав автоматы, воспротивилась.
— Казачья кровь в тебе бунтует, девка, — усмехнулся Маркелыч.
— Казну защищать пригодятся, — коротко отрезала она. Изголодавшиеся, худые, они стояли друг перед другом, глядя в глаза друг друга, и Дубровина поразила её суровая одержимость, её уверенность в себе. Растрёпанные русые волосы окаймляли её обветрившееся лицо, потрескавшиеся губы были слегка сжаты, лёгкие морщинки легли у висков.
— Сколь лет тебе. Вера?
— Тысяча… — усмехнулась она. — Тоже мне, полковник Генерального штаба, а спрашивает женщину о возрасте. — И повторила: — Тысяча. Я, как будто, прожила их все… Но чувствую себя молодой, сильной…
— Да-а, если кто и спасёт Россию, то женщины!
* * *
На дневках она мало спала. Зачитывалась дневниками Дубровина, тормошила и донимала его вопросами. Всё перевернулось в её сознании, вся школьная история оказалась глумливой ложью. Она верила ему.
— Почему же проиграл Колчак? — спросила она как-то. — Если он был так умён и смел. Это же просто идеал по вашим записям. Неужто были такие люди? В чём он ошибся?
— Ты ещё не прочла третью тетрадь, там всё есть, — Дубровин полистал дневник и скоро нашёл запись, стал медленно читать:
23 сентября 1921 года
…Беда Колчака заключалась в том, что он действовал нерешительно. Побывав в Америке и проанализировав весь ход революции и гражданской войны, как и Каппель, он разобрался и действительно поверил в страшную силу мирового иудомасонства. И посчитал себя обречённым. Ибо непримиримо, яростно стоял за неделимую Россию.
Был уверен и не скрывал того, что послереволюционный строй России должен вершить только Земский Собор в Москве, как честный патриот, он не шёл ни на какие сделки с иностранными державами. Как святыню хранил золотой запас русских банков.
Он жёстко отказал областникам-сибирякам в отделении Сибири и создании прочной власти в союзе с Японией. Последние предлагали две своих армии, дабы отсечь Сибирь по Урал и взять её под свою охрану, если адмирал подарит им весь Сахалин, убеждая, что оккупация Сибири надолго ими исключена по причине сурового климата.
Американцы предлагали ему миллионы долларов и оружие за концессию на Камчатке. Колчак строго ответил тем и другим, что никогда не поступится русскими землями. Он им временно разрешил охранять во Владивостоке завезённые из США товары, как союзнику в мировой войне.
Самая опасная ошибка Колчака заключалась в том, что доверил охрану Сибирской магистрали чехословацким легионам генералов Сырового и Гайды, сдавшихся добровольно в войне с немцами.
Глава французской миссии Жанен хитро решил перебросить чехословацкое пушечное мясо на французско-германский фронт, чтобы подкрепить свою истощённую армию, и начал эвакуацию чехословаков через Владивосток на Марсель, тем более, что они сами рвались на фронт освобождать свою родину.
В это время хитроумный Троцкий коварно поимел от них же огромную выгоду. После подписания Брест-Литовского договора, он предписал частям Красной Армии разоружить под Самарой и дальше на восток легионы «братушек», умышленно кинув на это мадьяров, бывших военнопленных — заклятых врагов чехов.
Троцким был запущен опережающий слух, что, по условиям договора, легионы чехов будут выданы немцам.
Это вызвало взрыв. Братушки силой оружия захватили весь подвижной состав Сибирской магистрали и ломанулись на Владивосток, боясь расправы немцев за измену, оставили Колчака без защиты, а потом и арестовали его, увезли с собой как заложника.
Оставшись без тыла, обезглавленные войска терпели поражения на Урале от Фрунзе. Наиболее боеспособный наш корпус Каппеля спешил на помощь Колчаку. Шли маршем в условиях суровой зимы. Сам Каппель простудился и заболел.
Командование принял молодой генерал Вайцеховский. Шли по пояс в снегу. Мы несли Каппеля на шинели, не было носилок. Шли через Байкал… И не успели. Чехи сдали Колчака в Иркутске совдепу. Наивный и честный адмирал готовился к открытому выступлению перед народным судом.
Опасаясь нашего приближения, совдеп ускорил суд… они боялись оправдательных речей Колчака. Ведь он решительно отвергал политические сделки по расчленению России, в отличие от деятелей диктатуры пролетариата в Москве.
Он был застрелен, вместе с главой Омского правительства, Пепеляевым. Место захоронения неизвестно…
— Я слышала, что тела утопили в проруби, — прервала его Вера, — но-о, как нас учили в школе, Колчак тоже зверствовал, по его приказу расстреливали… пороли крестьян?
— Милая девочка, — Дубровин тяжко вздохнул и прикрыл устало глаза, — то, что делали белые, а иногда, под их марку, переодетые красные, их агенты, чтобы поднять возмущение у свободного сибирского мужика, не знавшего порок, не идёт ни в какое сравнение с тем, что творили комиссары.
Я не стану врать и передавать слухи, но скажу правду, что сам видел… Вы себе можете представить офицерскую роту, сдавшуюся на милость победителей, поверивших их агитации, что они будут отправлены по КВЖД в Маньчжурию, как только сложат оружие… Вот запись в дневнике, слушай.
…Варвары! Инквизиторы! Они прибили погоны гвоздями к плечам русских офицеров и гнали стадом баранов к нашим позициям: кололи штыками, рубили шашками безоружных людей, отрезали мужские уды и засовывали в рот ещё живому человеку.
До такого изуверства не дошёл даже Восток. Мы бросились в штыковую и отбили всего троих… с прибитыми к плечам погонами. Один из них выжил… седой мальчик, прапорщик…
— Хватит! Мне страшно!
— Терпи! В начале тридцатых годов в Харбине вышла книжка журналиста, под псевдонимом Виктор Розов, её написал Володя Родзаевский, лучший журналист газеты «Гун-Бао», я имел честь встречаться с ним лично и держал в руках, читал эту книгу.
Володя — родной брат Константина, коий был председателем РФС — Российского фашистского Союза в Харбине. Об этом умнейшем человеке, истинном сыне России, будет особый разговор, никаким фашизмом там не пахло… вернёмся к книге.
Володя использовал редкую возможность получить через разведку фотографии и материалы о «Камере Иисуса» в Хабаровске. На деревянных её стенах людей распинали гвоздями, как Христа… эти фотографии у меня стоят в глазах до сих пор.
Почему-то комиссары страшно любили гвозди, они их загоняли под ногти, прибивали погоны к плечам, ноги допрашиваемых — к полу через сапоги. Не давал им покоя Христос, лютая ненависть к нему…
Какие пытки… смерти безвинных людей, цвета русской нации. Ради чего? Где он, их коммунизм? Всемирное счастье пролетариев, где?
— Я устала, хватит…
— Не-ет… Слушай и думай. В моих дневниках нет ни слова лжи! — Дубровин помолчал, глядя в бездонную глубь синего неба, и тихо добавил: — Крепись, Вера… не бабье это дело, знаю, но выхода нет. Ты — казачка, а на Руси казаков ни купить, ни продать нельзя.
Казаки любили землю, и земля любила казаков, они не были оторваны от природы. Знали и знают цену Отечеству, земля коего густо напитана кровью их пращуров. Свято чтили Бога и являлись крепью государства. Казаки расширили пространства до Аляски, сделали Россию — Великой Империей, Державой!
Вот за это свободомыслие, воинскую доблесть, бесстрашие, за то, что казак никак не умещался в прокрустово ложе троцкистского интернационала, новая власть, в страхе, искореняла казаков. От младенцев до старцев…
Помню приказ Троцкого, он так и назывался: «Об искоренении казачества, как этноса, особо способного к самоорганизации».
— А что ты говорил… Путь… Какой путь? О Родзаевском?
— Да-а… Его газета не случайно называлась «Наш путь». Константин Владимирович пришёл в этот мир в Благовещенске. Начал читать в четыре года… и до четырнадцати лет прочёл все библиотеки… испортил зрение такой нагрузкой. Прекрасно играл на фортепиано, пел, писал стихи… У него был бархатный, густой баритон… С юных лет освоил Канта, Гегеля…
Посему, имея наивысшее самообразование, глубокий ум, критически отнёсся к Марксу и прочим пламенным революционерам. В двадцатые годы было запрещено принимать в советские институты детей служащих, а у него было неутолённое желание учиться.
Уехал в Харбин и поступил, потом туда перебрался Володя и тоже блестяще закончил химический факультет Политехнического института.
В двадцатые годы над миром витала идея «фашио» — объединение на национальной основе. «Фашио» — пучок, веник, а, как известно из старой сказки, веник труднее сломать, чем отдельные прутики, к чему и стремятся космополиты…
Идея «фашио» была модной и не несла той значимости, которую дал ей Гитлер. Константин Родзаевский был удивительный оратор, прирождённый вождь.
Мне посчастливилось быть на одном из его выступлений в Политехническом институте… он владел энергией объединения русских, их в Харбине было свыше полумиллиона. Константин заражал всех идеей соборности — возрождения России.
Это надо было видеть и слышать! Зал грохотал овациями и провожал его с кафедры стоя. К тому же, он, глубоко верующий человек, не послал ни единого диверсанта в Россию, этим занимались иные организации. Война с Японией застала его в Пекине.
Советский посол уговорил честного, а значит, и наивного Родзаевского вернуться в Россию, клятвенно обещая, что его не тронут… Он дал согласие.
Потом был Хабаровский процесс, где его судили за борьбу с коммунизмом, где его имя смешали с грязью, назвали пособником немецкого фашизма только за то, что у него, как и у Гитлера, на столе была книга «Протоколы сионских мудрецов».
В итоге, обвинили в шпионаже, чтобы приговорить к смертной казни. Но что интересно — на этом же процессе японский генерал поклялся честью самурая, что ни Родзаевский, ни его организация не были связаны с японской разведкой.
Чести самурая надо верить, ведь если он нарушил слово — харакири. Обвинение было настоль очевидно шито белыми нитками, что даже опытные губители человеческих душ вынуждены были отступить…
Его тайно упрятали, хоть он и считался расстрелянным.
Константин Владимирович Родзаевский умер от малокровия в 1949 году в Красноводской особой тюрьме, построенной пленными японцами за Каспием. Но и в тюрьме он остался самим собой.
Его воля, его убеждения были так заразительны, что он стал духовным пастырем временщика генерала Рюмина, тот не раз ездил к нему, требовал улучшения содержания и лечения узника. В конце концов, прозрение генерала кончилось тем, что его самого шлёпнули за гонения на космополитов…
А журналист Володя Родзаевский схлопотал двадцать лет по приговору Особого совещания за книгу «Анатомия ГПУ» и сидел в каторжанской зоне в Воркуте.
Сёстры Константина Родзаевского, только за то, что они его сёстры, провели в лагерях почти тридцать лет, а их мать так и умерла в зоне. Сёстры сейчас живут в Москве; я был у них в гостях…
— И всё же, Родзаевский боролся с Советами?
— Нет, это борьба за Россию… И вот ещё… в каторжанской зоне Владимир Родзаевский, будучи химиком, работал вместе с академиком Стадниковым и профессором Пшеничным в особой лаборатории за колючкой, над открытием жидкого ракетного топлива; помимо этого, они сделали там много изобретений и открытий. На Россию работали…
Владимир подкармливал учёных, тайно наладил производство зеркал в лаборатории и обменивал их вольным на продукты… Он мне рассказал, в связи с этим, поразительный случай.
Начальнику лагеря Маслову, зверю и убийце, кто-то настучал о зеркалах… Володю арестовали и приволокли в кабинет Маслова. За такие проступки был один итог — смерть. Володя это знал и уже ни на что не надеялся. Вот примерный разговор:
— Ты посмел делать зеркала у меня в зоне? Знаешь, что за это?
— Знаю…
— Ладно, я получил новый дом, хочу, чтобы он был в зеркалах и шикарной мебели. Сделаешь? — неожиданно предложил Маслов.
— Сделаю… как не сделать, но-о… мне нужно серебро для покрытия…
— Серебро? Его у меня навалом. — Маслов высыпал из кармана на стол перед опешившим Володей… горсть медалей «За отвагу». — Забирай! Хватит?
— Хватит…
Он сделал из одной медали всё зеркальное покрытие дьяволу Маслову в его вертеп… а на все остальные кормил учёных ещё долгое время.
Представьте мораль тех, кто стоял у власти! Ведь медаль «За отвагу» — высокая солдатская награда, её за подвиги давали. В лагерь потоком пошли бывшие воины Отечества, и Маслов знал, что брать…
После лагеря, Владимир Родзаевский разрабатывает на Балхашском комбинате технологию получения космического металла «Рения», который до этого закупался за границей на доллары. Государство имеет миллиардные барыши, летят премии и ордена… И конечно, мимо автора открытия.
Сын его, родившийся после лагерей, заканчивает школу с золотой медалью, с красным дипломом институт и сейчас — ведущий конструктор лучших ракет, которые стоят на страже России…
— Как его зовут?
— Зови… Егорий. Георгий-победитель. Вот тут и русское всепрощение, и русское могущество! Всепрощение страданий близких и посвящение себя служению Отчей земле. Разве такой народ можно победить? Нет, никогда!
* * *
Товарняком они добрались до станции Большой Невер. Попутной машиной из старательской артели до Алдана.
За неделю знакомый Дубровину фальшивомонетчик, который отсидел многие годы и доживал последний срок в маленьком домике на окраине города, сделал им «ксиву» — настоящие паспорта с многими прописками.
Стали они, по его воле, Шипулиными: он — Александр Петрович, она — Вера Александровна. Сделал им трудовые книжки, а Дубровину и пенсионную книжку со всеми нужными реквизитами, печатями и пометками. Вера долго разглядывала эту кучу документов, безукоризненно исполненных, состаренных, потёртых. Проговорила:
— Какие руки золотые пропадают!
— Бич — человек свободный… не любит начальства над собой. А руки действительно золотые. И копейки не взял по старой дружбе. Но здесь жить нам опасно. Возле золота новые люди у милиции на виду.
Поедем куда поглубже, в город Томмот, вотчину осевших спец-переселенцев и кулаков. Это — берег Алдана. Я уже и дом присмотрел, сторговался. А там видно будет… Можно и на Джугджур махнуть, там старики меня помнят… тунгусы… в крайнем разе, у них скроемся, не впервой.
— Думаешь, нас ещё будут искать?
— Ишшо как… Ты вот што… Тут, понимаешь, с бабами туго… жениховаться зачнут мужики… так сама решай, коль сурьёзный и самостоятельный подвернётся… выходи замуж. Свадьбу сыграем, паспорт поменяешь законно — и живи себе… Я на отшибе проживу.
— Эх, Дубровин… «сурьёзней» тебя разве я сыщу? Ну их!